Фарфалла: Истории

      Исследовать стеллажи ему было без надобности: он зашёл за жвачкой. Мятной, «Двойной». Во рту вязало, и не у него одного. Я не сразу понял, до чего он высок. Прежде лишь на Мануэля я смотрел снизу вверх, но рост того мне казался больше исключением, чем правилом. Не заматеревший, но уже и не ровесник — здесь тинейджерами кличут даже тех, кто уже вплотную приблизился к верхней границе.       Я всегда лажал. Факт моего рождения — самая большая лажа. И здесь умудрился лохануться на ровном месте: для меня цены продублировали с налогом, так с чего было спрашивать лишь тридцать? Реакции не последовало. Он то ли пропустил мимо ушей, то ли галантно прикинулся, что так и водится. Прижав скейтборд коленом к прилавку, вытянул из кармана сложенную вдвое однодолларовую купюру — мол, меньше не было, — но подмигнул и развернул мою руку, зацепившую железки: сдачи не надо. Бросил смущённое, невнятное «Пока». Колокольчик снова ржаво брякнул, а исполинский силуэт уже скрылся за дверью так же стремительно, как появился.       Так безудержный смерч врывается на равнину из бездны, стремглав проносится, изживая всё на своём пути, и затихает вдали — стихии будто и в помине не было.       Дилан, Ди, Мистер Ди оказался и никем, и всеми сразу: попал в портрет типичного американца по всем параметрам. Лицо — овальное, с нежной, ещё ребяческой округлостью подбородка и жарким, парным румянцем щёк; рот — не маленький, но и не слишком большой; губы — будто подвысушенные, подвыцветшие лепестки розы, обветренные, влажные от языка, бегло смочившего их слюной с освежающим вкусом второпях разжёванной жвачки; нос — прямой, самый кончик — слегка приподнят; глаза — задёрнуты присборенными занавесками растрёпанных ресниц, ореховые, разбавленные желтеющей зеленцой. Ди простой, и красота его простая. Простая, но не generic (мимоходом я узнал, что generic на порядок хуже basic, впрочем, в отношении него данный термин я зарёкся употреблять).       Невзрачная наружность — наш главный козырь.       Даже сейчас, когда между нами нет и метра, невозможно прочитать рельеф его тела: он скрывается от меня в огромной футболке и широченных штанах. Не то мешкает открыться, не то дразнит. Хвастается своей небрежной сексуальностью — от неё в голове свинцовая тяжесть. Веду водянистую дорожку по краю и скручиваю косяк. Тем временем Ди управляется со шнурками и мимолётно ловит блуждающим взглядом момент, когда я чиркаю зажигалкой и закуриваю. Его сырьё — вышка. Сколько-то удерживаю в себе, напитываюсь тем, как он отдаётся мне через растительного посредника. За хорошую бумагу раком встают. Не из газеты же вертеть.       Самосознание Американского Общества Благоденствия здравствует под девизом «Каждый сам за себя». И кайфует тоже по-своему. Дилан Джонсон — клубок противоречий. Убеждает, что курьерствовать ему не в убыток, а сам всё топчется вокруг да около да точит намёками, как дробью — я и понятия не имею, чем он для меня рискует: его отец полицейский, и не рядовой — пограничный. У него нюх ищейки. Ещё какая помеха, но куда важнее то, что он — гарант сынишки с образцовой историей. За Диланом ни единого мелкого хулиганства. Даже «Сникерс» с прилавка ни разу не воровал. Его слова: «Меня всю жизнь за ручку водят». Не знавал он бытового адреналина.       Конец октября, но солнце жарит. Не в пример Дилану, исполняющему грациозные, чем-то даже умиротворяющие пируэты, лениво сижу под сенью полудохлого деревца неподалёку. Стерев выступивший на висках пот, стягиваю толстовку — забываю, что в сущности под ней ничего нет. Некоторое время слабое дуновение ветерка обдувает влажную спину — я и мысли не допускаю о вероятной простуде: природа поиздевалась над душевным спокойствием, но в качестве компромисса наградила завидным иммунитетом. На миг Ди теряет контроль над управлением. Чудом не упав, он слетает с горки и, бросив скейтборд по дороге, направляется в мою сторону. Потушив косяк о скамью, мотаю головой в недоумении.       — Что стряслось?       Он осторожно касается моего бока. Опомнившись, сконфуженно бормочу под нос: «Чёртова перевязка». Говорю, с лестницы покатился неделю тому назад. Хмурое лицо Ди просветляется, он смущённо и вместе с тем облегчённо вздыхает: не фортануть подобным образом могло только мне. На упоминание оставленного у трамплина снаряда отмахивается. Мы тупим вместе по меньшей мере четверть часа: мои контуженные телеса его деморализовали, и он не предпринимает попытку толком заговорить на отвлечённую тему.       Зной слепит. Я прикрываю глаза, располагая ладонь домиком параллельно шкварчащему лбу, и делаю первый шаг.       — Тебе тут нравится?       Ди погружается в думы, но по итогу пожимает плечами.       — Не знаю.       — Как это — не знаешь?       Он ликвидирует одиноко покоящийся на лавке бычок и выстреливает им в урну.       — Сколько себя помню, я только в Штатах и жил, так что не в курсе, каково где-нибудь ещё, — замолкает. Передохнув, внезапно оказывает неказистый знак внимания. — А как оно в Мексике, Фид?       — Да обычно. Как и везде, — незачем ему знать, что настоящей Мексики я по правде не видел. — Стекляшки в небо торчат, а через пять метров уже разруха. Деревня та ещё.       — Звучит как анекдот, но некоторые из наших были бы не против к вам свалить. Говорят, жить хорошо без законов.       — Знаешь, как ещё говорят? Не сравнивай жопу с пальцем, — на этих словах Ди заливисто усмехается, чем поражает меня до глубины души: поговорку я машинально бросил по-испански и уж никак не мог предугадать, что она ему известна.       Потрепав меня по кудрям, Ди невзначай сообщает, что ненадолго отбудет в «Фэмили Доллар» напротив захватить нам прохладненького промочить горло. Вскочив на скейтборд— не кем иным, как благородным рыцарем на холёном жеребце я его и не рисую — и совершив круговой объезд для разгона, он оставляет меня, не подозревая, что в его отсутствие из Тартара вознесётся сам Дьявол и соблазнит подписать контракт, от которого я не смогу отказаться.       «Второе ноября 2003-го года».       Ты тот рыженький мексиканец!       Претит до изнеможения. Здешняя демографическая карта так и пестрит этническими лоскутами, но куда проще причислить себя к доминантному сектору, либо убедившись в неимении альтернативы, либо сведя её до минимума: для местных ты или свой, или ближайший сосед с юга. То, что твоё генеалогическое древо раскидало семена по всей Латинской Америке (а может, далеко за её пределами) — детали, которые никого не беспокоят.       Подумай, чем ты лучше.       Разодетая в сверкающие тряпки, что больше сойдут для бразильского карнавала, Катрина приветливо кидается на меня с объятиями. Я силюсь удержать равновесие, но податливо отклоняюсь, открывая обзор на Дилана, зажато подпирающего дверной косяк. Катрина жмурится и непродолжительно вглядывается в него, точно выискивает кожные изъяны — зуб даю, что она узнала его, — но, судя по тому, как от неё разит спиртягой, к очереди Ди запас гостеприимства иссякает. Вручив неопознанную алкогольную жижу, она щебечет, что хочет разрисовать меня для торжества и тут же знакомит с палитрой аквагрима. То, как деловито она умащает кистями моё лицо, забавляет. Тут она спохватывается, что, согласно кодексу хостес, надлежит угостить и второго гостя, и, зачерпнув из общей чаши, награждает Ди таким же стаканом, который он, пусть и неохотно, принимает. От услуги раскраски он, впрочем, учтиво отказывается, взмахом ладони тормозя её порхающую натуру.       Завершив на мне простенький рисунок черепушки, Катрина желает нам провести время в удовольствие и ускальзывает в пучину празднующих. Я настойчиво тяну Дилана за рукав дальше раздаточного стола на входе — раз уж на то пошло, мы здесь затем, чтобы оторваться, — но тот упрямо замирает, заподозрив неладное. Сбоку раздаётся холодное:       — Не помню, чтобы мой дом был проходным двором.       Я бы и ухом не повёл, обратись некто с подобным ко мне. Однако сегодня я на правах гостя, а это значит лишь одно — фраза адресована Дилану.       — Без обид, но туса для своих. А ты — не свой.       Усатик — между делом он уведомил меня о своём прозвище, если мне в случае чего приспичит запросить его местоположение — в жесте приветствия потирает мне заднюю сторону шеи и, откинув пряди со лба, вальяжно вопрошает:       — Дружище, что это здесь забыло? Или увязался за тобой, как псина за консервной банкой?       Внезапно Ди оживляется, чем меня изумляет — он сбрасывает тычущий в него указательный палец Усатика.       — Если так хочешь выпереть меня за дверь — вперёд. Что мешает?       — Ты ещё не врубился, куда попал? Я тут хозяин. И если я тебя разверну — ты развернёшься, — выпрямившись и бесстрашно заглядывая в лицо, он кажется выше и нависает, хотя едва дотягивает Дилану до уха. — Так что не порти святейший праздник своей физиономией.       Святейший он только на словах: мимо прошмыгнула та самая полупьяная Катрина и блеснула задницей в стрингах. Ди выглядит удручённым, и я, в знак уважения высосав последние капли со дна, заступаюсь за него:       — Он никуда не пойдёт.       — Ese, не лижи ему зад, — тошнотворно растянув гласные в фамильярном обращении, Усатик криво ухмыляется. — Фейсконтроль в лице меня его не пропускает.       — Помнишь, как мы условились? Ты сам сказал, что если я одиночка, то могу пригласить кого угодно в количестве одного.       Уверенность в том, что эта неписаная условность имеет хоть какую-то силу, тает с каждой секундой. Смекнув, что я использую против него его же слова, принимается хохотать, хоть роль актёра погорелого театра даётся ему скверно.       — Ну и сюрприз, — он стремительно давит смех и буравит пытливым взглядом Дилана, будто это Ди обязан дать ответ. — И кем ты ему приходишься?       Встреваю посреди их накаляющейся перепалки:       — Дружим.       — У тебя есть друзья? Вау, — вскинув брови, Усатик обновляет мне напиток и, несмотря на то, что я не спешу пригубить новую порцию, протискивает скрипучую пластмассовую тару мне в кулак. — Круто, учитывая, что характер у тебя не сахар.       Пока Усатик проводит меня до отдельной зоны зала, где можно вкусить конфеток для восторга, Дилан не даёт мне покоя: он забито, почти враждебно осматривается — кажется, что в нём клокочет задушенная неприязнь.       — Это что, слёт сраных выпускников?       Аура озлобленности, неумолимо сгущающаяся вокруг Ди, потрескивает — он превращается в шаровую молнию, готовящуюся ударить в любой неосторожный момент.       — Тебя бы металлоискателем прошерстить: вдруг где ствол завалялся, — Усатик хрипло огрызается ему на ухо, тем не менее, этот наскок от меня не ускользает. — Тебе его только протяни — всех нас перестреляешь, да?       Кирпичную стену у парадной лестницы, ведущей на второй этаж, делит напополам узенькое витражное окно в пол, и украшает панно. Голубой, зелёный, рыжий. Небеса, растительность, отвесные скалы. Дыхание. Жизнь. Засуха. Небольшое поселение, домики, вероятно, из белого камня. Такие жалкие, они, словно нанизанные друг за другом на невидимую нить, ютятся на пригорках, пока над крышами возвышаются обрывы. Я бывал в Греции на побережье и там видел похожие, красные. Изображённые оценить трудно: окрашивают ли их терракотовые лучи заката, или они от природы перенасыщены железом? По спине семенит дрожь, когда Усатик через плотную ткань рубашки пальцами пересчитывает мне позвонки и останавливается на талии.       — Папка был художником. Граффити. Ну, и мозайки периодически, все дела. В общем, облагораживал среду, — подмигивает мне, а затем язвительно продолжает в воздух в стиле риторического рассуждения. — Но всегда же найдутся свиньи, которым искусство неведомо. Вот так украсишь им сарай, а они тебя закроют. А потом и вовсе к чёрту на кулички выгонят.       — Заткни свою помойку, — Дилан впаривает нетронутый стакан выросшей из-под земли Катрине и круто разворачивается, но Усатик молниеносно блокирует отступление мёртвой хваткой.       — Я как-то не так выразился? Напомни, кем твой батя-реднек устроился? Слугой закона? И как закону служится?       Стоя вплотную друг к другу, они оба курятся огнём, как дымящиеся угли в кромешном мраке. Усатик заключает в тиски нижнюю челюсть Дилана, склоняя на один уровень с собой, и выплёвывает ему в губы:       — Это ты, сука, причастен к его смерти.       Поддев Катрину локтем, он с упоением наблюдает, как малиновое пойло плещет объекту ненависти на брюки.       — Блять, экая ты корова, — шлёпнув неуклюжую спутницу, одаривает презрением сверху донизу. — Сортир налево, пойди постирайся. Хотя хер ты смоешь с себя эту заразу.       Порываясь высказать сожаление из-за грубого обращения, объясниться в собственной несостоятельности как друга, я украдкой прихватываю Дилана за запястье, но он отвергает мою руку.       — Я в туалет. Веселись, пока запал есть.       Не имея ни малейшей идеи, чем занять себя, и утратив интерес к коллективному аперитиву, шатаюсь в эпицентре грохочущих плясок, пока ноги не приводят к столу в гостевом зале, заставленному закупоренным алкоголем. Одна бутылка оказывается початой — текила. Да-да, конечно. Сунув её под мышку, мотаюсь ещё и — не то по ошибке, не то по наводке свыше — забредаю в совершенно пустое помещение. Бассейн. По телу рассыпаются бисеринки тепла. Отхлебнув из горла и сполоснув рот, я решаю помочить ноги. Барабаня пятками по сонливой глади, вхожу в раж и порождаю залпы брызг. Хлорированный бриз перерастает в всплески, хлещущие на плитку. Утомлённый и изрядно подвыпивший, я спускаюсь в воду и, набрав полную грудь воздуха, ухожу на глубину.       Медленная смерть под палящим солнцем. Ты не пил уже много дней. Где умереть лучше, Фидель? В пыли, полуразложившемся мусоре, в бетонной пустоши, пока лицо раздирают колючие обломки редкой поросли, в безветрии устилающие твердь под истерзанным телом? Или в изумрудном царстве, куда не проникает луч света; умереть в полутьме, упивающейся влагой, как скрюченный, затоптанный росток, которому никогда не суждено будет укорениться, выпрямиться, вытянуться и пробиться к живительным лучам? Ты уже пробовал умереть в воде. Хочешь сказать, тебе не позволили, верно?       За свою жизнь ты повидал разную воду, Фидель.       Одна с рокотом обрушивается на скалистые берега залива или бьётся о борты грузового великана.       Другая — стоячая, укрощённая. Вода в резервуаре. Она почти статична, неподвижна, она — желеобразная жижа. Стремительно погружающееся в неё тело она ненасытно заглатывает и смыкает волны так, словно сцепляет пальцы, запирая в ловушке мотылька с подбитыми крыльями. В такой воде ощущаешь себя заспиртованным уродцем, пока не выныриваешь на поверхность.       Есть вода-соучастница. Она покрывает изменников и отмывает грехи. С искусительным шипением она зализывает следы злодеяния и стирает грязь вины. С сотнями тысяч ослизлых личинок, вывившихся и паразитирующих, она просачивается в сточную трубу и путешествует в канализацию, где смешивается со зловонием, уж согласись, куда менее мерзких нечистот.       Вода подготовительная. Ступая под струи, ты знаешь, что тебе нужно подготовиться. К тому, что спустя бесконечно тянущиеся полчаса в тебя вставят член. Эта вода беспощадна и доминантна — с ней даже приторный запах геля не въедается в кожу.       Вот и последняя вода, ты её хорошо знаешь, Фидель. Сделав глоток, забываешь о том, что можешь захлебнуться. Она всегда была в твоей поилке и опаивала всех, кто тебя окружал. Она — сладостное поощрение и терзающий плоть кнут. Ты помнишь тот раз, когда эта вода почти тебя убила? Ты оступился — в пропасть. Тьма сгущалась, замедляя твоё дыхание, лишая слуха, вкуса, зрения. Ты ничего не видел перед собой, ты упал в дыру. В дыре не было ни времени, ни пространства. Была насилующая вода, накрывшая тебя, как удушающее одеяло.       А что же до самой главной для тебя воды, Фидель? Той, которой сможешь напиться?       Вспомни — ты лакал из лужи. Как забитый, бездомный зверь. Ты сам разрушил свою негу. Заложник смерти не пал у врат небесного забвения, не тревожил твой благодатный покой, пока ты, Фидель, жил в Раю, выстроенном на костях.       Фидель. Фидель. Фидель.       Твоё имя всё ещё Фидель.       — Бросай бухать и вылезай.       Водяная рябь расступается перед мерцающим ликом Дилана. Ненадолго моё внимание приковывает его штанина — всё время, что я скитался по задворкам подсознания, Ди должен был провести в ванной, отмывая след грехопадения. Но пятно, уже полузасохшее, не сведено. Ладно. Подплываю к борту и подтягиваюсь, но не вылезаю полностью.       — Давай раздевайся! Или в своём мешке будешь купаться?       Это выбивает Дилана из колеи — прежде я не видел, чтобы он хмурился.       — Какое, мать твою, купание?       — Боишься пойти на дно, Ди Каприо?       Безобидная шутка не задаётся: он закатывает глаза.       — Чёрт бы тебя побрал, брось этот юмор.       Он подаёт мне руку. Сырая прохлада бодрит. В последний раз обернувшись, в инертно расходящихся волнах я подмечаю своё перекошенное отражение с бегущими по щекам потёками чёрного грима. Выйдя в коридор, прислушиваюсь к музыкальному сопровождению — то же делает и Дилан. Расстёгивая мне рубашку, облегающую, как вторая кожа — несомненно с целью её отжать, — нашёптывает слова песни.       — Знаешь его?       — А у меня в плейлисте, по-твоему, сплошная Селин Дион? — Дилан фыркает. — Это же «Мамуши» Эдеку, знаком с таким? Он твой земляк вроде бы, — вставляю, что по происхождению он аргентинец, но состояться довелось в статусе мексиканского протеже. — Единственный раз, когда я куда-то выехал: отец взял с собой в командировку в Леон. Эдеку в Куэнько концерт давал, в мае, семнадцатого. На мой день рождения. Такой камерный, будто специально для меня.       По пищеводу к горлу подбирается тягучий, посасывающий жар. Не богомерзкий, сахарный, когда встаёт поскуливающая, отвердевающая плоть — муторный, закупоривающий. Всех тех месяцев не стало, как лихорадочного сна. Я вырвался из ада, а память ещё хранит тот день, тот час, ту минуту, когда время остановилось навсегда. Уверен, Ди несказанно обрадовался бы, пустись Эдеку в тур по Штатам: для него и всех в этом доме «1-11-14» — очередная новинка с MTV, чтобы подрыгаться. Лишь я здесь знаю — это манифест. На грани жизни и смерти.       Торкнуло меня недурно: не мешкая, проникаю Ди под футболку. Мышцы напрягаются.       — Эй, у тебя же там всё очень даже хорошо, — пожёвываю ему подбородок. — Чего ты стесняешься?       — Фид, достаточно, не распускай руки зря.       — Мистер Ди, я всего лишь взгляну на твой витаминчик. Даже дрочить не буду, обещаю.       Дилан шумно выдыхает: его терпение на исходе.       — Хватит. Я не желаю иметь с тобой дело, пока у тебя шарики за ролики заходят.       — Девочки, почему ссоримся? — Усатик встревает между нами. Не удостоив Дилана и крупицей внимания, ясно даёт понять, что с ним принципиально не считается. — Этот козёл к тебе в трусики лезет, что ли?       — Отвали!       То, как стремительно назальный, журчащий голос набирает разящую барабанные перепонки громкость, выдаёт его — Дилан не на шутку разъярён. В тот же момент Усатик цепляет меня под локоть, агрессивным рывком сносит препятствие в виде ошеломлённого, едва устоявшего на ногах Ди, и увлекает меня по винтовой лестнице на второй этаж. Путаясь в хитросплетениях праздничных лент и всполохах кроваво-алых огней, оглушённый гогочущей толпой, я не успеваю опомниться, как оказываюсь в крохотной комнате. Стены будто обиты войлоком: шумы проникают сюда с искажающим запозданием, словно под толщу воды. Партия ударных меняется на куда более энергичную и на характерном, хоть и пережёванном — окрещённом всеми лошадином — отзвуке я узнаю «Больной на всю голову». Королевский рейв с королями хип-хопа, никак иначе.       Усатик ногой подпирает дверь, пока та не доходит до щелчка, но не поворачивает замок. Удостоверившись, что путь к бегству отрезан, надавив мне на грудь, загоняет в угол.       — Только не вешай мне лапшу на уши. Признавайся: вы трахаетесь?       От его разгорячённого дыхания, кружащегося у самой ушной раковины, как оголодавший овод, мутит, но я уже свыкся, что верхний и нижний мозги у меня живут отдельной жизнью.       — Ты меня добьёшь, если это правда: Джонсон брезгует латиносами.       — Не заметил за ним ничего такого, — оглянувшись и заприметив беспорядочно разъехавшиеся по перекладине вешалки, осознаю — гардеробная. Весьма надёжный капкан.       — От тебя... пидорской энергетикой аж прёт. Нос закладывает, — выплеснув содержимое стакана на пол и отшвырнув его — тот рассыхается полым скрежетом, — Усатик обнюхивает мне шею: начиная с ключиц, переходит на кадык, достигает подбородка и кончает у скулы. Кожа исполосована ороговевшими усами, точно жёсткой губкой, оттирающей жир со сковороды. — Ты по нему так и ползаешь. Неужто пень дымит?       Ты понятия не имеешь, до чего прав, кусок ты дерьма. Весь неполный час, за который я, по правде, много чего успел — и закинуться допингом, и искупаться, и подцепить потенциального партнёра для траха, — я убеждал себя, что мучил его исключительно из праздного интереса; из непреодолимого желания выковырять Ди из-под панциря, куда тот себя загнал; из вожделения вывести его из зоны комфорта, где он порядком засиделся до одеревеневших конечностей. И лишь в ту секунду, когда моя рука наконец совершила обманчивый манёвр, достойный искусной тактики ведения морского боя, и сжала его гениталии, от промелькнувшей в его глазах не то печали, не то досады, одурманенную башку поразило осознанием — я домогался. А что в сто крат отвратительнее — я жаждал домогаться. Таблетки, как и фонтанирующее либидо — ни при чём.       Я изводил себя самыми грязными фантазиями, явственно олицетворяя, как он раздерёт мне глотку членом — я всячески силился прикинуть хотя бы приблизительные габариты соразмерно его росту, — как возьмёт меня всей длиной в задницу, по-блядски откляченную задницу, пока я буду гнуть себя раком, что сочащийся влагой прут; как трогательно замычит в оргазме и кончит мне на ничтожно малый участок тела, который я зарекусь мыть. А по факту, когда сегодня представился случай сойтись с ним в отравляющей близости, застывшей между нами наэлектризованной воздушной подушкой, когда я почти внушил себе, что Мистер Ди поддастся и принесёт мне в жертву эту любовь — не искусственную платоническую, а дистиллированную интимную, — я, осоловевший, позволил затащить себя в чулан, чтобы отыметь без прелюдий.       Ты просто дешёвая шлюха, Фидель.       — Убери руки.       Пыл, с которым я сдираю захватнические руки, проникающие под рёбра, под сердце, прожирающие меня насквозь, отрезвляет. Мотнув головой, стряхиваю мохнатую пелену наркотического блаженства и, парой шагов срезав расстояние до двери, дёргаю ручку. Она скрипуче кряхтит — ломается, будто заинтересовалась тем, к чему приведёт это заточение, и не спешит поддаваться. Воспользовавшись моментом, пока Усатик приходит в себя, ещё раз выкручиваю её до лязга защёлки и вырываюсь на свободу. Вовремя ловлю вспотевшей ладонью перила и миную первую ступень, как опознаю погоню. Вдвойне сильнее и яростнее он берёт меня в кольцо, помышляя уволочь обратно, но вместе с просветлевшим разумом просыпается бойцовская свирепость, и я отражаю захват выверенным выпадом локтя.       — Иди нахуй, я сказал!       Чертыхаясь, не помня себя, сбегаю по лестнице в закопошившееся сборище, чьи десятки распахнутых глаз лицезрели наше гладиаторское столкновение, а теперь — унизительное поражение хозяина торжества с хлещущей из губы кровью. Почувствовав, как кто-то пытается меня сдержать, вновь принимаю стойку самообороны, но по мягкой впалости живота опознаю Дилана. Вскинув голову, ловлю его мечущийся взгляд — в нём застыл первобытный ужас.       Время замедляет свой ход, и всё вокруг замирает, когда из груди вырывается кульминация:       — Если опять ко мне полезешь, я отрежу тебе яйца, а потом покромсаю и вывешу на эстакаде, уёбок, — харкаю Усатику прямо в лицо. — Мотай на ус.       В попытке вывести меня из кипящей преисподней на ночную прохладу Дилан неуклюже разворачивается, и из кармана выскальзывает кайф — я так и не перепрятал его к себе, безбожно лапая Ди за маломальски осязаемые выпуклости. Тот сдавленно выругивается и нагибается подобрать улику, но Усатик, в праведном гневе от несостоявшегося перепихона, очухавшись, опережает его подкравшиеся пальцы и наступает на неё.       — А, я понял, как ты заработал билет на эту вечеринку. Крыса ты барыжная, — вырвав пакетик прямо у Ди из-под носа, он заходится гнусным, ржавым смехом и в исступлении трясёт им: народ требует хлеба и зрелищ. — Поглядите на эту крысу, все глядите! Глядите и знайте, мать вашу, что эта Белоснежка ни разу не та, за кого себя выдаёт!       Сплюнув кровь Дилану прямо на футболку, Усатик подбирается к нему вплотную и, стиснув зубы, ядовито шипит:       — Снова развязался? Пиздуй, пока взашей не погнали, ебучая ты фиалка. И шавку свою забери, — не дожидаясь, когда мы покинем дом, он выставляет нас прочь, попутно отправив мне в спину проклятые конфеты. — Запомни день, когда ты мне угрожал! Попадись мне — я тебя урою. Я вас обоих урою, скоты!       Около полуночи на пороге нас встречает только Гваделупе — муж отошёл ко сну задолго до возвращения «блудного сына»: завтра рано поутру сядет за руль и укатит за границу. Торговая вывеска не горит — лишь на подоконнике их с супругом спальни выстроен ряд свечей, ещё теплющихся жиденьким пламенем. При виде багряных разводов на потускневшей белизне майки Дилана она впадает в оцепенение — вымокший же я её ничуть не удивляю. Стремительным жестом она высылает меня отмыться и наставляет вдогонку, чтобы после душа я без промедлений был в постели. Прижавшись к окошку лестничного пролёта я наблюдаю, как некоторое время она беседует с Ди — видать, расспрашивает, с какой стати я в таком непотребном виде, ещё и подшофе, — но каким-то потаённым чувством считывает мою слежку и прощается с ним.       Полночи я торчу в ванной, а потом, рухнув в кровать необтёршимся, беспрестанно курю, пока травяная истома не берёт своё — в беспамятстве я отрубаюсь и лечу в чёрную дыру.       «Третье ноября 2003-го года».       — Здравия желаю, carnal.       В полдень третьего ноября судьба пересекает наши с Пиратом дороги.       — Привет, брат, — через облако отступающего дурмана стараюсь казаться приветливым, но язык то не ворочается вовсе, то слишком разгуливается. — Не ожидал тебя тут увидеть.       — Видишь: мир — большая деревня. Если ты понимаешь, о чём я, — карикатурно лязгая челюстями, он перевирает акцент, похожий на тот, что я как-то раз слышал от компании парней с Ямайки, затихарившихся в Спрингтайме принять по пузырьку на грудь. — Как давно здесь?       — Скоро полгода будет.       Пират приподнимает повязку. Правый глаз идентичен левому. Разве что не двигается.       — Ну, уже как свой, небось? Как житуха здесь? Уж получше, чем в Мексике?       — Не жалуюсь.       — Мудрец, — цокнув языком, Пират прищуривается, отчего миндалевидные глаза, подведённые рядами густых смоляных ресниц, превращаются в щёлки. Он хлопает меня по левому плечу и — нарочито непреднамеренно, почти рефлекторно — впивается пальцами. Приступ спазма откликается где-то позади, в лопатке. — Пивка куплю.       По-хозяйски, не справившись о навигации, скрывается в поисках прохладительного. Я же буравлю его спину заледеневшим взглядом, вкладывая во внимание столько усилий, что кажется, будто сосуды лопаются подобно разрывающимся снарядам и кровь брызжет по белку. Степенно — минута его разбора ассортимента представляется зыбучей кинетикой в песочных часах — в мышцах просыпается вялость, сменяющаяся заветренной суставной болью: в подушечках пальцев шевелится покалывающий зуд, а ноги отекают и пленят меня, врастая в пол. Шальное набежавшее облако прорезает полуденное солнце, и его горячий, шкварчащий луч падает мне на щёку, намереваясь прожечь дыру.       Невидимые кандалы давят на лодыжки до хруста, когда Пират наконец выплывает из глубины не столь большого зала, точно из лабиринта. Рассчитывается скоро и рвано: валютой мы обмениваемся так, словно передаём пакет запрещённого сырья. Одной ногой уже за порогом, выуживая открывалку из кармана жилета, он внезапно спохватывается и, порыскав в отделе покрупнее, подскакивает к прилавку. Рядом с блоком мятной «Двойной» приземляется небольшой пакет, обмотанный резинкой для надёжности.       — Ты же с Джонсоном контачишь, — он плутовато подмигивает, щёки цвета молочного шоколада вспыхивают гипертрофированным румянцем в благодушной гримасе. — Подбрось-ка ему, только сам нос не суй. Бывай, чувак.       Рассеиваясь миражом в медном перезвоне — сейчас он гудит набатом — Пират оставляет меня наедине с клокочущей битвой внутренних коллизий.       Дзынь-дзынь. Дзынь-дзынь.       «Четвёртое ноября 2003-го года».       Первой мистер Джонсон допрашивает Гваделупе: в её интересах сознаться, осведомлена ли она о выпуске утренних новостей. На мгновение привычно смугловатое лицо бледнеет, но ответ следует невозмутимым: нет, не осведомлена. Не в силах смотреть стражу порядка в глаза скольжу взглядом под стол — ногу бьёт дрожь, колено вот-вот застучит о дешёвое ДСП, притворяющееся благородным спилом. Воздух, циркулирующий через фрамугу, кажется спёртым и раскалённым. Обернувшись к этажерке, мистер Джонсон достаёт из ящика конверт. Распечатывает его и протягивает мне фотографию. Свежая плёнка.       — Можешь прочесть?       В горле встаёт ком, каждый вздох отдаёт в предательски урчащий живот резью. Яростно жую язык, надеясь разжевать его до состояния, которое физически не позволит мне озвучить эти слова. Но мистер Джонсон глядит пристально и выжидающе, и мне не остаётся ничего, как приступить к чтению. Оно идёт тяжко: поначалу с распознаванием отдельных букв, затем складыванием их в слоги — оправдываюсь, что надпись замылена. Будучи не столь длинной, она тянется в вечность.       — Здесь написано «Я всё довожу до конца».       Мистер Джонсон одобрительно кивает, но не отступает.       — Закончи, будь любезен.       — Последнее слово — «падла».       — Этот допрос не имеет смысла, — Гваделупе куда смелее подаёт голос.       — Фидель подпольный иммигрант. Без регистрации и законного трудоустройства. Будучи несовершеннолетним, ведёт торговлю запрещёнными веществами, пьёт, принимает наркотики, не посещает учебное заведение и негативно воздействует на своё ближайшее окружение, — оценив, что моё лицо постепенно приобретает оттенок багра, мистер Джонсон переходит к подробностям треклятой ночи. — Мало того, что он угрожал жертве — он причинил ей физический ущерб. Сейчас же — формально — соучастник тяжкого преступления. Мне продолжить список?       Своему мужу — моему нынешнему опекуну — Гваделупе представила меня крестником, но только спустя пару недель: видать, изобретала хоть сколько-нибудь удобоваримую легенду. Согласно душераздирающей истории, незадолго до того, как я буквально попался им под колёса, стоило мне выползти обратно на трассу, у неё умерла двоюродная сестра, и я был вынужден спасаться бегством от озверевшего отца — тот довёл хозяйство до нищеты, — дабы не стать жертвой ещё более трагической судьбы. Чистосердечное признание мне далось трудно, сквозь зубы: тяготы собачьей жизни закалили нрав, а выставлять себя позорной плаксой было строго-настрого запрещено. Гваделупе была крайне обеспокоена моим внешним видом и уверяла, что не смогла бы себе простить греха бесчеловечности.       Как бы изворотливо она ни жонглировала понятиями, я был благодарен ей за то, что она меня приютила, а потому вероломное нападение на неё пристава, пусть даже отца Дилана, для меня равносильно посягательству на собственную честь.       — Вы бы предпочли, чтобы этот подонок меня трахнул? На это намекаете?       Меняю тон на ехидный. Если тот ёбаный День всех святых и сойдёт за пир во время чумы, напоминание об изнасиловании взаперти — чума во время пира. Мистер Джонсон прищуривается. Затем бесстрастно отражает атаку.       — Я ни на что не намекаю, мальчик — я не привык сглаживать углы. Впрочем, этот момент ты упомянул весьма кстати. Под давлением ты был не вполне вменяемым, и увечья нанёс в состоянии аффекта. Закон будет учитывать и твой возраст. А это значит, что каким бы грубым ни было правонарушение, наказание в полной мере тебе предписано не будет. Ты ещё ребёнок.       На этом он выпускает нас из кабинета исключительно до прибытия коллеги из следственного отдела. Гваделупе присаживается на банкетку, вероятно, оправиться от накативших переживаний, как вдруг получает пощёчину от низенькой женщины с копной вьющейся шевелюры и покрасневшими — от злобы или горя — глазами.       — Сама взялась невесть откуда и весь табор за собой тащишь?       Придерживая щёку, Гваделупе не спускает с неё глаз и хладнокровно отвечает — цедит сквозь зубы:       — Дорогая, ты здесь тоже не по приглашению. Или уже совсем прижилась?       — У тебя у самой дети-то есть? Или бросила их, как кукушка? — Неопознанная хамка переводит дух и хватает меня за капюшон. — Их кинула и его кинешь?       — Ни слова о моих детях.       Стоит мистеру Джонсону выйти за дверь и направиться в нашу сторону, как эта сумасшедшая — исходя из того, как бестактно та разоряется, я делаю для себя вывод, что она, скорее всего, мать Усатика, — белеет, как снег, но подлетает к нему и чуть ли не силком волочет, тыча в меня пальцем, как в прокажённого.       — Он что, не получит по заслугам?       Тот деликатно отодвигает её и разглаживает надруганный рукав форменной рубашки.       — Решать это не мне, но Фиделю крайне повезло с тем, что он несовершеннолетний. Тюрьма ему не грозит. Но ему гарантирован срок в реабилитационном центре.       Я цокаю языком:       — Та же тюряга.       — Не та же, Фидель. В центре ты станешь послушным гражданином американского общества. Там тебе помогут, — мистер Джонсон приобнимает меня, чтобы наши лица сблизились, и вкрадчиво наставляет: — Будь молодцом и не перечь правосудию.       Дилан назначает мне встречу у вендингового автомата в полуосвещённом аппендиксе основной проходной артерии. Дав Гваделупе знать, что задержусь по уважительной причине — перехвачу снек, лишь бы усмирить неглохнущий рокот в желудке, — оставляю её наедине с озверевшей мамашкой виновника хаоса. Я не помешаю им выяснять отношения, а они мне — скрасить упадническое настроение светом в окошке.       — Как же мне хуёво, Ди. Прислоняюсь к стене. Сейчас бы сползти по ней аморфным куском дерьма да уронить гудящую голову на колени.       — А мне как прикажешь жить со всей этой инфой?       Справедливо: после моего полуночного, сиплого, скачущего с одной мысли на другую признания, аккурат накануне грянувшего рока, его мир раскололся на «до» и «после». Он почувствовал себя обведённым вокруг пальца. Облапошенным. Выебанным без его на то согласия. Будь я на его месте — порвал бы все связи, узнав, что человек, которому доверился, посмеялся над моей уязвимостью. Признаться честно, мне, с расшатанной на эмоциональных качелях вестибуляркой, и самому было нелегко решить: притворяюсь ли я тем, кем никогда не был, или Фидель и я — уже одно целое.       — Успокойся, ты ему не нужен.       — Кому ему?       — Никому. Chingá. Не бери в голову.       — Феде? — Дилан принимает существование Федерико Д’Анжело как неизбежное. — Держи, пока время есть.       Он запускает руку в бездонный карман карго и, прислонившись к информационному стенду так, чтобы скрыть нас от любопытных глаз посторонних, просовывает мне в толстовку картонную упаковку — размером она не превышает портсигар. Я приподнимаю крышку: два ряда по пять капсул. Миниатюрная маркировка на коричневатой половине пилюли: «Аддералл».       — Знаешь, таскать тебе всякий мусор поупарываться мне действительно было не влом. Но с этим будь осторожен: это подсудное дело, — Ди прощается со мной невесомым касанием пальцев до выбившегося из-под капюшона вороха кудрей, заправляет их обратно и покидает меня, устремляясь в оживлённое крыло. В бессилии совладать с долгом его окликнуть я шлю ему вслед вопрос, что нисколько не повредит его алиби:       — Постой! Что ты делал в ванной на вечеринке?       На секунду Дилан замедляется, но, завидев вышедшего в приёмную отца, молча присоединяется к нему и удаляется вперёд к будущему, которое тот для него заготовил. Которое я не вправе у него отнять. Он на всё пошёл ради меня. Теперь и я иду на всё ради него — ухожу из его жизни. Гваделупе разрушает хрупкую, эфирную идиллию расставания: вызывает следователь. Поясница фантомно изнывает. Слёзы душат отнюдь не от боли. Образ ангела-хранителя печатью застывает под веками.       Господь защитит твои тело и душу, ведь он любит тебя не меньше, чем люблю я, Джим.       Мой дорогой Джим.