Фарфалла: Истории

      — Твоё имя — Фидель. Твоё имя — Фидель.       — Моё имя — Фидель...       Федерико появился на свет в Напули. В Румо — Папа, в Напули — Бог.       Божий закон, закон Божий. Претит. Дисциплина-мрак, которая требует то падать на колени, то вскакивать с них, то опять падать, пусть даже и в голове. Достаточно посмотреть послушнику в глаза, и увидишь не просто пустоту, а зияющие раны.       Федерико особо выделяет традиционное утреннее построение. Все выходят к доске, становясь в шахматном порядке, как пешки, прочитать патер ностер, молитву всех молитв. Во время этого сеанса спиритизма, окололитургии в классе стоит дребезжащее жужжание. Ни одно стекло не выдержит, если пытать его этим звуком. Не приведи Господь, чтобы кто-то выбился из стихотворения, ведь этот Стих католики впитывают с молоком матери, не приведи. А Федерико не кто иной, кто вечно сбивается. С семьёй он дожидается, когда все затянут ноту и прочтут первую строчку, а затем ритмично двигает губами. В классе просто открывать рот недостаточно — невежественно. Но его за это никто не ругает, исправно гладят по голове: ругать детей в Италии не принято. Только пальцы учителя больше напоминают зубья грабель и как будто готовы вырвать волосы. Его буйству против канона, отводя глаза, находят одно оправдание — расстройство памяти вследствие некого синдрома дефицита внимания и гиперактивности.       У Федерико поменялась жизнь, поменялись и сравнения. Закон Божий вводится в него без обоюдного согласия, вводится натужно, без смазки.       Божий Сын сам не вечно мучился, и его мучениям очень скоро придёт конец. «Бог терпел, и нам велел», вот и он перетерпит ещё полгода, чтобы на обряде инициации confirmatio при его посвящении у епископа не горели уши за своего неучёного раба. Когда свершится ритуал и его привлекут к священной ответственности, он должен будет выбрать имя для себя-достойного-католика-крестоносца, который хоть более не держит меч, но разит глаголом Божьим (и мечтает целовать подол Марии). Недурное оружие, надо сказать.       Конфирмация не имеет чётких возрастных рамок, но чем раньше, тем, конечно, лучше: в Италии сознание святого долга умы молодёжи посещает, как по биологическим часам. Она что первый секс — тело бьёт дикий тремор что-то сделать не так, только в отличие от последнего обернуть её не своим изъяном, а достоинством не хочется и не получится. Федерико же познал случку, а не конфирмацию. К любви в постели его приобщил благословенный мужчина, и он готов поклясться — это в нём он видит тот самый сияющий лик. Постель — то ещё абстрактное понятие, их первый раз произошёл вовсе не на кровати.       Мигель избирает заводящее и нестандартное место. Бассейн.       Лоренцо он вскользь представляется знакомым Андреса и подмечает, что тот должен быть отменным пловцом. Лоренцо ничего не говорит Андресу о Мигеле: это не его ума дело.       Душевые кабины пустуют. Федерико сидит в дальней, согнутый под прямым углом, как лист бумаги — тонкий, белый и подрагивающий от ветерка под потолком. Его бьёт тот самый тремор: он совсем не представляет, что ему ожидать. Он слышит шаги Мигеля, влажно отдающие в терракотовую напольную плитку, пока тот тянет время и заглядывает в каждую кабину. Федерико обхватывает руками колени и сжимает так, что на коже пропечатывается молочная каёмка. Пубертат каждого индивидуален, клеймить его за слабость педиком значит кривить душой.       Время подходит, и Федерико видит Мигеля со спины — тот осмотрел последнюю кабину с противоположной стороны. Задний карман немного топорщится. Мигель разворачивается, и Федерико, будто отдавая честь, вскакивает, но так резко, что затылок получает кувалдой. Тело обессиленно падает на подломившихся ногах. Во рту расползается кровяной привкус: он что-то очень хорошо прикусил. Мигель ухмыляется и на удивление бережно усаживает его, прислоняет к стене, как ребёнка, который только начал ходить и неуклюже валится, испытывая невыносимые по детским меркам смятение и боль.       «Раздевайся, а то намокнешь», — говорит Мигель.       Родители и правда не пожалуют его мокрым. Федерико потрясывает, пальцы не могут обхватить собачку молнии и, уж подавно, совладать с пуговицами на рубашке. Мигель смотрит с развлечением и жалостью, подгадывая, сколько времени тому понадобится, чтобы открыть ему своё вожделенное тело. Надо помочь. Он раздевается первым, цокает языком, когда из заднего кармана на пол вываливается пакетик. Его он засовывает в карман уже своего избранника.       «Возьмёшь. Это вкусно».       Верхняя пуговица рубашки наконец выскальзывает из петли, и Федерико, втягивая щёки, хватает ртом воздух, словив отрезвляющий шквал, от которого всё воспалено, а дышать просто невозможно. Когда резинка трусов поддаётся, и он спускает их, его одолевают мурашки от сырого холода, но тут же бросает в жар при виде обнажённого Мигеля, скользящего рукой по члену. Федерико всё бы отдал, лишь бы на месте ублажаемой головки оказалась его голова: ему так нужны пальцы, которые обласкают и похвалят его. Мигель опускается на колени, откликаясь на его мольбу, надрачивает ему, а потом проталкивает в рот что-то, похожее на таблетку.       «Я тебя подготовлю, но дальше сам».       Влажно — то ли пол скользкий, то ли с него в лихорадке льёт пот. Федерико сильно тошнит. Мигель раздвигает, почти разрывает его ноги, оглаживая внутреннюю сторону бедра, пока пальцы его мальчика беспорядочно бродят по дорожке волос под его животом. Он взял бы его даже в рвоте. Довольно прелюдий — он не просто вставляет, вкручивает в него два пальца, два благословенных смазанных пальца; ногти слегка царапают кожицу внутренностей. Федерико готов оторвать себе губы, до изнеможения он стискивает зубы так, что в висках и сердце пульсирует кровь. Только бы его не вывернуло. Он мечется в руках Мигеля, тщетно ища отпущения греха. Мигель и есть грех, он и его два пальца, проскальзывающие в тугое колечко мышц, скрепляющие их особым браком. Федерико и плохо, и хорошо: он не может думать ни о чём, лишь о том, как Мигель заменит пальцы, искусственную ловушку экстаза, на член. Патер ностер приходит на ум и пробегает в нём так чисто, что ни одному епископу отныне не будет стыдно помазать его. И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.       Внизу живота завязывается узел и начинает выкручивать самого себя, словно свежестиранное бельё. Федерико не знает, сжат ли он там так же, сможет ли Мигель протиснуться в него и наполнить искуплением, что он вдоволь заслужил за столько лет праведных мук. Но Мигель входит в него степенно; растянутости, горевшей от его пальцев, теперь невыносимо сладко от неизведанного ранее ощущения обтекаемости, как будто его макают в сахар; эта плотная жижа затекает во все его проходы, а после твердеет внутри. Его ноги вскинуты высоко, через слипшиеся ресницы он видит сжуренную кожу коленей, его захватывает желание упереться хоть во что-нибудь, не то слезая с Мигеля, не то вбирая его глубже. Мигель решает сам: ход есть только вперёд. Его толчки выверенные, но совсем не медленные, ритм воспаляет в мозгу Федерико воспоминание о маятнике Ньютона, о переходе кинетики в потенцию.       Они совокупляются, и их не смущает отсутствие дверей. Федерико, голый, содрогается на холодном полу, а его голова показывается за пределами кабины; глаза будто стеклянные, а полусонный, измождённый взгляд ездит по проёму входа в душевую, по полу, по основаниям стен. Мигель кончает где-то за его пределами, ягодицы опаляет холод, и Федерико почти теряет сознание, но чужие руки встряхивают его, одевают и шлёпают по раскрасневшемуся заду, напоминая о конце свидания. Всю дорогу до дома он проспал у брата на плече. Его рвёт в ванной в раковину, выкручивает скудным завтраком, пусть время уже вечернее.       Федерико плачет ночью. От тоски, но много больше от удовольствия.       Ему нравятся конфеты Мигеля. Тот балует его, как ребёнка, пока другие пихают в глотку очередную таблетку. От пластмассы теряется вкус к жизни, а мозг перегружен хронической тревогой о душевном недуге. Эти правда чем-то помогают: мысли о бессменной круговерти дней отходят на второй план, уступая место салюту ощущений, пылающему в нём пожаром, который он тушит огромным количеством воды. Он пьёт много и не может напиться — Италия вступила в жаркое лето. Единственный их побочный эффект — раздирающая грусть. Федерико грустит, потому что не может дождаться, когда они увидятся снова, займутся сексом, а потом Мигель подарит ещё пакетик. Он всё же очень любит Мигеля.       Есть ещё один человек, который занимает вторую половину его мыслей — Лоренцо. Его старший несчастный брат, беснующийся в муках определения собственной сексуальности. Чутьё Федерико не подводит: Лоренцо голубой, и у него точно кто-то есть на уме. С каждой новой таблеткой в голову лезут всё более откровенные мысли. Был ли у брата и его пассии секс? Если нет, то дрочит ли он каждый раз, когда думает о нём? Никак, впрочем, он не получит ответа, только если напрямую у того не спросит. Ночами, когда сон не идёт, но тело вместе с испариной одолевает истома, он слышит, как брат ходит по его комнате и останавливается взять то, что Федерико всегда прячет в одно и то же место. Лоренцо крадёт пачку его сигарет и курит одну-две, исповедываясь дыму и чёрному напулитанскому небу — днём он себе это не позволяет. Федерико курил бы с ним вместе, но одёргивает себя от вмешательства в сакральный ритуал брата.       Несколько раз Лоренцо с ним даже заговаривал. «Ты спишь?» — спрашивал Лоренцо. «Нет», — вяло, жуя язык, отвечал Федерико, нарочно показывая своим видом, что его будто бы клонит в сон. Больше брату ничего не было нужно, он брал сигареты и уходил к себе в соседнюю комнату.       Федерико прижимается ухом к стене: если бы только эта перегородка между ним и братом была фанерной, он слышал бы даже возню его конечностей под одеялом. Воспалённый мозг рисует вожделенную картину: Лоренцо мешкает, но обхватывает руками шею своего безымянного партнёра и, испуская вибрирующий полустон, вбирает его член, осмотрительно, опасаясь впустить жаждущего его любовника в сокровенные глубины. Федерико возбуждает не столько сам процесс, сколько тело брата, тонкая плёночка загара которого обтягивает, быть может, даже ягодицы. Его греет иллюзия, что хотя бы во время оргазма первым того посещает его имя, но на деле он слишком хрупок, и Лоренцо желает совсем не его ствол.       ’O Patatern da ’o ppane a chi nun ttene e diente. Но Федерико не бросит мечтать его трахнуть.       На вторую неделю июня Федерико решает, что истязаниям нужно положить конец. Он устал сопереживать брату в подушку и в раковину, и, раз тот хочет отвести душу, таинству нужен свой святой посредник. Лоренцо вновь забрал сигареты, и Федерико выходит на их общий балкон. Он смиренно ждёт. Почувствовав его присутствие спиной, брат оборачивается.       — Одеться не желаешь?       Федерико не замечает, что стоит голый: он объят огнём в сто крат сильнее, а Лоренцо — питающее его пламя. Пожимает плечами и облокачивается на решётку балкона.       — Ты же голубой, — протягивает спустя долгую паузу, пока Лоренцо делает затяжки одну за другой. Тот, впрочем, вскоре бросает.       — Что ты сказал?       Чего же ему, спрашивается, бояться?       — Я сказал, что ты голубой.       — Как ты это узнал?       Было это два года назад. День был непередаваемо жарким. Лоренцо, отбыв по каким-то сверхсекретным делам, вернулся домой уже после обеда возбуждённым и подавленным. Он не одарил ни мать, ни отца и кивком и закрылся в ванной. Дурным качеством Федерико всегда было больное любопытство, и он, как и сегодня, на вторую неделю июня, прижался ухом к двери, чтобы хоть что-то слышать. Долгое время ему отвечало глухое шипение водяных струй, точно сытой змеи, но скоро начали вторить тихие прерывистые всхлипы, поскуливания, влажные хлюпания, и сердце забилось сильнее. В одиннадцать лет Федерико понял, что брат мастурбировал. Выйдя из ванной, тот переместился к себе в комнату и долго лежал на постели, обмотав бёдра полотенцем. Простыни впитывали воду.       Через неделю отец вызвал Лоренцо к себе в кабинет и также запер дверь, отрезав брату путь к потенциальному отступлению. Папа очень любит и ценит Лоренцо, у Федерико не укладывалось в мозгу, что такого тот мог натворить. Его обуревала жажда знать о брате больше, чем всё, он вновь не совладал с соблазном подслушать. Отец никогда не повышал на Лоренцо голос, не в его характере было рвать и метать — даже когда старший рисковал запятнать честь семьи. Он хладнокровно, почти безэмоционально потребовал рассказать про одну маленькую надпись у Муниципалитета.       Курлык, голубочки.       Вот и всё: лишь два слова, а больше и не надо. Время не щадит сигарету, она тлеет между пальцами, и Лоренцо наконец затягивается. Его невероятно тонкие губы потрясываются. Это едва заметно, но кому это видеть, как не вставшему впритык Федерико. Он ощущает кожей даже жар его дыхания.       — Бред.       — Кому и зачем на тебя наговаривать? И потом, на правду обижаются?       Брат тушит сигарету и отвешивает ему пощёчину. Он не остаётся в долгу. А потом они стоят молча. Федерико думает, имеет ли красная конфета, которую он проглотил, какое-то действие — к щеке в области удара приливает кровь, она нестерпимо полыхает. На улице царят ночь и тишь.       — Ты его любишь?       Лоренцо не сдерживается. Обычно он себя так не ведёт.       — Кого? Себя?       — Нет-нет, — тембр Федерико становится вкрадчивее, он заключает лицо брата в ладони, ощущая, что щека того горит так же сильно, но не одна, а обе, сбрызнутые стыдливым румянцем, пока тело бьёт судорога брезгливости, — того, кто побудил ещё кого-то это про вас написать.       — Иди к чёрту.       Они стоят на балконе. Лоренцо в трусах, эдаком поясе верности, сдавливающем его бунтарскую натуру, Федерико тепло и голым: в Напули всегда лето. Их окутывает ночь: чёрная, южная, звёздная.       Федерико целует брата. Когда-нибудь этот поцелуй станет самым опустошающим из всех, что у него были. Он облизывает шершавые губы, собирает с них вкус табака и липкой пенки сна, проталкивает язык к зубам, к дёснам, к щекам, к онемевшим и распухшим недрам Лоренцо. Губы Федерико двигаются быстро, он притягивает его голову, запуская пальцы в каштановые волны; в паху просыпается вожделение, и рука просачивается в трусы брата, пальцы щупают его плоть везде. Дыхание у обоих не восстановится до самого утра. Федерико отрывается и глядит на Лоренцо тёмными, водянистыми глазами — в них дрожат капельки восторга.       — Неужели ты что-то чувствуешь...       Лоренцо отводит взгляд — его лицо отрешённое.       — Отойди.       Уходя к себе, брат давит слёзы. Федерико остаётся на ночь на балконе, смакуя его истлевшую, угольковатую сигарету, и думает о Мигеле.       Божий закон, закон Божий на сегодня кончен. Федерико покидает класс последним и идёт на службу к Мигелю. Тот всегда встречает его по-своему — вылизывая ему рот. Федерико сознаётся, он надеется, что Мигель пожалеет и поймёт его: у него кончились конфеты. У Мигеля тесно, в воздухе клубится удушливый аромат: его парни курят, и все они ему известны. Кто-то местный, а кто-то издалека, из-за океана. Мигеля окружают только хорошо знакомые люди, и Федерико среди них один настоящий мальчик.       На его прошение Мигель качает головой.       «Ну нет. Заплати, воришка».       Федерико ничего не понимает, о чём и даёт знать. Он требует, чтобы Мигель его услышал. Тот, конечно, всё понимает: за сравнительно небольшой промежуток времени — лишь Вседержителю известно какой — между ними установилась связь, которую порой непосильно выстроить за декаду. Поначалу Мигель не мог разглядеть в младшем Д’Анжело объект полового интереса, но сцена в бассейне сорвала их отношения и жизнь на обочину. Федерико упустил момент зачатия своей зависимости — Мигель становился для него всё более токсичным.       Прийти к Мигелю на службу значит одно — прийти за сексом. С момента, как он пристрастился к конфетам, Федерико в целях профилактики курса препаратов требуется доза физической активности. Их соитие имеет особый сценарий и место действия. В прологе занавес опускается: Мигель открывает ему закулисье, он запирает их в ванной — мальчику может понадобиться вода, много воды, — пока его люди, как муравьи, забиваются во все щели Эспагинолы. У Федерико всегда мандраж: его раздевают другие руки, и кожа, испещрённая мурашками, соприкасается с холодным влажным кафелем. В комнате не так много места, и он привычно сгибается, повиснув через бортик ванны, выставляя на обозрение усыпанную маленькими шрамами спину с проступающими позвонками, покатые ягодицы и подрагивающие, поскальзывающие по полу ноги. В день он не съедает больше завтрака и, в худшем случае, обеда, который часто встаёт поперёк горла; он одержим страхом, что набирает вес от долбаного моления, и Мигелю опротивит трогать его распухшие бока и сотрясать шлепками по оттопыренному заду. Мигель ощупывает его худощавый зад. В прелюдии он слюнявит пальцы и мучает его проход, но не проникает, дразнит его головкой, но не входит. В горле булькает хрип, Федерико всегда сжимает губы, даже привыкнув хорошо растягиваться; его член вжимается в ледяной бетон, а другой врывается в него и впечатывает в бортик. Руки изворачиваются подрочить, но их попеременно заламывают где-то в локтях. Тогда он запускает их в волосы, спутанные и влажные; прорежает пряди в манере учителя, чьи пальцы по-прежнему вспоминаются зубьями грабель. По носу стекают капельки то ли пота, то ли настоявшейся воды из душевой лейки. Мигель вбивается в него, его движения отдаются в стенки флуктуациями. Под веками у Федерико впечатана колыбель Ньютона — тик-так, тик-так.       Разрядка наступает запоздало, когда он выходит на нетвёрдых ногах и, смеясь и плача, извергается у пары мужиков на глазах. Обычно Мигель охраняет своего мальчика и больше никому не разрешает его трогать. Сегодня, в день, когда у Федерико закончились таблетки, всё меняется.       «Мы уже долго дружим, — Мигель ополаскивает его, стирая с ног остатки эякуляции. — Ты должен доказать мне свою верность».       Федерико готов доказывать её столько, сколько с него будут требовать: человек, чьи благословенные руки выловили его из комплекса юношеской несостоятельности и заставили поверить во всемогущество, для него подобен святыне. С каждым разом он обновляется, но только сейчас, когда Мигель пускает по нему струи чуть тёплой воды, а его ноги закинуты тому на плечи, он думает, что больше всего на свете ему хотелось бы побыть сверху. Они выбираются из ванной. Мигель выводит его под локоть на люди.       «Выбери, кто тебе нравится».       Федерико долго не задумывается — это чилиец Мануэль, которого от всех отличает белая, почти фарфоровая кожа; длинный Мануэль из длинной страны с западного побережья Тихого океана, Мануэль, в лице которого есть что-то птичье. Сходство имён покоряет. Он смотрит Мануэлю в глаза и впервые не хочет слышать голос Мигеля.       «Он будет брать тебя в зад, а мне ты будешь сосать. Понял?»       Мигель разочаровывает, что он не умеет делать минет, и велит потренироваться.       Федерико пора уходить, скоро конфирмация.       Раньше он не спал по ночам, мучимый бессонницей и ненавистью к самому себе, теперь же он тратит эту тишину, ему верится, с пользой, учась трахать ртом. Он зажмуривается и представляет Мигеля ниже пояса. Он представляет его дорожку тёмных волос, его длину, его обтекаемую форму, его головку, дырочку, увлажняющую её смазкой. Он позволил бы ему заполнить его рот туго, скользил бы губами по гладкой коже, чувствовал бы каждую его венку. Федерико посасывает два пальца, но ничего, кроме рвотного рефлекса, это не вызывает. Какой день прошёл без таблетки, он не посчитал, но нутро охватывают тряска и ярость. Он разбивает зеркало, и локоть изливается потоком крови, а ещё позже станет синевато-малиновым. Плоды греха — это шутка дьявола, для практики ему необходим инструмент. Неужели это бабская игрушка, суррогатный ствол? Что, если кто-то найдёт у него фаллос? Если им станет брат, он заставит его испытать египетские казни. До рассветного часа Федерико стоит в ванной, согнувшись к глубокой мраморной раковине, и белёсая, мягкая вода течёт ему в рот.       За завтраком он берёт тост и намазывает его джемом из сицилийского апельсина. Тот в целом сладкий, но на зуб попадаются горькие корки. Лоренцо щупает ложку, мешая свой кофе восьмёрками, и смотрит, куда угодно, только не на брата.       — Нам скоро в церковь. Ты подумал, кто тебе нужен?       Ты — благодать семи щедрот,       И сила вечного Отца,       Ты — речь, завещанная нам,       Преобразившая сердца.       На лице Федерико не двигается ни один нерв, он скрипит зубами, помогая пальцам удерживать нож, а тому — скрести по внутренностям банки и собирать остатки мармелада. Он пролистал килограммы псалмов, исходил километры к доске на утренние построения, выучил миллионы стихов, чтобы каждое воскресенье было чем себя побаловать — к этому-то обряду он готов. Брат интересуется не кем иным, как тем, кто молча постоит рядом, пока епископ будет обмениваться с ним любезностями; тем, кто положит ладонь ему на плечо и, не дрогнув, будет держать до скончания веков, чтобы у него потел пиджак. Если брат хочет ответа на вопрос, он его получит.       — Да, — Федерико запихивает сухой и клейкий кусок хлеба в рот до половины, чтобы для матери и отца это нарочно прозвучало как каша. — Мне нужен ты.       Лоренцо исподлобья следит за тем, как мать встаёт из-за стола, целуя Федерико в лоб, но про их поцелуй он никому ничего не говорит.       Приди, наполни меня!       Федерико сегодня отбивается от остальных послушников: он идёт к Мигелю. Обычно он не теряется в его районе, но небеса извергаются дождём; темно, как ночью, и он с трудом находит верный переулок, шатаясь и падая в грязь Эспагинолы — забытых Создателем кварталов с антисоциальным жильём. На лестнице тоже стоит вода. Федерико ступает в чавкающие мутные лужи, с ног его сбивает резкий упадок сил, и последний пролёт он одолевает вовсе на четвереньках. Звонка нет, приходится долго в исступлении стучаться. Ему открывает Мануэль. В Федерико клокочет злость: он отпихивает чилийца локтем и истошно орёт, чтобы scard e’ cazz Мигель явил ему себя, ведь он не удосужился встретить его, а обрёк на скитания по вонючим угрюмым трущобам, точно бомжующего нищего. Много больше ему страшно от темноты, поглотившей их крошечную квартиру, глаза не могут к ней привыкнуть, и он бьёт всё, что его окружает, на ощупь. Жар спадает, и на его место приходит топлёная теплота внизу живота, когда в узком коридоре появляется Мигель и зажигает свечу.       «Света нет», — заключает он.       Глаза Мануэля сужаются. Он раздевает Федерико и бросает его мокрые вещи на пол. Поёжившись, Федерико, насколько может, обходит все немногие комнаты и коридор со сдавленным кислым воздухом и обнаруживает, что Мигель оставил их втроём. Он бредёт к ванной и осознаёт, что дверь впервые заперта. Федерико дёргает неподдающуюся ручку снова и снова, словно его обманули, лишили чего-то святого; на глаза наворачиваются предательские слёзы обиды, которым нет объяснения — будто презренный падший ангел, он изгнан за ворота райских садов. Мануэль обхватывает его, погружая в кольцо больших рук прежде, чем он начинает избивать себя, и оттаскивает от ванной как можно дальше, тащит его, брыкающегося, в спальню, которая была совсем пуста. Федерико валится на колени перед Мигелем — сегодня тот бездействует, играя роль идола. Из скандала Федерико скатывается в тихий, сиплый, тоскливый плач, зарывается в сырые простыни и теряет сознание на несколько часов.       Когда он просыпается на удивление отдохнувшим, у кровати сидит только Мануэль. Федерико благодарен ему за заботу, и губы, насколько это возможно, растягиваются в косой улыбке. Вскоре комнату озаряет мерцание — Мигель зажигает ещё свечей.       Утешеньем Твоим услади меня!       Федерико вскакивает, но лёгкое недомогание напоминает о себе; Мигель же сидит на полу, скрестив ноги. Он погружён в себя. Прилив сил сменяется слабостью, и Федерико кладёт отяжелевшую голову тому на колено, из-под слипшихся ресниц не видно ничего, кроме его подбородка. Свечи, расставленные по периметру комнаты, трясутся своими хлипкими огоньками в предвкушении то ли сцен соития, что им придётся засвидетельствовать, то ли эфемерного присутствия Вельзевула, от которого будто бы призваны оберегать. Наконец Мигель сажает Федерико напротив себя. Большими пальцами он оглаживает впалые щёки, кожу под глазами, скулы, верхнюю губу, приподнимает её и пробегается по зубам, ласкает влажную десну. Федерико расслабляет рот, и, точно разматывая клубок Ариадны, посылает за Мигелем слюну, показывая, что научился собирать её так много, сколько нужно. Затем Мигель трепетно гладит его по необсохшим волосам, цвет которых тусклый, но под его руками вспыхивает огненной медью. Для Федерико это самые ласковые прикосновения, это благодать, ниспосланная на его умалишённую голову, что пускает по телу дрожь и накапливает её в истоке его жизненных соков — в паху, где член набирает силу и натирается об удушливую ткань трусов.       Мигель вкрадчиво произносит: «Сегодня ты станешь частью него и частью меня. Я благодарен, что ты принесёшь себя нам в жертву. Я люблю тебя, и обещаю, что, когда ты умрёшь, с тебя начнётся жизнь. Я воскрешу тебя и дам новое имя». Его голос точно оркестровая яма, глубокая и тёмная, на дальних рядах которой от натуги у смычковых лопаются струны, и теперь Федерико видит — у него абсолютно чёрные волосы и чёрные глаза.       Во мгновение ока Мигель вцепляется ему в волосы, ногтями впиваясь в кожу, и валит на пол. Федерико кричит и плачет, покрывается испариной, но кожа горит от промозглого холода, пока тот прижигает его тело губами; его поцелуи требовательные и злые, как предзнаменование того, что сегодня уже никто не будет играть. Мигель выдавливает из него даже мысль о конфетах, и он напрасно подхватывает его губы — тот вторгается в него, унижает его, продавливает язык сверху своим. К горлу подступает тошнота, об этом страшно и подумать: впереди его основной труд, и от сладкого ожидания внизу начинает затягиваться узел. Он шарит руками по полу вдоль тела и над головой, стараясь поймать за ноги Мануэля, который тоже находится где-то здесь, он ему очень нужен, сейчас. Чилиец отвечает на его слепую просьбу: опускается у него в ногах, целуя пальцы, икры и внутреннюю сторону бедёр, насыщаясь его ещё не зрелым, но уже не детским запахом, но действует осторожно, не переходя границу зоны комфорта Мигеля, кончающего оцеловывать своего мальчика. Тот требует, чтобы он сделал ему минет в рабском положении — на четвереньках.       Добродетели влагу влей в меня!       Из-за роста Мануэль вынужден буквально сложиться пополам, чтобы пристроить маленький зад к своей эрекции; он нежит его со спины, трётся об него лицом, позвонки упираются ему в лоб, он не хочет и не имеет права его шокировать, а Федерико, наоборот, недоумевает, почему тот до сих пор в него не вошёл. Он ждёт длинные пальцы Мануэля, — в нём длинно всё. Мигель открывает акт первым и притягивает его голову за челюсть как можно ближе к паху, чтобы мальчик сдавал экзамен на пригодность самостоятельно. Федерико скапливает во рту слюну, лижет ладонь и обхватывает одной рукой его член, ритмично двигая ей, а другой пытаясь удержать равновесие на подрагивающих ногах. Его мотает из стороны в сторону, как соломинку в стакане. Он пригубляет головку, неторопливо посасывает её, оттягивая языком плоть, шершавым кончиком пробегает по гладкой уздечке. Мигель не впечатлён и недоволен. Он сильнее сжимает его волосы на затылке, и тем больше напоминает учителя закона Божьего, что гневит и порицает его.       Федерико мешкает, прежде чем пропустить Мигеля к себе в рот, но Мануэль наконец подаётся с другого конца, чем провоцирует колебание. Федерико ошеломлён: он был столь занят оральными ласками, что не заметил, как всё это время его растягивали. От движения между ягодицами он падает ртом вперёд и впускает Мигеля. Мануэль стискивает его бёдра, заставляя зад неметь; от его пальцев на коже наверняка останутся розовые следы, и Федерико придётся лгать, что он неудобно вертелся ночью на смятой кровати. Плоть Мигеля так смазана, так проскальзывает ему в глотку, точно нож прорезает масло, и так подрагивает в нём, что толчки отдаются в челюсти и уши. Они освящают его тело болью. Мануэль заламывает его руку за спину и давит на плечо, он почти налегает на него сверху, трётся горячим и мокрым телом, вжимаясь в анус; его жёсткие волосы скребут шею, а сам он напоминает измождённого жеребца, дыша через нос и рот. Мигель увеличивается внутри Федерико, его одолевает оргазм, и он кончает ему в горло — кажется, что содрогается сам Везувий.       Помазанием Твоим укрепи меня!       Он одаривает Федерико наполненностью, но она глотается медленно, точно вода, что встаёт в раковине. Мальчик уже большой, Мигель хвалит его за отдачу. Тот выгибается в спине и вновь даёт волю слезам, но слёзы эти смывают грязь, что родила его прекрасное тело для того, чтобы вознести.       «Твоё имя — Фидель. Твоё имя — Фидель», — на выдохах шелестит Мигель, понимая, что чудом не вырвал ему волосы.       — Моё имя — Фидель!       Федерико высвобождает Фиделя к вратам Рая, когда горячее семя более не держится в нём и стекает по стволу. Мигель собирает пальцами немного его юного сока и мажет ему лоб его же спермой. Федерико падает на Мануэля, потянув Мигеля за собой, и какое-то время лежит между двумя крупными телами, давая конечностям разрядку. Вскоре Мануэль вылезает из-под него и выходит надолго. Федерико думает, не пошёл ли тот подумать о себе. Какая разница.       В середине июня в церкви благодать обретает лишь Федерико. Лоренцо непроизвольно сжимает его брючину, боясь, что брат спит, но тот впервые за столько лет себе улыбается. Наступает час подойти к кафедре: они стоят напротив епископа, и младший показывает себя как образцового послушника. Диалог затягивается, будто священнослужителю нечто мешает поднять руку и совершить таинство, но когда Лоренцо видит, как тот благословляет брата и оставляет на лбу крест миры, его сердце падает в бездну. Он знает, что епископ смотрит на того иначе, чем на других кандидатов — несложно понять причину. До того иначе, что даже хочет слышать его имя.       Как твоё имя, сын мой?       Лоренцо не обязан читать по губам, чтобы понять, какой ответ Федерико даёт на этот вопрос.       Моё имя — Фидель.