грабли

в этом году я вел себя плохо. Даже отрицать смысла нет, что всё происходящее последние двенадцать месяцев — какой-то сюр с непонятными нотками хоррора. Его уже столько времени тянут на дно, а он вроде как пытается сопротивляться, противится и протестует всеми известными и неизвестными способами: перспектива потерять из-за каких-то мутных знакомств такие необходимые отношения с любимым человеком вообще оптимизмом не блещет. Антон четко дал понять, что если Эд не завяжет, то их общение придется прекратить. Полностью. Даже несмотря на всё, что уже сложилось между ними. не слушался, так себе кушал. — Эдик, поешь, пожалуйста. Антон перед ним такой заботливый и любящий, только руку протяни, держит в руках горячую мисочку с каким-то бульоном и жалостливо так смотрит, будто пытается сказать ему что-то. А Выграновский даже глаз не подымет. — Не хочу. Глубоко вздохнув, Шастун ставит на стол чуть поодаль эту самую тарелку, отряхивает руки и сцепляет в замок. Пристально сверлит уткнувшегося лбом в локти парня, и сердце так болезненно ёкает и останавливается, что кажется, ещё немного и выпрыгнет из груди. — Ради меня. пожалуйста Слова застывают противной чередой в горле, и Эд шмыгает, натягивая капюшон пониже. Теплые и ласковые пальцы сдвигают его назад, оголяя ёжик тёмных волос. Широкая ладонь ведёт по макушке в обе стороны, а после аккуратное касание оставляют губы где-то на лбу, такое осторожное, будто он — самая дорогая ценность, какая только может быть у Антона (вычеркните «будто»). — Посмотри сюда. Ну. Очки-то хоть дома сними. я умоляю тебя, скажи, что мне только кажется Непривыкшие даже к мягкому свету кухни голубые глаза бешено метаются под прикрытыми веками, пока дыхание сбивается в один спутанный комок. — Ты… Ты что, опять? Поэтому их не снимаешь, да? перестань Антон кидает эти самые очки нервным жестом куда-то на полку рядом с гарнитуром, сглатывает и поджимает губы. Желваки отчётливо движутся под тонкой кожей по линии щетины, не предвещая ничего хорошего. Эд несмело приоткрывает глаза, поднимаясь взглядом до чужого лица. Стыдливо тут же прячется, закрываясь руками, и окончательно — эмоционально и физически вымученно — шмыгает. Нет никакого смысла в том, чтобы устраивать сейчас этот концерт, чтобы потешить чужое самолюбие. — Да ты… Обещал ведь… Короткий всхлип и совсем уже не грозное выражение лица снова заставляют обратить внимание. Шастун трёт переносицу, прикрыв глаза на секунду, а потом выдыхает и опирается ладонями о столешницу, медленно поднявшись с места. — Нихрена твои обещания не стоят. Ни-хре-на. Как и ты. Шумно стукнув металлом по дереву и тут же спрятав руки куда-то за спину, он отчаянно усмехается, сделав несколько шагов назад, к холодильнику. Тычется потом макушкой в нагретую теплом от недавно работающей плитки дверцу, глядя куда-то в потолок, и снова вздыхает. — Антон, я… — Я как дебил наивно думал, что тебе просто плохо, потому что ты идешь на поправку. А ты никуда не идёшь, ты только вниз, блять, катишься, как мячик, нахуй, в реку. Выграновскому ответить однозначно нечего. Остается только кивнуть, похлопав ресницами, а потом подтянуть к себе поближе неосторожно стоящую тарелку. дедушка, ты будешь в ужасе. как в прошлом году, даже хуже. Очнувшись, кажется, только где-то на второй час безумного путешествия по аттракционам диэтиламид лизергиновой кислоты, Эд облизывает зачем-то губы и пытается понять, что это вообще за место. Рядом сидит Антон, который заметно оживляется, как только видит маломальскую активность этого тела. На полу чуть поодаль стоит полуразорванная коробка из-под посылки, которую он получил сегодня утром от Артура: остатки шмоток, которые Выграновский оставил в родном городе, какие-то записные книжки, куча блокнотов с непонятными рисунками и текстами вперемешку. Сам же он сидит ровным счётом на полу, по которому неприятно тянет холодом от балкона. Вздыхает. Шастун заботливо спрашивает что-то, сам не понимает толком, что, но смотреть на него, такого помятого и напуганного, сил уже нет. Вокруг раскиданы какие-то клочки бумаги, и Эд, пусть и со скрежетом заржавевших мозгов, восстанавливает события прошедшего дня. Берет какие-то случайные кусочки, складывает из них маленький нервный прямоугольник и пытаться прочитать. — Эдик, хватит молчать! Скажи хоть что-нибудь… «…главное, чтобы ты сам захотел. а. а. выграновский. сентябрь 2018» Дальше собирать не хочет, видимо, очередная попытка нотаций от показушно заботливого братца. Антон сам редко его во что-то ставил, потому что и Выграновский-старший был такой же, но, судя по всему, остатки разума ему удалось сохранить. Кинув бумажки на то же место, Эд пытается поднять собственную невозможно тяжелую тушку с пола, опираясь руками, сплошь из подрагивающих мышц, о скользкий линолеум. Отталкивает Шастуна, лезущего к нему помочь, прямо к креслу, но так слабо, что парень лишь пошатывается, покорно отступая на шаг. — Наверное, стоило остаться в Украине и больше не пробовать. Просто скопытиться там, напиться параллельно с этим, чтобы нервная система уже нихуя не пыталась выжить, да и бросить на произвол всю хуйню. Нахуй вообще оно надо на самом деле? Кому я тут-то нужен? Тебе, да? — мутные глаза поднимаются выше, к обросшему и кудрявому Антону. Тяжелый вздох раздается в пустой комнате, почти утонувшей в вакуумной тишине на долгие полминуты. — Тебе нужен. И ты мне нужен. Только я этого не понимаю. говорил слова нехорошие, а те, что дал — все нарушил. Антон устало усмехается, приподнявшись на локте. Темная комната освещается только одиноким фонарем с улицы, который теряется в ветках деревьев, почти весь запорошенный снегом, и, ожидаемо, не спасает ситуацию. — Обещал до двенадцати прийти. — Извини, немного не успел… Часы приветливо мигают зелеными цифрами — 3:12. Перевернувшись на другой бок, парень сворачивается комочком вокруг большого одеяла, одной половиной накрывшись, а вторую обнимая руками и ногами. Эд еще пару секунд пялится на него бездумно, шмыгает носом, а потом нетвердой походкой шагает к шкафу. Вешает на краешек толстовку, лениво выпутывает ватные ноги из джинсов, а после плюхается в одной футболке в кровать. Матрас заметно прогибается даже под его скромным и почти неощутимым весом. Шастун облизывает губы и все-таки поднимает глаза. — Прости. Больше такого не повторится. Очень хочется верить, но с каждым днем получается все меньше. Худая рука тянется близко-близко к его лицу, ласково оглаживает щеку, колющуюся щетиной. Антон даже не старается уйти от этих ненужных касаний, просто уткнувшись посильнее в одеяло носом и пытаясь не обращать никакого внимания на попытки извинений. — В прошлый раз ты то же самое говорил. И нихуя не изменилось. Эду режет слух излюбленное Антоново ругательство, и он показушно морщится, фыркая. Прикрывает глаза, тянется под теплый бок и отодвигает комок в пододеяльнике немного, пытаясь расправить. — Пиздуй спать на диван и не отбирай мое одеяло. Проигнорировав такую угрозу, Выграновский, как котенок, тычется Шастуну лбом в грудь, обняв холодные колени руками, и, свернувшись поудобнее, прикрывает глаза. Желание скинуть парня с кровати растет в геометрической прогрессии, но что-то не дает Антону этого сделать — возможно, жалость, возможно, привязанность, которая так сильно приземляет его и заставляет превратиться в того, кто прощает своему партнёру любые проступки. А может, элементарная влюблённость. Эд ведь не поменялся внутри совсем. Пока трезвый и не под кайфом, шутит и улыбается, ластится в объятия и в своей манере делает комплименты, даже готовить что-то пытается. Только эти периоды все меньше становятся и такое чувство, что скоро потеряются совсем в его бесконечных вылазках, пьянках, каких-то бешеных трипах и магических записях в магических студиях. Горький комок встает в горле слишком остро, когда Выграновский перекидывает через его талию руку, а потом целует осторожно в солнечное сплетение, будто бы это не он сейчас похож на бледную фарфоровую куклу, которую разбить ничего не стоит, а вполне себе здоровый и румяный Антон. Прикрыв глаза, второй вздыхает тяжело, поежившись от прикосновения, и шмыгает слезливо. Как не прощать? Почему его никто в детстве не научил такому простому, но такому важному умению? Шастун, конечно, может дойти до точки кипения, когда прощать больше невозможно, но пока… Неужели он так и будет это терпеть? — Прости, пожалуйста. Добивает еще ведь своими извинениями дурацкими, которые ничего абсолютно не стоят. Режет ножом по сердцу, каким-то кровопусканием занимается, выворачивая всю душу наизнанку, сминая в комок пожелтевшей и выцветшей бумаги. Рвет на куски изнутри. Буквально заставляет дрожать все тело непроизвольно от негодования, жалости и желания зареветь ему в плечо прямо сейчас. Антон ведь не слабый, Антон любит его больше жизни просто. И несмотря на то, что дышать без его присутствия все еще исправно получается, смотреть на то, как он губит себя — невыносимо больно. — Иди нахуй. Он только отворачивается как-то неуверенно, шмыгает, а потом жмурится совсем уже до звёздочек в глазах, чувствуя, как близко к нему жмётся болезненно горячий Эд. Лёгкие внутри будто протыкают тысячей иголок, пока Антон смахивает резким и нервным движением со щеки влагу. Жмурится еще сильнее, будто это может что-то сделать. — Знаешь же, что не пойду. И, вообще-то, я… Я тебя люблю. ноль выводов из ошибок прошлого, только выводок новых грешков еще взял на душу. — Я же говорил тебе, я говорил! Я предупреждал! Сука, да я же тебя даже в больницу насильно думал положить! Эд морщится, делает глоток из чашки и неровно дышит, как-то сдавленно вздохнув. По ребрам катятся мурашки, пока он сам невольно вздрагивает: Антон реально злой и вообще не на шутку. — Какой же ты… Блять, та это просто какой-то пиздец. Ты проебал мои деньги. Мои, блять, кровные! Уебок! Полотенце, секунду назад висящее на крючке, одаряет Выграновского чередой ударов куда-то по спине, больше, конечно, возмущенных, чем готовых правда и на полном серьезе его бить. Он все-таки не настолько обезумел, чтобы наверняка не понять, когда Шастун реально хочет его прибить чем-нибудь тяжелым по затылку (или по виску?), а когда возмущается только показательно. Или, как сейчас, слишком возмущен и разбит, чтобы бить по-настоящему. Лениво прикрываясь руками, Эд просит его все-таки прекратить, на что драчун реагирует самым странным способом — швырнув в стол кусок ткани, он оседает на стул, слезливо шмыгая и прикрывая лицо руками. В груди возится противный паразит, буквально съедает изнутри. Антон держится и не дает Эду, который сам пытается утопить уже их лодку, раскачивая донельзя за борта, чтобы все пошло под воду, разрушить их жизнь окончательно. Что-то не пускает, когда ладони замирают над самым деревянным краем пробитого и покалеченного судна, которое все никак не хочет покинуть. Понимает, что пока любит, не сможет порвать. Не получится вот так вот растянуть между ними нитки и пустить все то, что они так долго и упорно строили и кроили, сшивая из разноцветных заплаток, по ветру. Не получится. — Ну не надо, не… Эд даже не пытается успокоить, замять эту ужасную ситуацию, не извиняется и не стоит, как обычно он это делает, возвращаясь с очередной вечеринки, на коленях. Молча хлюпает остывший чай, съедая нижнюю губу едва не до самого мяса. Внутри ему, наверное, стыдно, но снаружи — не очень. — Ты заебал, ты знал? — Я знаю, Антон, я все верну… — Когда, блять? На похоронах сэкономишь? Я устал, понимаешь? Я уже очень устал. Я просто заебался терпеть это все. хулиганил — Антон, Антошенька, солнышко моё, пожалуйста… — Я не приеду. Может, хоть подумаешь там, придурошный. — Ну пожалуйста! Мне в студию завтра, меня же не выпустят, если ты залог не заплатишь… — Еще и платить за тебя там надо? — Антон, не вешай трубку, Антоша! — Я всё сказал. Я не поеду ночью в ебаную глушь, чтобы забрать тебя из ебучей полиции. Мне наплевать. Завтра, если вдруг захочешь порадовать своим присутствием, не увидимся. Я… я собираю вещи. — Вещи?.. В каком см… — Съезжаю. Обратно в свою. — Я… Антон, не бросай меня, пожалуйста, Антон! Антон!.. Шастун лениво бросает телефон на кресло, ткнувшись носом в ладони. Вздыхает потом, обращая хмурый взгляд в пасмурное небо за окном, ёжится от прохлады и, будто пытаясь спрятаться от всех ужасов этого мира, обнимает себя, потерев холодные плечи. Ему не хочется всё оставлять вот так — перевернутая верх дном постель, смятое одеяло в углу, кинутая небрежно на пыльный стол толстовка и две банки с окурками. Такое себе наследство после нескольких лет, которые они прожили вместе. Эд это всё сломал сам, всё, что было так любимо и трепетно возводилось Шастуном с трудом и адскими усилиями — пародия на идеальную жизнь с любимым человеком, где вместо утренних пробуждений в обнимку и завтраков Антону достались только ссоры из-за глупых мелочей и бесконечные пьянки. И даже сейчас. Он не рядом, он не прощается, не просит остаться. Он сидит в ебучем вытрезвителе на другом конце города и растворяется окончательно. От него прежнего осталось только имя и прозвище. А еще десятки обещаний, тысячи поцелуев, от воспоминаний которых сейчас щипает глаза, бесконечность счастливых часов и рухнувшая в пропасть перспектива свалить из страны, чтобы стать несколько большими людьми, чем парень и парень. Всё это разрушилось. Ничего не осталось. н и ч е г о дразнился — Прекрати-и-и, Эдик! Пожалуйста, блин! Мне же щекотно!.. Последнее счастливое воспоминание — утро воскресенья, в котором Антон бы сейчас предпочел остаться навсегда. Выграновский смеется так, что разобранное по запчастям сердце срастается снова, жмется сквозь грудную клетку к чужому, пытаясь стать с ним одним целым. Кажется, это называют любовью? Антон не уверен, но хочется думать, что все это именно она. Прохладные пальцы бегают по впалому животу, заползая настойчиво под пижамную футболку — чьей она была изначально, никто уже не разберет — пока шею одаривают щедрыми поцелуями сухие губы, которые Эд так настойчиво пытается съесть каждый день и не по одному разу. Мурашки табунами расходятся по соскучившейся до даже самых нехитрых ласк коже, и ведет голову так, что становится тяжело соображать. — Ай, да ну аккуратнее! — Острое колено, торчащее сквозь дырку в джинсах, упирается Шастуну куда-то в бедро, не особо приятно переводя весь, хоть и скудный, вес парня ему на ногу. — Эдик, ну блин!.. Отстранившись, «Эдик» пялится на него блестящими глазами, облизывает губы, а потом как-то неосознанно нежно целует в нос. Эти приступы у него случались чаще, чем капает кран у них на кухне, но в последнее время Антону едва ли удастся вспомнить хотя бы три таких события. Усевшись на бедра, Эд как-то очень быстро становится серьезным и очень стремительно перемещает почти все их положение: подтянувшись, двигает Шастуна поближе к изголовью, чтобы усесться на нём ровнее, и обнимает лицо руками, самыми легкими и невинными касаниями поглаживая по щекам. Сердце, которое так настойчиво билось, замирает. Антон пристально и неотрывно смотрит в эти сияющие глаза, промаргивается даже, будто смахивая наваждение, а потом снова смотрит. Смотрит, смотрит, смотрит так долго, пока движения по инерции не придвигают их друг к другу вплотную. — А я говорил, что люблю тебя? — выдыхает Выграновский короткие слова прямо в губы напротив, лениво мазнув кончиком языка по нижней. — Не припомню. — улыбается ему в ответ парень, последний раз заглядывая в эти глаза. Господи, сколько же часов было убито за романтичными попытками выразить их красоту! Такой цвет довольно редок — светло-голубой, без примесей — но подходящего эпитета все никак не находилось. Васильки? Да какие к черту васильки. Небо? Банально и к тому же непохоже. Море? Уже ближе, но все еще что-то не то. А может… Достаточно заглянуть поглубже. У любимых глаз нет четкого цвета, и каждый раз получается, как первый. При знакомстве — голубой жемчуг. Вечером того же дня — задумчивый лазурный с проблесками пены в бушующем океане. В день, когда они начали встречаться — блестящие, почти прозрачные, как роса на незабудковом поле, настолько искренние и чистые, что трудно даже выразить этот цвет. В годовщину — почти синие, с дымчатыми пропусками и побледневшим цветом по краям. А сейчас — почти что пустые. Сколько бы Антон не вглядывался и как бы не пытался понять, что толкает Эда на такое поведение и попытки скопытиться до Нового Года, останавливали всегда только они. В целом, он не изменился — ну, разве что похудел — а вот они выдавали его с поличным каждый раз, если он забывал надеть очки. За очень яркий мир в своих наркотических приключениях Выграновский, судя по всему, заплатил собственными глазами. И Шастуну больше не хочется смотреть в эти зияющие пустоты, с каждым днем все стремительнее затягивающие его внутрь. дрался — Ты дурак, ты просто полный дурак. На кой черт ты вообще поперся? Он тебя сам позвал? Насупившийся Выграновский утирает ладонью лоб, смотрит на нее, а потом фыркает, отворачиваясь демонстративно. Мало того, что ночью ввалился избитый уже в Шастуновскую квартиру, так еще и нос воротит, не дает даже раны обработать. Видимо, надеется, что от заражения крови быстрее умрет, чем от Антона. — Да развернись же ты, хоспади! Уцепившись за подранную кофту, он тянет к себе настойчиво сопротивляющегося Эда, грозно в глаза смотрит, поджимая губы, и усаживается ровно напротив, покрепче сжав рукой ткань. У этого мастера драк даже плечи дрожат — то ли до того испугался, что реально до смерти подерется, то ли Шаст на него так действует. Вздохнув, второй шмыгает, морщась от холодящего Выграновского, который снова оказывается слишком близко, а потом аккуратно ведет смоченной в перекиси ваткой по самой большой ссадине, на разодранном колене. Заботливо дует даже, пока чужая ладонь вдруг не сжимает его плечо. — Убери руку. — Мне… Мне вообще-то больно… — возмущается парень, не только не отстраняясь, а даже двинувшись поближе. Антон слышит, что он правда не играет, а шипит вполне по-настоящему, и смиренно вздыхает еще раз. — С кем подрался-то хоть? — С уебком одним. Мрачный тип. Много взял на себя. Исчерпывающий ответ означает затянувшееся молчание. Шастуну сказать нечего, да и нет слов уже никаких — опять впустил, опять влез, опять и опять помогает, непонятно зачем. Уже и съехал, уже и расстались вроде бы по обдуманному решению. Но что-то все равно держит, и торкает при одном виде так, что дышать больно. И даже если сейчас он скажет себе, что больше Эд не переступит порога этой квартиры, то мысленно скрестит пальцы, и Выграновский снова и снова окажется здесь, снова будет выламывать антонову душу из груди, снова будет крошить её в пыль, раздирая на части. Снова вторгнется, снова поселится там, вытрет ноги, как о коврик в коридоре, и снова пойдет вон. Замкнутый круг. — Мне надо съехать отсюда куда подальше, чтобы ты больше не приходил? — Это тебе не поможет,— грустно улыбнувшись, Эд качает головой, ведет почти ласково ладонью по плечу вниз, треплет аккуратно, а потом снова шипит. Ещё бы ему не шипеть: разодрал и джинсы, и само колено, да так, что аж очертание чернильного черепа трудно разобрать. Непонятно только, что он собирается делать с синим глазом и вывернутой рукой, которую Антон наспех перебинтовал в эластичную повязку. Но еще более непонятно, как он все это заработал — молчит и подробностями явно блестеть не хочет. Ну подрался и подрался, господи, Шастун, прекрати приписывать этому придурку-наркоману все суперспособности и морали мира, ты серьезно надеешься на что-то? Пора бы понять, что больше ничего не изменится и не поменяется. Что Выграновский увяз по горло, его оттуда не вытащить, как бы ни хотелось. напивался набуянил  — Тох, здарова! Антон вздрагивает, инстинктивно разворачивается на голос и замирает прямо так, со стаканчиком в руке. На него откуда-то из гущи людей пялятся до боли знакомые голубые глаза, мелькают в бледном свете от гирлянд спутанные линии татуировок. Выграновский делает шаг вперед, становится почти что рядом, смотрит снизу вверх и расплывается в улыбке — у Шастуна ноги подкашиваются от всего этого. Что он вообще здесь делает? Как он сюда, блин попал? Или когда говорил, что ему даже переезд не поможет, не наврал?.. Неужели, хоть где-то правда. — И тебе привет, — Голос предательски дергается на последнем слове, и, сделав глоток чего-то явно спиртного в стакане, Антон боязливо улыбается одними краешками губ. Страшно, вот так вот, спустя почти полгода, оказаться лицом к лицу с тем человеком, которого ты любил. Любил, правда, любил по-настоящему, готов был терпеть уродские выходки, готов был ждать каждый вечер со студии и с очередной пьянки. Готов был обнимать, готов был просто быть рядом, когда тяжело, готов был принимать весь удар на себя. Проходит только полминуты после их странного приветствия, а у сентиментального Антона уже глаза на мокром месте, и вообще, очень сильно хочется сбежать отсюда куда подальше, чтобы никогда, черт возьми, никогда больше в жизни не видеть ни его, ни его этой дурацкой улыбки, ни дурацких глаз. Шастун кивает ему на какой-то там вопрос, делает еще один глоток и стремительно разворачивается, глазами выискивая в толпе танцующих и пьющих своего друга — Попов, Попов ему сейчас точно поможет, отгонит Эда и поднимет настроение. Руку перехватывают сильные пальцы. Даже смотреть не нужно, потому что он точно знает, чьи пальцы держат его за запястье, не давая уйти. — Шаст, давай поговорим? — Мне с тобой говорить не о чем. Я уже все говорил. Отпусти руку, пожалуйста. Для клишейности ситуации не хватает только включившегося на фоне медляка. Хотя, погодите… — Пожалуйста, это важно, выслушай. Дернув плечом в сторону выхода, Антон еще раз пытается вырвать руку, но получается только наоборот: вторую, что со стаканчиком, тоже держат. я успею зажмуриться? — Антон? — Отстань, убери руки! — Антон, послушай, послушай, посмотри на меня. ни за что Арсений сейчас придет, Арсений наверняка его услышит, Арсений сейчас вытащит его из лап этого придурка, потреплет по плечу и до утра будет играть с ним в плойку, Арсений… Почему-то не приходит. Что-то сладкое из стаканчика почти выплескивается — Антон не смотрит, а только стоит, зажмурившись, у стенки, пока его руки сжимают чужие, теплые и такие ласковые, гладят аккуратно, будто пытаясь успокоить. Как здесь можно быть спокойным? Как вообще можно быть каким-то, кроме как напуганным и трусливым? по полной жёг — Прости меня, прости, если сможешь, пожалуйста. Тяжело вздохнув, Антон дергается еще раз, кидает уже пустой стаканчик в мусорку, а потом поднимает на Эда покрасневшие глаза. Сдерживать эмоции очень трудно, поэтому остается только перебирать кольца нервно на пальцах, дергать головой в попытке убрать волосы за ухо, а еще нервно кивать каждые пять секунд, пока Выграновский разражается тирадой. — Я завязал, понимаешь? Ни разу с того времени. Вообще. Я даже спортом занялся! — горько усмехается он, трет ладони друг о друга, а потом упирается ими в столешницу, бедрами почти что запрыгнув на неё. — Я тебя люблю всё ещё, если тебе нужно это услышать. — Заткнись, прекрати, хватит! Хватит с меня этого всего, сука! — сделав несколько шагов вперед, Шастун хватает его за грудки, пряча страх и влагу в глазах за показушной агрессией. С чувством отдирает его от стола, прижав потом спиной к стенке, смотрит неотрывно, но лишнее движение делает боязливо, будто предостерегается. — Ты заебал. Ты только обещаешь, ты ничего никогда не делаешь! Ты все время врешь, ты… Короткий сиплый полувздох-полувсхлип Антона сопровождается уставшим тычком куда-то в плечо. Эд, как слепой котенок, ведет носом по ткани на его плече, забирается подбородком до самого шва, а потом заставляет парня впасть в прострацию окончательно и мягко целует, потираясь лбом. По позвоночнику прокатывается гигантский скоп мурашек, а Шастун даже не пытается отстраниться — тычется навстречу, прижавшись грудью к мягкой ткани, сжимает влажными ладошками худые плечи, большими пальцами подцепляя воротник. — Прости, Антон, прости пожалуйста, ладно? Пожалуйста п… — Заткнись, закрой рот просто. Выграновский послушно затыкается, целует в плечо еще раз, поднимается пальцами выше, чтобы обнять побледневшее, а потом и покрасневшее лицо Антона. И улыбается. Больно слишком, и сил на то, чтобы вот так по щелчку взять и простить, конечно, не хватает. На словах-то у него все просто. На словах и завязать с наркотиками меньше чем за полгода — раз плюнуть, и заработать хоть что-нибудь на своем творчестве — как два пальца об китайца. И, видимо, так же просто возобновить отношения. Просто прийти, подлезть к сердцу, чтобы получить доступ к оборванным проводам, которые Антон так стремительно и быстро пытался вырвать. Так пытался, что даже забыл спрятать. А Эд воспользовался и снова пустил по ним гигантских разрядов ток, прожигающий после себя черные полосы. плевать Целует. Опять целует, опять поддается на всё это, опять бесконечно слабый и бесхарактерный, не может противостоять каким-то там своим надуманным чувствам. На губах горько, но понять, слёзы ли это или что-то другое, не получается. Выграновский впивается пальцами в ткань, тянет на себя, чтобы точно не вырвался, наверное, и в животе оживают бабочки. Трудно понять, что теперь делать с этим, ответить или послать, ударить или обнять так, чтобы затрещали ребра. Антону сложно, ломает так, что всхлип между солоноватыми поцелуями вырывается совсем невольно, но кажется уже слишком незначительным. Ласковые пальцы стирают со щек влагу, а теплые губы касаются еще раз, совсем аккуратно и осторожно. Боится отпугнуть? — Любишь, говоришь? Рваным шепотом выдыхает в губы Шастун, зажмуриваясь в очередной раз, лишь бы не видеть эти глаза снова. — Люблю. До ебучего беспамятства… Смех получается неровным, нервным и скомканным настолько, что сам на себя не походит. Эд целует еще раз, растягивает губы в улыбке тоже, а потом прислоняется ко влажному лбу собственным, прикрывая глаза. Антон себя чувствует самым никчемным человеком на свете, потому что его потряхивает от каждого мазка губ по чужим, когда он уже сам берет инициативу, жмется близко-близко, чтобы стереть эту дурацкую, как и они сами, границу. По щекам текут слезы, и ему нравится, что Выграновский все время стирает их, целует в обе щеки еще раз, а потом долго бормочет, что больше не допустит того, что было, что больше никогда не обманет и не соврет даже в самой мелкой мелочи. Шастуну нравится чувствовать, что его любят. Что он дорог. Но верится во все эти красивые слова очень неохотно, потому что такие как Эд не меняются. Не слезают, не занимаются спортом, ничего не делают, просто дальше плывут по течению. поцелуй еще раз — Я много наломал дров, но я обещаю все вернуть, все отработать, я все… я так скучал — Я нихуя тебе не верю, впрочем, как и себе, но сейчас это не так уж и важно. Легкое касание губ до переносицы, где уже красуется новая татуировка, а потом соскальзывающие по бокам ладони, которые сжимают мешковатого вида толстовку на худом теле. Антон счастлив, Антон устал, Антон ничего не понимает и очень боится спугнуть все, что сейчас происходит. Что движет ими обоими? Да бес его знает. я тоже люблю тебя