Система добычи. Железо и золото

      Фрау Райнтхаллер с нежностью и доверием относилась к своей портной, некой Виктории Фишер. В ином случае они могли даже стать подругами, но Керстин платила ей за работу, и Керстин предпочитала не заводить дружбу с теми, кому платит. Виктория напротив, не дистанцировалась нарочно: стоило бы предположить, что она собирает сплетни, но для себя, просто потому, что знать все обо всех казалось ей привлекательным. Она заходила как добрая гостья не в один богатый дом, и собирала картинку чужих жизней, словно пазл.       Виктория была тощая, сухопарая девица, с жилистыми, тонкими руками, на которых не было совсем колец и браслетов, кроме плоского и незатейливого обручального, сидевшего плотно на ее безымянном пальце. Ее черты лица, обыкновенно казавшиеся некрасивыми, — эти большие выпученные глаза на длинном худом лице, широкий рыбий рот, слишком большой для ее маленького подбородка — мгновенно обретали прелесть, стоило только увидеть ее за работой. Виктория носила мягкие корсеты и двигалась, как бабочка.       Теперь она вилась вокруг Керстин, зажав между зубами несколько булавок, и сосредоточенно раскладывала подол юбки изящными сборками.       — Оно действительно роскошное, — тихо восхитилась Керстин, оглядываясь на зеркало.       Она не чувствовала себя уютно. Ей действительно нравилось платье, его расшитый золотыми нитями кремовый бархат, который она берегла для особого случая; но собственное тело, собственное лицо, в которые теперь словно впечаталась усталость, видеть не хотелось.       — Я еще даже не пришила цветы! — улыбнулась портная, воткнув, наконец, последнюю булавку.       Складки лежали так, будто были выточены из мрамора виртуозным скульптором.       — Ты не думала ослабить корсет? Если хочешь, можно пустить вокруг пояса ту же материю, что на юбке, подсобрать немного, будет почти незаметно.       — Я не хочу, чтобы о моем положении начали строить догадки.       — Скрываешь от кого-то? — Виктория удивилась.       — Ото всех, кроме мужа.       — Брось! Если они узнают, что с того? Дай людям повод за тебя порадоваться.       — Я сама не выгляжу особенно радостной.       Керстин не хотела говорить этого вслух никому и никогда. Фраза вертелась у нее на языке и сорвалась прежде, чем она успела подумать. Она замолкла тотчас.       — Тебя что-то тяготит? Ты можешь рассказать мне, если хочешь, — огорченно залепетала портная, пытаясь понять, не обидела ли ее случайно, и, если что, спешно загладить вину. — Я не стану тебя осуждать, поверь.       — Просто делай свою работу, хорошо? — ответила Керстин холодно.       Она казалась излишне холодной даже себе самой. Стискивая зубы и стараясь дышать ровно, она до сих пор переживала за судебный процесс, который завели после пожара.       Он завершился на прошлой неделе, но это не имело значения. Георг попросил, чтобы она не вникала в детали: не хотел приносить это в дом, как сам выразился. Это вселяло в Керстин липкое, едкое и временами ревностное беспокойство. Последнее время он задерживался где-то, где — она не знала, якшался со свитой фон Эстерхази, может быть, общался еще со многими людьми, о которых она не знала, и он как нарочно, кажется, непрямо, но все-таки говорил ей: «я и не хочу, чтобы ты знала».       Керстин тоже многого не хотелось.       Ей не хотелось того колье, которое Георг подарил ей на годовщину, не потому, что оно выглядело плохо, но потому, что казалось слишком неуместным именно сейчас. Ей не хотелось нового платья, в котором она должна была — кто вообще это определяет? — пойти в оперу на днях. Ей не хотелось еще тысячи вещей, и худшим среди этой тысячи вещей было вынашивать плод их внезапно разгоревшейся страсти, плод той самой ночи в тогда еще пустом особняке, который они до сих пор не слишком обжили. Как же все это было глупо, как опрометчиво!       — Нашей младшей, Марике, четыре года, а мне кажется, что прошла целая вечность, пока она хоть немного подросла, — вдруг задумчиво произнесла Керстин, обращаясь не то к Виктории, не то в пустоту. — Я утоплю себя в чувстве вины, если стану равнодушной матерью. Это произойдет, и я себя утоплю.       Она стояла, совсем не шевелясь, словно любое движение обернулось бы гибельным вмешательством в волшебство, происходящее на ее глазах. Виктория казалась ей феей, неказистым, но по-своему милым волшебным созданием; кроме того, Керстин почувствовала, что оборвала портную на полуслове, и это выглядело несправедливо по отношению к ней.       — Ты могла бы сказать мужу, что тебе нужно больше поддержки сейчас, — очень серьезно произнесла Виктория. — Я думаю, он должен, то есть, я не имею ввиду, что обязан, но… Как-нибудь компенсировать тебе?..       Ее заявление прозвучало слишком смело. Кажется, Виктория поняла это и сама, поэтому закончила фразу уже шепотом.       — Эрнста, — Керстин называла его по имени, ибо для нее он был другом семьи, — Эрнста Брандта, я хотела сказать, начальника сгоревшего цеха, его полностью оправдали. Но у Георга хватило головной боли.       Что было за ее словами о головной боли? Георг, конечно, вовремя зашел к барону. Обещал остаться дома на выходных, но поехал к прокурору. Вернулся к полуночи. В воскресенье бегал по ведомствам. Приехала комиссия. До четверга снова бегал по ведомствам. Дал взятку судье. В пятницу принимал журналистов. Она могла бы расписать так еще две недели, и…       — Я знаю, сколько уйдет на восстановление цеха, и времени, и денег, — продолжила Керстин. — Я ведь читаю его документы, Виктория. Он сам мне позволяет, конечно. Что я могу просить?       — Ты так об этом рассказываешь… Мне кажется, ты стала бы неплохим секретарем, — улыбнулась Виктория, доставая заранее приготовленные нитки.       Керстин беззвучно засмеялась.       — Иногда приходится заниматься и этим.       — Ты говорила, что хочешь свой художественный салон. Герр Райнтхаллер мог бы…       — Сейчас? Ты, наверное, шутишь. Но даже если не сейчас, Георг не позволит мне, — Керстин озвучила это как факт, не сокрушаясь. — Я не могу справиться с собственным домом, какой уж салон.       Она часто напоминала себе, что Георг — хороший отец. Он много времени проводил с детьми, больше с сыновьями, конечно, но как иначе? Могла ли она что-нибудь еще желать? Желать настолько сильно и настолько оправданно, чтобы требовать это от него?       — Лишать любимую женщину работы, ну или какого-нибудь хорошенького увлечения, как по мне, довольно деспотично, — тут же заявила Виктория. — Если бы мой муж запретил бы мне шить, я бы померла от тоски, хотя он неплохо зарабатывает.       — Понимаешь, Георг, он… Предсказуем. Я почти наизусть знаю, что он может сказать, а какие вещи никогда не сделает по отношению ко мне. Если я чего-то захочу, он принесет мне это. Но есть границы. За все приходится платить.       — Ты выбрала его потому, что он — полная противоположность твоего отца?       — Кажется, именно так, — вздохнула Керстин с полуулыбкой.       Предсказуемость означала стабильность. Керстин находила эту черту привлекательной. Во всяком случае, Виктория оказалась права, это точно было лучше, чем разделить жизнь с кем-то наподобие папы. С богатым бродягой, с дэнди, имевшим семьи, кажется, везде, где он только успел побывать… Его лихо закрученные усы будут блестеть за километр новомодным воском, и пусть ты будешь ждать в Мюнхене, и пусть даже он заедет сегодня под вечер, но завтра будет уже в Будапеште, а послезавтра — в Хэйан-кё, и черта с два ты сможешь с этим что-нибудь сделать.       Керстин знала, в какое время, два раза в год, Георг ездил на север, в Гамбург и в Киль, на регаты. Иногда он отлучался в Саксонию, на рудодобывающие предприятия, раз в сезон или меньше. Он привязан к Мюнхену, но больше того — к своим заводам, и у Керстин есть четкая картинка каждого ее «завтра». Вот ее платье почти готово, и она наденет его в оперу через два дня. Папа уже взял билеты, а еще пригласил Циммермана с супругой. Она знает, что после того, как фрау Лейбовиц отпоет хабанеру, они поедут в «Баязид», этот помпезный ресторан со средиземноморской кухней, где подают отличную скумбрию под соусом майонез. Там весьма приятная публика. Испытанная. Придет Элизабет, и они уже договорились встретиться. Об ином не может идти и речи.       Керстин была лично знакома с Циммерманами, и с Генрихом, и с Федерикой, не больше пары месяцев. Она пыталась подавить в себе смутно теплящееся отвращение, в очередной раз глядя на генерала, слишком старого для своей супруги, слишком широкоплечего и грубо отесанного. Большеглазая, маленькая фрау Циммерман, еще совсем девчонка, с угловатой фигуркой и нежными руками, она не должна была ложиться под это казарменное чудовище, их ведь совершенно невозможно представить рядом…       Фрау Циммерман, впрочем, не жаловалась.       Оскар фон Эшенбах вернулся из Китая в Германию с чемоданами, полными произведений искусства, которые выторговал за бесценок и от того называл «сувенирами». Он изнемогал от жажды рассказывать байки, он соскучился по здешней публике, но больше того — по молодым красавицам баварской столицы. И он же, в конечном счете, выбрал «Кармен».       — Царочка, Цара, эта женщина… Ее голос будоражит меня до глубины души. Она единственная достойная Кармен на сегодняшний день, это бесспорно, — со смакованием расписывал Циммерману фон Эшенбах, потягивая шампанское в буфете театра.       — Ты так называешь фрау Лейбовиц «Царочкой», будто она лобызала тебя в гримерке, — расхохотался Генрих.       До спектакля оставалось еще около получаса. Ойген елозил на стуле и нехотя ковырялся в своем десерте. Георг криво ухмылялся, слушая восторженные замечания фон Эшенбаха насчет Лейбовиц, этой не то еврейки, не то венгерки с лицом Саломеи и улыбкой в манере Содомы.       — Надеюсь, твоя Царочка и впрямь так хороша, как ты описываешь, не то я приготовлюсь разочароваться, — пробасил Циммерман, обсасывая мундштук уже потухшей трубки.       Опера и Циммерман казались несочетаемыми вещами. Однако, посмотреть на это с другой стороны, с той, с которой на Цару посматривал фон Эшенбах…       — Она приведет вас в восторг, даже не сомневайтесь, — кивнул Георг.       Он помнил фрау Лейбовиц Далилой, еще с прошлого сезона, в Вене. Георг думал, что они все пропустят, они приехали внезапно, всего лишь на выходные. Керстин чудом выкроила билеты, кажется, едва ли не последние, по четыре марки, в дальний конец ложи, на третий ярус. Оттуда не было видно и половины, но слышно — каждую ноту, и она, кажется, плакала, от упоения, от того, как стройно лилась музыка.       — Когда уже начнется, папа? — вкрадчиво спросил Ойген.       — Мы пройдем в зал, как только прозвенит второй звонок.       — А можно зайти в партер и посмотреть, как оркестр репетирует? Пожалуйста.       — Кики, ты не сходишь с Ойгеном в партер? Он хочет посмотреть на оркестр.       Керстин услышала не сразу. Она была погружена в свои мысли, обмахивалась широким веером и выглядела немного болезненно.       — Если не хочешь, ты не против, если мы вас ненадолго оставим? — Георг спросил чуть громче, заглядывая жене в глаза.       — Идите, да, — медленно проговорила она.       — Милая, все в порядке?       На мгновение Георгу показалось, что ее лицо бледнее, чем обычно. Она двигалась, как изможденная, будто чувствовала легкую тошноту. Эти перчатки по локоть, этот тяжелый наряд, в нем, должно быть, душно?..       — Все хорошо, — улыбнулась Керстин нежно и слегка склонила голову на бок. — Не волнуйся так, я уже не маленькая девочка.       Секунду назад Георг подумал, что не станет отходить от нее. Он беспокоился всякий раз о состоянии супруги, но когда она улыбалась вот так, своей обычной мягкой улыбкой, все, что было до, казалось наваждением.       — Она под моим чутким надзором, Джорджи, — охотно подтвердил фон Эшенбах и шлепнул руку дочери на плечо.       Керстин едва заметно вздрогнула, но не прекратила улыбаться. Она махнула мужу и сыну, делая им знак удалиться, и как бы в подтверждение этому достала портсигар. Георг не любил, когда она курила при нем, но запретить едва ли мог.       — Хочешь, чтобы зять потом рассказал тебе, какова арфистка? — усмехнулся в усы Циммерман.       — Но-но! Сегодня вечером на этой сцене у меня только одна фаворитка.       Федерика Циммерман хихикнула и невзначай придвинулась к Керстин.       — Они такие несносные, совсем не понимают, как правильно наслаждаться искусством!       — А вы сами любите оперу?       Федерика кокетливо пожала плечами.       — Это доставляет мне некоторое удовольствие. Смотреть… Они ведь развлекаются на сцене, все! И работать с артистами — занимательная штука.       — Вот как, — Керстин сделала короткую затяжку; большую часть времени сигарета просто тлела в ее руке.       — Не так давно я переводила «Джулио Чезаре» с итальянского, по заказу господина Брюна из «Der Großer Holländer». Любительский спектакль конечно, пастиччо, откровенно говоря, и с кучей речитативов. Его в ставили на прошлой неделе. Голландец, я вам честно скажу, никакой не «большой», это богом забытый камерный театр на краю Богенхаузена, но очень миленький. Сомневаюсь, что вы заинтересовались бы, но…       — Бросьте! — возразила Керстин добродушно. — Не знала, что вы переводите либретто.       Голос у Федерики казался ей грубоватым, низким и с тем, отчасти, мальчишеским. Она смеялась громко и совершенно непосредственно.       — За это платят, и даже очень хорошо! — откровенно призналась фрау Циммерман. — И меня позвали на первый показ. Певцу, исполнявшему Чезаре, минут двадцать приклеивали чертовы усы и бородку. Страшная нелепость, знаете ли, мог и сам отрастить! Но с ними забавно, молодые еще, консерваторские. Приглашу в следующий раз, если, конечно, хотите.       По тому, как быстро Федерика тараторила, Керстин заключила, что она жуткая болтунья.       Театр сверкал в день премьеры, блеском позолоты внушая публике благоговейный трепет. Райнтхаллер был знаком со многими из местных завсегдатаев и с каждым перекидывался парочкой пустых фраз. Это немного утомляло, делало сонным, как и окружавший его мягкий, желтый свет свечей, шуршание подолов и приглушенный ропот множества голосов.       Ойген нашел, конечно, что высматривать, во что вслушиваться, когда они подошли к музыкантам. Георг мало что понимал в той какофонии звуков, которую издает оркестр, скрипки, альты, каждый порознь, за считанные минуты до спектакля. Но он видел, как сына переполняет ожидание чего-то удивительного, и сам наполнялся этим ожиданием.       Увертюру к «Кармен», известную всем буквально по нотам, Ойген слушал как в первый раз, с сердечным замиранием. Он занял место, полусидя, но больше стоя, словно стараясь оказаться как можно ближе к ограждению, и всматривался напряженно в движения рук дирижера.       На сцену вышли работницы табачной фабрики. Не они, конечно — хористки в костюмах работниц табачной фабрики. Разношерстные, крепкие барышни, пышущие здоровьем.       Георг поежился. Полная радости мелодия хористок, молодые люди, тоже из хора, чувственно подхватывающие эту мелодию — каков все-таки фарс! Напомаженный фальсификат. И где-то за пределами всех театров мира — четырнадцати, пятнадцатилетние девочки с негнущимися пальцами, черными от табака, бегающие стайками без всякой грации. В этом не был виноват Бизе, в этом не был виноват театр, даже костюмеры. Георгу претил этот фрагмент. Неужели во все, чего он касается, будут просачиваться воспоминания об отце? Снова и снова.       Циммерманы, фон Эшенбах и Керстин прокрались в аванложу. Оскар был, очевидно, несколько пьян. Он чересчур громко пододвинулся на стуле и похлопал Георга по плечу. Это отвлекло.       — Ну, сейчас она выйдет!       Пока Керстин устраивалась на своем месте и поправляла подолы, Георг взял сына на руки.       Стоило появиться Царе Лейбовиц, как по залу прошло одобрительное волнение. Шурша, господа принялись доставать бинокли. Они пришли, многие, лишь ради нее, и покинут этот зал ровно через десять минут, пять из которых уйдут на экстатические овации.       — Когда любовь тебе я подарю? Наверняка об этом я не знаю. Фон Эшенбах взволнованно притих. Георг готов был поспорить, что он не отрывал от примы взгляда.       — Уж завтра, или никогда, быть может! Но знаю я одно: сегодня? Нет!       Такой свежий, круглый голос! Покачивания бедрами, вульгарные, резкие движения, полные руки фрау Лейбовиц — хотя она, может, и не была цыганкой даже на крошечную долю, она была естественна. Она глядела, подобно демону, из-под изогнутых темных бровей.       — Да, у любви крылья райской птицы! — протянула она внушительно, от груди. — Трудно нам ее приручить…       Лейбовиц была даже не меццо-сопрано, она было контральто невероятной величины и диапазона.       — В клетке не станет она томиться, и бесполезно ее молить.       Георг закрыл глаза.       — Свяжи хоть лентою, хоть уздою, безмолвен будь или кричи…       Уж Райнтхаллер-то точно знал толк в безмолвии.       — Лишь из прихоти она выбирает, и даже тех, кто о ней молчит! Да, любовь!       Георг знал, что представит на месте Кармен иную женщину. Это доставляло ему извращенное, почти мазохистское удовольствие, но он предчувствовал, что даже не взглянет на Цару. У его Кармен не было иссиня-черных кудрей и ярко подведенных глаз. Существовала совершенно иная Кармен, не дородная венгерка в пестром испанском платье, почти такая, какой ей положено быть, но маленькая рыжеволосая дьяволица в камнях по пятнадцать карат.       — Любовь, цыганки нежное дитя…       И пусть щебет фон Брабант не сравнился бы с гаргантюанским певческим голосом Лейбовиц…       — Примадонна, — прошептал Георгу на ухо фон Эшенбах, как только прозвучала последняя нота хабанеры.       Зал вскочил разом и взорвался бурными рукоплесканиями. Через оркестровую яму к ногам фрау Лейбовиц полетели розы, словно спектакль заканчивался именно здесь. Спустя пару минут она устало сделала еще один знак, но зрители не пожелали прекращать. В ложах началось движение.       Первым в кулуар вышел Циммерман, довольно покручивая правый ус. Фон Эшенбах двинулся следом, и женщины — за ним.       — Папа, а нам нельзя остаться? — робко спросил Ойген, боясь, что вот-вот снова заиграет музыка, и они помешают артистам.       — Пойдем, — прошептал Георг и легонько подтолкнул сына через аванложу. — Я поговорю с мамой, и если она окажется не против, мы останемся, ладно?       Генрих уже поддакивал Оскару, весьма удовлетворенно и с оживлением.       — Эта еврейка, видит бог, будет посимпатичнее и сильно талантливее местных бледных вагнеристок, — констатировал он.       — Что и требовалось доказать… Такая ширина пения, а грудной регистр! Она способна взять нижнюю «до», готов поспорить.       Керстин уже ворковала с Федерикой. Ойген, изрядно волнуясь, вмешался. Как долго мама с отцом будут говорить? Как скоро они вернутся обратно, в полумрак зала, к музыке, и вернутся ли?       — Мама, а мы можем дослушать до конца?       Керстин переспросила.       Георг охотно признавался себе, что идея сына нравилась ему куда больше, чем перспектива провести очередной вечер в ресторане. Он так и сказал. Обескураживающе прямо.       — Разве мы не должны ехать, Джорджи?       — Да, разумеется. Но, в конце-концов, что нас обязывает?       — Я никогда не слышал «Кармен» в театре целиком, — спешно заговорил Ойген. — В увертюре рефреном звучит тема из куплетов тореадора, мам, они очень замечательные. И Сегидилья, она так скоро начнется… А цыганская песня из начала второго акта!..       Он выпалил все, как на духу. Керстин шумно выдохнула.       — Джорджи, ты помнишь, я уже пообещала Эльзе, что встречусь с ней, — тихо возразила она, обращаясь к мужу.       — Элизабет поедет туда в любом случае, не ради нас. Разве не ты воспитывала Ойгена так, чтобы его было не оттащить от музыки?       Фон Эшенбах, послушав со стороны, вдруг воскликнул:       — Ну, хватит вам!       — Henry, je veux rester dans le théâtre, — шепнула Федерика мужу.       — Любимая, может, тебе стоит увидеться с ней в другой раз? У меня нет сил сейчас за тобой приглядывать. Ты помнишь, тебе нельзя пить? В последний раз, когда мы были у Элизабет…       — Джорджи, я все еще ее отец, ты не забыл? — фон Эшенбах щелкнул пальцами и криво заулыбался уголками губ. — Как-нибудь углядим друг за другом. Довольно.       — Тебе не нравится, что я дружу с ней? — упрямо заявила Керстин.       — Я этого не говорил, — строго произнес Георг.       — Нет, конечно, ты ничего такого не говорил. Тебе не нравится Элизабет, ты считаешь ее декаденткой, ты считаешь, что она живет неправильно, что она потаскушка, и что у нее слишком высокое о себе мнение. Разве не это я каждый раз от тебя слышу?       Георг потер виски. Кость демократии, проклятая кость демократии, уже стоит поперек горла, один вдох и…       Фон Эшенбах заворчал.       — Взрослые люди…       — Я присмотрю за вашей женой, а вы за моей, идет? — добродушно засмеялся Циммерман, похлопав Георга по спине. — Видит бог, я не выдержу еще три с лишним часа. Федерика только что изъявила желание проторчать здесь. На правах соседа, вы проводите ее домой?       — А вы?.. — пробормотал Георг.       — Я остро нуждаюсь в порции коньяка и в закуске, черт возьми.       — Славно, очень славно, — закивала Керстин, улыбаясь.       — Ты не возражаешь, если я с Ойгеном и фрау Циммерман останусь до конца спектакля? А ты, как и хотела, пойдешь в «Баязид»?       Георг спрашивал совершенно не об этом. В действительности это даже не было вопросом. Это звучало нелепо. Она должна была в ту же секунду понять, насколько это звучит нелепо.       — Почему бы и нет? Делай, как знаешь.       Делай, как знаешь! И что будет, если он сделает, как знает?       — Мы с Ойгеном и фрау Циммерман в театре, вы с отцом и Генрихом — в «Баязиде»?       — Нас что-то обязывает?       Его же фразой…       — Я — твой муж, возможно, это нас обязывает, ты не находишь? — Георг отвечал спокойно, как всегда, но, кажется, Керстин должна была почувствовать его изумление.       Они жили вместе уже почти шестнадцать лет. Едва ли она могла дать ему повод ревновать, особенно сейчас. Он отстаивал теперь простую формальность? Глупые возражения, в свете прочего.       — Георг, через полгода я буду сидеть дома. Тебе известно, почему. Позволь мне пока выдохнуть?       Или дело в нежелании встречаться глазами с Элизабет?..       — Если тебя не смутит, — примирительно кивнул он.       — В последнюю очередь.       Марвин фон Брабант был ротмистр шестого эскадрона первого баварского полка тяжелой кавалерии. Это первое, что рассказала о нем Федерика Циммерман. Когда замолкла музыка и обьявили антракт, она высмотрела его светло-рыжую голову в партере и окликнула по имени. Марвин улыбнулся и махнул ей рукой в ответ. Он пришел сегодня в театр с женой и дочерью, стало бы думать, почти неузнаваемый без формы, но статный и лощеный, как положено кавалеристу.       — Он на действующей службе, и под начальством моего мужа, — пояснила Георгу Федерика.       — Брат Элизабет? — уточнил тот на всякий случай.       Фрау Циммерман кивнула.       — Она никогда не представляла его нам, — не слишком сильно удивился Райнтхаллер.       Разумеется, он знал о старшем брате фройляйн фон Брабант. Она не подпускала его близко, словно рядом с ним могла почувствовать себя пристыженной. Как маленькая нашкодившая девочка.       — Марвин отказался от наследства в пользу сестренки. Эльза якобы не в восторге, что он излишне ее опекает, он так сказал, но, думаю, особняк… Особняк знатно мозолит ему глаза, — пожала плечами Федерика. — Марвин нечасто бывает у нее на вечерах.       — Фон Эстерхази сетовал, что за Элизабет некому приглядеть, надо же, — иронически заметил Георг. — Вы хотите к ним спуститься?       — Это было бы кстати. Ойген, хочешь познакомиться с Хильдой? Вы, похоже, погодки.       Внешне Марвин производил приятное впечатление: широкая белая улыбка, заговорщический прищур, твидовый костюм цвета экрю, сидящий идеально по фигуре. Он был породист, и своей породой походил на сестру. Жена его, по говору австрийка, высокая, слегка пухлая, жалась к нему, как кошка.       — Я наслышан о вас от Эльзы, — поприветствовав Федерику, Марвин горячо пожал Георгу руку.       — Это взаимно.       Райнтхаллер кивнул коротко и сдержанно заулыбался.       — Не лукавьте! Я хорошо знаю свою сестренку. Слабо верится, чтобы она обо мне много рассказывала.       — Стыдно признать, но вы правы. Хотя тем лучше! — рассмеялся Георг. — Узнаю про вас из первых уст.       Марвин невзначай выразил соболезнования по поводу пожара и даже не заикнулся о его отце. Требовалось всего-навсего не упоминать имени Дитриха Райнтхаллера, чтобы сходу понравиться Георгу: настолько раздражающей успела стать эта мимолетная ремарка.       — И впрочем, как вам фрау Лейбовиц?       — Считаю, она в хорошей форме. Оркестр много репетировал перед этим спектаклем, это сразу становится видно.       — Заметили ее серьги? — усмехнувшись, решила поинтересоваться Федерика. — Отсвечивают на весь зал. Не вяжется с образом цыганки.       — Прима, может себе позволить…       — Вы были в Вене, когда ставили Сен-Санса?       В Марвине фон Брабанте играло что-то плутовское, что-то от арлекина. Он оказался заядлым театралом, совсем не грубым во вкусах человеком, хотя этого можно было ожидать от военного. Хильдегард, его дочери, в этом году исполнялось восемь. Она выглядела как куколка с личиком из светлого фарфора; черноволосая, с густыми крупными кудряшками и янтарно-карими глазами.       — А ты знал, что Селестин де л’Иль отвергала первую арию Кармен несколько раз, пока Бизе не показал ей хабанеру? — тем временем с восторгом сообщала она Ойгену.       — Да, и еще… Я так много слышал о ее вокальной технике, и отдал бы все, чтобы попасть на «Миньон» с ней, — самоотверженно заявил Ойген.       — Но она больше не поет Миньон, — скуксилась Хильда.       — Мы живем в кошмарное время! Не застали Виардо молодой, теперь де л’Иль, что дальше?       — Мы будем свидетелями смерти Фридерики Грюн, — с ужасом прошептала девочка.       — Ты не могла слышать ее!       Хильдегард ударила себя в грудь изящным кулачком и сделала очень серьезное лицо.       — Рассказы о ее голосе будут живы вечно.       Фон Эшенбах сразу же встретил зятя, почти с порога. Он был в домашнем и совсем трезв. Они могли бы в это время сидеть в «Баязиде», еще час, может, даже два, это никогда не заканчивалось скоро. На вопрос, все ли в порядке, Оскар покачал головой и слегка обеспокоено сообщил:       — Кики стало плохо.       Георг отослал Ойгена к себе в комнату.       — Она у себя? Что случилось? Давно?.. — быстро заговорил он.       — Мы ушли почти сразу. Я не знаю, она спрашивала что-то у Эльзы, а потом вдруг сказала, что ей дурно. Я заходил к ней, она уже лучше себя чувствует.       — Что она спрашивала?..       Георг почувствовал, как его сердце замолотило.       — Да черт-те что, кажется, про какие-то духи. Не имею понятия.       Георг сорвался на третий этаж.       — Знаешь, она сказала, что будет отдыхать. Мне кажется, сейчас она в порядке, — бросил ему вдогонку Оскар, но тот уже не слушал.       Керстин допивала прямо в кровати остывший чай. Ее удивило, как быстро Георг влетел в ее комнату, она не плакала накануне, было непохоже. Попросила только принести ей еще чаю, и ответила, что у нее немного болит голова.       — В ресторане было накурено и очень людно. Я думала на самом деле, что меня стошнит.       И этот дурацкий вопрос про эти дурацкие духи?..       — Не знаю, может лучше мне было и правда остаться в театре, — млеющим голосом произнесла Керстин.       Она так ничего и не скажет ему? Но ведь Элизабет могла сменить духи?.. Черта с два, Элизабет ведь никогда не меняла духи! Лишь бы Керстин не притворялась, но ради чего?..       — Ты же пойдешь на кухню? Завари с шиповником, пожалуйста. Он в квадратной жестяной банке с журавлями, в угловом шкафу, — как ни в чем не бывало объясняла она.