Система добычи. Железо и золото

      Георг Райнтхаллер, владелец сталелитейного концерна «Райнтхаллер Шталленверк», с неистовством волкодава искал того, кому теперь де-факто принадлежала баварская железная дорога. Фройляйн фон Брабант устраивала сегодня благотворительный вечер. Георг принял приглашение: этот человек мог быть там. Там о нем, по крайней мере, могли рассказать.       У Элизабет фон Брабант имелся особняк в черте Богенхаузена. Баснословно дорогая недвижимость! Этот дом видел множество приемов задолго до того, как перешел к ней по наследству. Мать Элизабет скончалась два года назад, слегла от туберкулеза, оставив на попечение дочери салон. Георг знал ее; ее многие знали, были свидетелями непрекращающегося праздника жизни в особняке: по лакею на каждого приглашенного, лангусты на огромных серебряных подносах, вина за десятки тысяч и разговоры с пфальцграфами о политике. Шуток о том, что обмельчала в сравнении с матерью, Элизабет не стеснялась.       Шел тысяча восемьсот девяносто девятый год, год на пороге нового века. Эльзас и Лотарингия все еще принадлежали Германской империи, но вдовы погибших во Франко-Прусской уже не облачались в черное. Еврею, всколыхнувшему всю общественную и политическую жизнь Европы, вынесли смягченный приговор, но его дело не было закрыто. У власти стоял последний император, хотя об этом никто не мог знать наверняка, и умирали, как прежде, в гаванях Гамбурга старые рыбаки.       Уже около ста лет, с того момента, как в Баварии стали править Виттельсбахи, столица королевства расцветала все более пышным цветом. Молодые люди, дети кронпринцев и герцогов, подобные юным пионам, распускались, как в оранжереях, за стенами своих особняков и загородных усадеб; мелкие дельцы, клерки, их ненарядные соседи, пускали корни рядом; как сорная трава, тут и там, всходила ободранная, босоногая богема, а бюргеры, чиновники, члены городского правления, таким образом, были посреди них неутомимыми садовниками. Бомонд вырождался и нищал без их чуткого надзора, и несчастливы были дочери тех аристократов, что тешились сохранить фамилию. Более прочего, однако, страдали юные девушки, нежные, получившие домашнее образование, но отданные делить ложе с грубыми, циничными буржуа; они страдали пошло и неприкрыто, осыпанные средствами и протекцией своих мужей. Фройляйн фон Брабант не относилась к таковым. Она считала общение с чиновниками своей страстью, своей слабостью, и искренне им наслаждалась.       Людская масса растекалась под вечер вдоль границ старого города. Некоторое время назад утихла торговля в здании биржи, и с черного хода высыпалась горстка маклеров, слегка дерганых мужчин средних лет; они курили, они ждали, когда подадут щегольский четырехместный фаэтон, чтобы вместе поехать куда-нибудь выпить. Из комитетов и департаментов по домам разъезжались госслужащие, приосанившиеся, в плотных суконных пальто и некрупных аккуратных котелках с широкими глянцевитыми лентами. Главные транспортные артерии забились омнибусами, словно воспаленными, неповоротливыми сгустками в пораженном кровяном потоке; на широких бульварах, отходящих от Мариенплац, слышался стук колес конки и лошадиное ржание. До сумерек, до того, как в городе один за другим закоптятся фонари, оставалось всего только пару часов.       — Пора бы уже открывать вечер, — обратился к фройляйн фон Брабант пожилой мажордом.       — Я жду особых гостей.       — Я ведь говорил вам, что он не ответил на приглашение?.. Впрочем, как он это делает всегда.       У Элизабет имелись любимчики. Прислуга быстро запоминала их в лицо, но тем быстрее забывала, когда они сменялись. Образ жизни хозяйки не встречал с их стороны осуждения, потому как была она хорошенькая, щебетала ласковой птичкой, и никто не желал лишать ее того всепоглощающего снисхождения, которым она пользовалась с детства.       — Заметь, он всегда приходит. Петер, брось! Я знаю, тебя очень волнует наш Bel-Ami, но я имела ввиду господина Райнтхаллера и его семью, — Элизабет рассмеялась, негромко и слегка наигранно. — Они — наши главные благодетели, это было бы невежливо.       — И все-таки, я вынужден поинтересоваться, Ваш Bel-Ami соизволит сегодня ночевать?       — Боже… Петер, если бы он только ценил мое к нему нежное отношение! В этом он отказывает мне всякий раз, как я прошу. Несносный! Ты знаешь, как мне неуютно одной в этом доме.       Несмотря на то, что в особняке после праздников оставалась прислуга, включая бойкую молодую камеристку Элизабет, мажордом понимающе кивнул.       В центре банкетного зала двумя сотнями свечей сверкала громадная хрустальная люстра. Элизабет заговаривала то с одним, то с другим, наблюдая, как гостям льстит ее внимание; она справлялась с ролью зачинщицы торжества лучше прочих и мило стучала изящными новенькими каблучками из слоновой кости, с блестящими камнями. Оживление все нарастало, робкий, тихий разговор сменился равномерным гулом голосов.       — Вы слышали, как разместился барон на новой квартире? — прошел женский шепот.       — Отец в добром здравии, благодарю… — заверял родственницу суетливый молодой человек, старавшийся переметнуться к другой компании.       Элизабет увидела это чутко и, все так же ласково улыбаясь, обратилась к нему:       — Бенно, напомни мне, я знакомила тебя с Адольфом Брукнером? Он очень примечательный юноша, Вы оба, кажется, интересовались делами Маффая… Позволь, я?..       Фройляйн коснулась его руки, мягко уводя за собой; юноша выразил взглядом неподдельную благодарность.       Официанты в слегка истершихся на локтях рубашках ловко передвигались по залу, создавая легкое мельтешение и разнося шампанское. На нижнем этаже лакей, стоящий в дверях главного входа, открыл дверь перед Георгом Райнтхаллером и его супругой Керстин. Об этом тут же уведомили Элизабет.       Георг безмолвно отдал в гардеробную белую шубу жены, свой плотный камлотовый сюртук с длинными округлыми фалдами и остался в светло-сером костюме из легкого кашемира, с жилетом, расстегнутым на нижнюю пуговицу. Под мехами фрау Райнтхаллер переливалось платье из светлого шелкового газа на атласной подкладке; пушистые пшеничные кудри, собранные в незамысловатую прическу, небрежно спадали на ее широкие, округлые плечи.       Элизабет торопливо прошла сквозь залу, словно золотая рыбка в красивом аквариуме — так струились ее длинные подолы. Райнтхаллер поцеловал ее руку, как-то небрежно, будто хотел показать, что это не доставляет ему никакого удовольствия.       — Керстин, милая! Георг! Бесконечно рада вас видеть, бесконечно рада!       — Отставьте, Элизабет. Ваши восторги слегка утомительны.       Райнтхаллер говорил тихо, тягуче и хрипловато. Женщины обнялись, как старые подруги.       — Мы можем начинать?       — Как вам будет угодно, — он еле заметно кивнул и посмотрел на хозяйку дома внимательно, из-под опущенных темных бровей.       Райнтхаллер обладал весьма заурядной наружностью: крепко сбитый, грузный человек, с округлым лицом, начисто выбритым подбородком и тонкими, поджатыми губами. Тяжелые золотые часы и широкое обручальное кольцо, тоже золотое, кажется, придавали ему солидности; он выглядел старше своих тридцати пяти, как, возможно, и подобало выглядеть промышленнику, занимающему высокое положение.       Читая вступительную речь, Элизабет сияла. Она знала, что привлекательна; она была молода и ловила обращенные на себя взгляды мужчин.       — Дипломаты, находящиеся сейчас в Китае, терпят большие трудности. Я благодарна всем вам, что мы смогли собраться и привлечь к этому внимание. Ваши пожертвования и средства, вырученные с аукциона, станут поддержкой для семей погибших и тех, кто пострадал, но продолжает свою работу в условиях военного положения. Я хочу выразить большую признательность господину фон Эшенбаху…       Оскар фон Эшенбах, энергичный пожилой человек с хитрым прищуром, был отцом Керстин Райнтхаллер. Он вышел в начищенном кителе, при орденах, сухопарый, ехидный, узколицый, с тонкими, протяженными морщинами в уголках губ.       — …за активное содействие и спонсорство сегодняшнего вечера. Передаю слово…       При виде фон Эшенбаха общество разразилось аплодисментами. Он был уважаемый человек.       — Позвольте мне вкратце обрисовать проблемы, с которыми столкнулось германское консульство. Благодарю, достаточно…       Аплодисменты смолкли.       В Китай Оскар фон Эшенбах, генерал-майор по званию, приехал в качестве военного атташе. Его речь была короткой, но исчерпывающей; он прекрасно понимал нужды публики, как и то, что повод предстоящего празднества ее мало интересовал. Бокалы зазвенели снова; залу начали готовить к аукциону.       — Джорджи, мой милый мальчик!       Почувствовав, что нужда в нем отпала, но не переставая улыбаться мелкими ровными зубами, Оскар резво двинулся к столу, за которым сидел его зять. Он звал его Джорджи, на английский манер, потому что так звала его и супруга; из ее уст, по крайней мере, это звучало трогательно.       — Папа!       — Керстин, душа моя, дай тебя обнять.       — Не знал, что вы поддадитесь на уговоры Элизабет, — усмехнулся Райнтхаллер.       — Она маленькая паршивка, но, стоит признать, весьма очаровательная, — неравнодушно произнес фон Эшенбах. — Впрочем, как идут твои дела?       — Много болтают про банкротство Курта и Штойбена. Георгу это оказалось на руку, но только и всего. Правда, любимый?       Георг коротко кивнул.       — Это те двое, что держали сталепрокат в Гархинге?       — И еще паре пригородов, — подтвердил Георг.       — Эх Джорджи, Джорджи! Помню, твой дядя говорил, что табак принесет семье гораздо больше прибыли, но черта с два ты его послушал!       — Пока что табак приносит мне одни убытки. Не хотите сигару?       Мужчины рассмеялись.       — Скоро начнется, — не без удовольствия сообщила Керстин.       — Будешь им содействовать, Кики? — ласково поинтересовался Георг.       — Элизабет говорила, что выставят одну очень редкую коллекцию французских гравюр. Кажется, эротических, — фрау Райнтхаллер улыбнулась, недвусмысленно глядя на мужа.       Он достал из внутреннего кармана чек и вписал внушительную сумму. Керстин посмотрела на бумагу удивленно, прищурилась, как маленькая лиса, и произнесла с волнительным придыханием:       — Я ведь достаточно часто говорю, как сильно тебя обожаю?       На лице Георга промелькнуло выражение согласия. Супруга поцеловала его украдкой перед тем, как удалиться, коротко и непринужденно. Он посмотрел ей вслед, любуясь тонкой талией и изящными движениями широких бедер в складках блестящего платья.       — Я смотрю, ты все так же потакаешь ее прихотям, как и пятнадцать лет назад! Георг пропустил замечание тестя мимо ушей, снова обратившись тем молчаливым человеком со вкрадчивым взглядом, каким его обычно знали.       — Задержитесь еще в Германии? Я бы хотел пригласить вас на ужин.       — Возвращаюсь на следующей неделе, — безрадостно констатировал фон Эшенбах.       — Многих знаете здесь?       Георг, разумеется, имел ввиду салон фройляйн фон Брабант, и демонстративно обвел присутствующих взглядом.       — Едва ли половину. Когда заправляла маменька Элизабет, я бывал в Мюнхене дольше, и гости не так часто менялись…       — Вы знакомы с тем человеком?       Райнтхаллер никогда не спрашивал о чем-то громко, а, склоняясь над собеседником, вовсе переходил на шепот. Его слегка монотонный, испорченный частым курением голос полностью растворялся в гуле других, более звонких и высоких.       — С кем именно?       — Тот мужчина, худой, в черном костюме.       — Сакс? — как-то невнятно пробормотал генерал. — Карл Сакс, кажется. Я видел его на бирже.       — Финансист? — то ли с вопросом, то ли с недоумением произнес Райнтхаллер.       — Мне казалось, ты должен его знать. Это же он прикарманил кучу ценных бумаг, когда делили пакет Эйхорна!       В голосе фон Эшенбаха читалось удивление. Георг прежде проговаривался, и не раз, о том, что ему не удалось взять достаточно, когда Феликс Эйхорн выбросил на рынок внушительную часть своих акций. Эйхорн подался теперь в маклеры, по слухам, играя в интересах какой-то важной персоны; одни рассказывали, что он якобы работает на фон Фейербаха, иные говорили — на барона фон Эстерхази-старшего. Словам Георга Райнтхаллера привыкли придавать большое значение, но он не рассуждал о нанимателе Феликса Эйхорна, его не интересовал наниматель; он рассуждал о пакете Эйхорна, так называемом, о шести-десяти процентах акций железнодорожных линий Людвига и Максимилиана, которые исчезли с рынка загадочным образом. Оскар продолжил вкрадчиво, будто имел достаточно оснований полагать, что зятя это заинтересует:       — Герр Сакс имеет явное отношение к железной дороге. Я не могу сказать точнее, во всяком случае, теперь у него там большая доля.       Райнтхаллер нахмурился и сжал зубы, не в силах скрыть легкую нервозность.       — Ты мог бы попросить Элизабет вас представить, Джорджи.       Элизабет была приметна в своем темно-бордовом наряде. Сейчас она ворковала о чем-то с Саксом, как с давним приятелем. Его взгляд и поза выражали скуку.       Фройляйн фон Брабант не имела недостатка в ухажерах, из чего следовало, что она слыла красавицей; ее полуоткрытые пухлые губы и большие кошачьи глаза, казалось, всегда грустные от того, что их внешние уголки были слегка опущены, обладали чем-то магнетическим. Приданое Элизабет оценивалось высоко; кроме прочего, она достигла того удивительного возраста, когда из девушки превращаются в молодую женщину, а из юности уже не следует глупость. Но Сакса это совершенно не волновало.       Аукцион подходил к концу. Элизабет поглядывала на торгующихся с нескрываемым довольством и не без основания считала это лучшей частью сегодняшнего вечера, если, конечно, не рассуждать о перспективах ближайшей ночи. Она проникалась тем азартом, с которым богатые люди начинали доказывать друг другу, что они богаты; нашлось только пару человек, кто не поднял ставок лишь ради того, чтобы удружить ей. Карл Сакс был тем самым, кого Элизабет в насмешку называла при мажордоме Bel-Ami и единственным, кто разочаровывал ее в этом смысле. Он не вмешивался в ход торгов и смотрел на причастных, как на болванов. Болваны расходились радостными, с новоприобретенными игрушками, с фамильными бриллиантами герцогинь, с живописью, ценность которой они слабо осознавали; официанты принялись резво сменять холодные закуски на горячие блюда.       — Я слышала, ваши акции подскочили, и даже после того, как закрыли локомотивный завод, — Элизабет оказалась весьма осведомленной. Она старалась впечатлить своей осведомленностью Сакса, но проделывала это изящно, с выученной естественностью.       — Он уже давно не имел особого отношения к баварской железной дороге, ничего особенно не поменялось — парировал Сакс. — А теперь это будут тридцать гектаров парка в центре города. У вас подают великолепного палтуса!       — Бросьте! — она рассмеялась в ответ высоким голосом, немного опереточно. — Здесь множество вещей куда более занимательных, чем палтус.       — А я вам скажу, что это весьма занимательно и вполне недурно, сервировать палтуса спаржей и горячим соусом из сливок и белых грибов.       — Что скажете об устрицах? — тон девушки принял насмешливое выражение.       Сакс оглядел ее холодно.       — Не слишком свежие, если позволите.       — Я должна оскорбиться?       — Если хотите.       Карл Сакс был худ, высок, а может быть казался худ от того, что был высок и как-то нескладен. Он имел породное, правильное лицо, густые каштановые волосы и пугающе светлые, почти бесцветные глаза с узкими зрачками. Его руки были узловатыми, с резко выдающимися сбитыми костяшками и длинными пальцами; он носил часы своего покойного отца, на потертом кожаном ремешке. Саксу было, очевидно, все равно, что о нем подумают; люди его круга не выходили в костюмах прет-а-порте, они почти не привыкали к вещам. Сакс не менял часов, почти не менял костюмов и прослыл бы аскетом, если бы его не замечали за оплатой счетов в весьма солидных заведениях.       — И какой процент выручки с сегодняшнего карнавала отойдет вам?       — Семь процентов, не считая расходы на проведение, — похвалилась Элизабет. — Учитывая хотя бы то, за сколько ушла та пара антверпенских гобеленов… Я вам скажу, весьма неплохие деньги.       — Вам стоит подновить краску на фасаде. Немного подремонтировать эркер.       — Не меняйте тему! — она вздохнула и сжала губы.       — Вовсе нет. Просто вам нужен чек, на тридцать пять, может быть, сорок тысяч… Здесь потолки подтекают, и еще, на вашем месте, я бы отциклевал паркет.       — Знаете, когда я подсказала кузине посодействовать в ваших делах, мы собрали больше. Черта с два людей волнуют восстания, которые происходят где-то в Китае. Мне пришлось уговаривать фон Эшенбаха, кажется, не будь он другом матери… И все же, я хочу знать, Людвиг-Зюд-Норд-Бан теперь Ваш?       — Положим, мой. Фон Эшенбах друг вашей матери?       — Вы ничего мне не сказали про…       — А вы не спрашивали, — произнес Карл так, будто был искренне удивлен.       Фрау Райнтхаллер беседовала с собравшимися около ее отца и мужа. Георг не отличался охотой к разговорам о политике, которые сегодня преобладали, и в основном перекатывал в зубах сигару, бросая едкие реплики; Керстин, напротив, выглядела заинтересованной. Появление Элизабет рядом с их столиком оживило компанию.       Она взяла Сакса под руку, что могло показаться нескромным, если бы в ее жесте не было той решительности и естественности, присущей женщине, которая точно знает, что и кому хочет продемонстрировать.       — Мне нужно представить вам кое-кого.       Райнтхаллер прошелся по обоим своим привычным оценивающим взглядом, слегка стиснув челюсти и редко моргая.       — Карл Сакс, владелец линий железных дорог на севере и юго-востоке, мой близкий друг. Георг Райнтхаллер…       — Позвольте… — бесцеремонно вмешался Сакс. — Вы — сын Дитриха Райнтхаллера?       — Да, мой отец был достаточно известен. Вы, наверное, не застали, — ответил Георг, прокашлявшись.       Мужчины обменялись рукопожатиями. У Райнтхаллера были полные, сухие ладони, он часто пожимал руки крепче, чем следует; так случилось и в этот раз. Он привык к тому, что о его роде деятельности знали за глаза; подобные вопросы задавали ему при каждом знакомстве, и, на самом деле, они не требовали ответа.       — Вы ведь единственный в Баварии, кто сейчас держит сталелитейные заводы полного цикла?       — Да, это чертовски верно, — он выдержал некоторую паузу. — Я контролирую добычу железа в Гессене, на границе с Нижней Саксонией, мы плавим сталь, легируем, несколько заводов занимаются производством шпунтовых конструкций, станков, прессов… И прочего, подобного рода. Соответственно, есть некоторые государственные заказы, своя система налогообложения, ну и так далее.       — Не думал, это весьма интересно. Я много о вас слышал.       — Хорошего или плохого? — Георг подавил странный смех.       — Вы и сами знаете, что о вас болтают дрянь. Кажется, теперь это не важно.       — Думаю, после сегодняшней речи, господин фон Эшенбах не нуждается в представлении? — продолжила Элизабет с полуулыбкой. — Керстин, его дочь и…       — Фрау Райнтхаллер, я полагаю? — Сакс едва коснулся губами протянутой ему руки.       — Мы с Элизабет тоже давно дружим, — она склонила голову на бок и сделала приятное выражение, ей свойственное.       На подмостках, с которых час назад резво расходились ценности, расположился небольшой оркестр. Сейчас играли увертюру из свадьбы Фигаро, играли паршиво, но до этого никому не было дела.       — Как вы познакомились? — Сакс обратился к Керстин, переводя взгляд с нее на ее мужа.       — О, это замечательная история! Отец тогда был прикомандирован к полку в Мюнхене, и мы провели здесь три года. Такого раньше не случалось, — она улыбнулась прелестной узкой улыбкой.       Георг предоставил рассказ жене. Ее речь сохранила в себе налет красивого северного диалекта; она выглядела особенно приятной и располагала к себе, когда начинала говорить.       — Мне исполнилось двадцать два, а Джорджи двадцать. Он был тихий, очень серьезный молодой человек, — Керстин рассмеялась. — Мы виделись несколько раз в доме у господина Беклера, в основном. Как-то он подошел ко мне и говорит: «Не хотите покататься на яхтах по Кимзее? Я Вас приглашаю».       Элизабет устроилась между Саксом и фрау Райнтхаллер, скинула шелковый палантин, обнажив глубокое декольте, и расслабленно закинула локти на спинку кресла. Георг сосредоточенно размышлял. Он ожидал, что Сакса представят как-то иначе, что он окажется чьим-то представителем, мелким политическим поденщиком; так, во всяком случае, можно было заранее сложить о нем впечатление. Фон Эшенбах плавно перекочевал в компанию слишком молодых, по сравнению с ним, женщин, и, кажется, чувствовал себя превосходно. Элизабет нежно прильнула к Кики; они шепнулись о своем, и хозяйка торжества сверкнула своими насмешливыми зелеными глазами.       — Позволите украсть ненадолго вашу прелестную супругу? — обратилась она к Райнтхаллеру.       — Бога ради.       Он занимался изучением повадок Сакса, словно тот был диковинной зверушкой, выставленной на обозрение. Сакс расположился вольготно, закинув лодыжку на тощее колено, говорил на нарочитом баварском диалекте, улыбаясь, скалился и обнажал широкие, белые зубы. К фон Эшенбаху подошел давний приятель, рослый усатый полковник; Георг уловил сквозь толпу обрывки их оживленной беседы и раскатистый, низкий хохот последнего.       — Китайцы еще не свели тебя с ума?       — Наша ненависть друг к другу вполне взаимна, — лаконично прозвучал фон Эшенбах. — Они визжат, как собаки, и ведут себя хуже собак.       Над Райнтхаллером повис официант, невысокий молодой человек, пристально смотрящий в глаза и готовый выслуживаться.       — Желаете чего-нибудь?       — Вина. Красного, сухого или полусладкого, — Георг предпочитал телятину всякому другому мясу, а телятине, бесспорно, шло красное вино.       — Я бы порекомендовал Лангедок-Русильон или Прованс, если хотите, и постарше, — заметил Сакс. — У них дивные фруктовые ноты.       Официант, смакуя, огласил список из витиеватых названий. Французский из его уст звучал приторно. Райнтхаллер переложил на Сакса ответственность за выбор, потушил сигару и придвинул официанту заполненную пепельницу.       — Что вы скажете о бумагах Эйхорна? — теперь, когда он нашел человека, которого, очевидно, искал, Георга интересовал только один вопрос.       — С прошлого месяца они выросли раза в полтора, — Карл довольно прищурился, и его светлые глаза загорелись.       — Меня не покидает справедливое чувство, что вы мне немного должны. Я хотел бы купить кое-что из того, что, по неизвестным мне обстоятельствам, оказалось у вас.       — С какой стати?       — Можете назначить цену, — аккуратно продолжил Райнтхаллер.       — Мне интересно обладать берлинским транспортным узлом, но я же не прошу вас купить его мне в кредит.       — Если бы хватало средств и наглости, я уверен, попросили бы, — Георг усмехнулся.       Он прикинул в уме, что Сакс как раз собрал контрольные пакеты двух линий из трех имеющихся. Если исходить из слов Элизабет, то той, что шла с юго-востока на юго-запад и той, которая протянулась с севера на юг. По крайней мере, это делало очевидным, почему он так вцепился в ценные бумаги Эйхорна.       — Мне хотелось бы знать, почему они не попали на рынок.       Райнтхаллер носил длинные, аккуратно подстриженные ногти, своего рода щегольство. Он машинально постукивал ими по столу; Сакса это раздражало.       — Я купил их у Эйхорна с рук.       Райнтхаллер жестом сделал Саксу знак продолжать и поднял брови, выразив легкую обескураженность. Это обнаруживало небольшую асимметричность в его лице, даже слегка привлекательную.       — Я, прежде всего, финансист… И, вот курьеза, когда долго работаешь с ценными бумагами, в первую очередь обнаруживаешь как раз то, что не все можно просто взять и купить.       — Когда долго работаешь с людьми, обнаруживаешь, что продаются все, — Райнтхаллер нарочито растянул фразу. — Просто при разных обстоятельствах.       — Говорите за себя? Знаете, мне приходится иметь дело с разными чиновниками, почти постоянно… У вас лицо такое, чиновничье. Очень знакомое выражение.       — Хотите меня уязвить? Валяйте.       — Просто констатирую факт. Как с устрицами… Хотя, не важно.       — Не понимаю тех, кто подает устрицы поздней осенью. Они тощие и в них нет сока.       — Просто не слишком свежие. Рад знать, что мы в чем-то сходимся, — Сакс ухмыльнулся.       Вино оказалось приятно сладковатым и пьяным. Сакс тут же уведомил Райнтхаллера, что он должен ощутить тонкое коньячное послевкусие, и тот принялся медленно смаковать первый глоток.       — Вы неплохо нажились на бирже. Быстро всплыли. Возможно, вы даже весьма талантливы в этих вопросах, но здесь немного другой уровень.       Сакс был моложе лет на пять-шесть, если судить внешне; это провоцировало в Райнтхаллере наставнический тон с ноткой надменности. Промышленник обрезал сигару привычным движением и теперь раскатывал ее между пальцами, иногда поднимая на собеседника тяжелый взгляд. Он наблюдал в основном, насколько живо протекали беседы и между кем. Карл глядел прямо перед собой; все, что находилось на периферии, воспринималось им, как белый шум. Он щелкнул крышкой металлической зажигалки, давая Георгу прикурить.       — Под другим уровнем вы понимаете, очевидно, банкротство товарищей по цеху? С вашей легкой руки.       — Забавно слышать от спекулянта про товарищество, — Райнтхаллер осклабился. — Чем быстрее поднимаешься, тем больше вероятность больнее ушибиться, когда будете падать. Давайте угадаю, у вас друзья в казначействе? Или банкиры?       — Лендлорды. Это старая история с облигациями земельного займа. Но вы ее помните, охотно верю, — Карл сделал притворно-обиженное лицо и скрестил руки.       В отличие от Райнтхаллера, почти не показывавшего и, казалось, не испытывающего эмоций, мимика Сакса оказалась богатой, а жестикуляция размашистой. Георг думал о том, что долго на таком сомнительном и более чем случайном успехе не протянуть, выдержал паузу, глубоко затягиваясь сигарой, а затем осадил Карла доводами на этот счет. Он говорил будто бы мягко, но от этого звучал еще более угрожающе.       — Вам лучше знать, это разумеется. Если бы у моего отца было пятнадцать табачных фабрик, о! Если бы я смог продать их, как это вы сделали, без угрызений совести, черт побери, все железные дороги Германии были бы моими.       Георг молниеносно принял позицию ехидны. Он тыкал оппонентов носом в их недостатки, как беспомощных котят, и оппоненты резво сдавали позиции; с Саксом это не проходило. Тот даже не пытался оправдаться, а начать оправдываться перед ним было равносильно поражению. Райнтхаллер думал выхватить сейчас из слов Сакса эту пресловутую совесть и как-нибудь при возможности на нее надавить. Он успел предположить об их связи с Элизабет, а поэтому на всякий случай поинтересовался скучающим тоном:       — Вы женаты?       — Упаси господь, я давно разведен.       — Так говорите, будто не в первый раз, — Георга пробрала сочувственная улыбка.       — В третий. Только после третьего брака начинаешь понимать, что нет никакой разницы.       Райнтхаллер беззвучно засмеялся.       — Я переменил о вас мнение. Пожалуй, Вы не только спекулянт, вы — спекулянт с отвратительным характером.       — Кто ж спорит!       Карл снова показал зубы. Он делал это всякий раз, когда пытался улыбнутся, и тогда его лицо с бесцветными глазами приобретало особенно жуткие черты. Вернулись женщины, рука об руку; от них пахло вином и вишневыми сигаретами.       — Мне дурно от ваших серьезных рож, — заявила Керстин со всей ответственностью.       — Вечно вам нужна какая-нибудь глупость!       Элизабет была ласковая, как кошка, то и дело норовила обвить руками Георга и посматривала на Карла, желая уловить признаки ревности. Георг лениво отстранялся и ждал вмешательства жены. Керстин упрекнула, что он редко с ней танцует, как-то неуместно громко, и расхохоталась. Все, впрочем, давно сделали вид, что сменили расположение духа на веселое и не замечают друг за другом таких мелочей.       — Расскажите ту историю, как вы повздорили с бароном, — заговорщически пролепетала Элизабет.       — Я рассказывал ее уже несколько раз, — Георг протестовал, но без особого энтузиазма.       — А я считаю, что она весьма занятная!       — Ладно, раз уж вы так считаете. Это было в гостях у фрау Винклер, он выглядел скверно. Кажется, все началось в тот момент, когда мы стали спорить про креветочный суп…       — В креветочный суп нельзя класть сельдерей! Что угодно, только не сельдерей! — Керстин спародировала гнусавый говор барона, очень метко, и это вызвало бурный смех.       — Вот ведь кретин! Сельдерей добавляет особый привкус креветкам, — Карла, кажется, возмущало отсутствие у людей вкуса.       — Я ответил что-то наподобие. А он и начал, вроде того, что сегодня вы суете везде свой сельдерей, кормите детей всякой дрянью, государственные производства закрываются, а вам все равно…       — Французы, евреи и коммунисты продали страну, пропили! Разворовали! — голосом барона продолжила Керстин.       Она хотела добавить что-то еще, но не смогла сдержать смех.       — Тут я говорю, мол, уважаемый…       Было около часу, когда гости начали вспоминать, что ночь коротка. Элизабет охотно обменивалась прощальными поцелуями и объятиями, особенно задерживая тех, кто был ей приятен. Фон Эшенбах ночевал у зятя. Керстин уговаривала его уже идти, устало и разомлевши, пока тот наконец обратил внимание, что они остались почти последними. Тени людей, а следом и они сами выплывали на улицу, мелькали в огромных окнах особняка, с цветными зеркалами и полукруглыми навершиями; они исчезали и вновь появлялись под газовым светом фонарей.       — Ты до сих пор снимаешь ту халупу в Максфорштадте?       — Это недалеко от работы, — Сакс пожал плечами.       Элизабет потянулась, встряхнула короткие рыжие волосы небрежным жестом.       — Почему ты не купишь себе уже что-нибудь приличное?       — О, я понимаю, тебе вечно кажется, что у меня денег как дерьма. Но это не так, — Карл театрально развел руками.       — Не уходи. Может, выпьешь? Давай пойдем в верхнюю гостиную. Я остаюсь одна. Я так не люблю пить одна.       Ее голос и взгляд приобрели какое-то больное, мученическое выражение. Она свернулась на кушетке в просторной прихожей с длинными зеркалами, сбросила туфли на пол. От входной двери сквозило холодом. Кухарка выносила из залы посуду, еле слышно звеня тарелками; прислуга разбрелась по комнатам, и стало непривычно тихо и пусто.       — Кажется, с тебя уже достаточно выпивки.       — Ты так ничего и не сказал про Людвиг-Зюд-Норд-Бан, а ведь, между прочим, это я просила Эйхорна за тебя.       — Эльза, ты знаешь, я тебе очень благодарен.       — Не смей называть меня Эльзой! — фон Брабант громко выдохнула и закатила глаза.       — Эльза, Эльза, Эльза, упрямая! — Карл предательски широко улыбался.       — А ты что ж тогда? Лоэнгрин? — она вдруг захохотала, вскочила и вцепилась ему в воротник пиджака. — Мамашка называла меня Эльзой, о! Она думала, я буду кроткой. Принцесской! Выйду замуж, как послушная девочка, сыграю хорошую партию…       — Мы отыгрываем с тобой неплохую партию, — Карл покорно опустился рядом с ней, положив руки на ее предплечья.       — Превосходную, Карлхен, мой милый друг… Что бы ты там ни говорил, у тебя денег и впрямь как дерьма… И чем ты занимаешься? Расшвыриваешь хрусталь в домах аристократов, ненавидишь всех! Как же мне это нравится! Ты просто несчастный подонок.       — А ты, ведьма… Это славно, прямо скажу, весьма славно.       Он уставился на Элизабет немигающим, страшным взглядом. Как безумец, наслаждающийся своей шалостью.       — Боже, Карлхен, — Элизабет принялась лепетать в приступе пьяной нежности, — ты выпишешь мне этот чек на сорок тысяч марок?       — Я ничего не обещал.       — Экий мерзавец, посмотрите на него, — ласково пробормотала она.       — Но если ты хорошенько попросишь, впрочем, я согласен, — немного подумав, произнес Сакс.       — Как мне у тебя просить? — Элизабет неуклюже запустила пальцы в его волосы. — Хочешь… Хочешь, и мы ляжем с тобой сегодня, как супруги?       Она отрывисто дышала в его лицо.       — Отпраздновавшие золотую свадьбу? Пожалуй. Ты в своей постели, а я в своей. Ты будешь в своей длинной шелковой сорочке, и сама укроешь себя одеялом, а я натяну этот дурацкий ночной колпак и стану храпеть, но ты не сможешь ударить меня локтем в лицо.       — Ты дурак, Карлхен, — спокойно сказала Элизабет, широко распахнув глаза.       Сакс захихикал гиеной.       — Шлосс погорел. Это и так было ясно, потому что он старый дегенерат, ему теперь ни черта уже не принадлежит. Меня назначат директором баварской железной дороги. Эльза, моя милая летучая мышка… Как только это произойдет, я выпишу тебе чек. Ну конечно, я выпишу тебе чек, потому что ты хорошая девочка, — он потрепал ее по щеке ласковым отцовским жестом.       Элизабет притворно оттолкнула от себя Карла, глупо и звонко смеясь.       — Иди. Твоя отдельная постель давно приготовлена. Давай, иди уже, пока я не выгнала тебя к черту из своего дома!