***
Бенни осматривает своё логово. Он даже попытался немного прибраться к приезду Бет. Разумеется, себе он это объяснил тем, что ему просто надоело искать в какой из гор мусора находятся стаканы. Но кому нужен этот неумелый самообман, когда Бенни считает секунды до того, как встретит её в аэропорту? Ничья. Обыграть советского шахматиста у Хармон так и не вышло. Как и у него победить американку. Но Бенни гордится Бет. Безусловно. В этот раз он не отпустит её, не даст хлопнуть дверью и не будет вслушиваться в звук колесиков, стучащих по бетонной дорожке. Бет вновь запьёт, и второй раз Бенни банально может не успеть спасти её. По телу Уоттса прокатывает волна холодного страха, когда он вспоминает о том, что случилось чуть меньше месяца назад. В тот день ему позвонил Белтик, спрашивая, не с ним ли Бет. С первых слов Бенни отчетливо ощутил — Гарри волновался. По голосу было слышно — что-то не так. Не так настолько, что нужно бежать сломя голову в машину и выжимать максимум скорости. Их разделял десяток часов дороги, и, несмотря на то, что Бет предпочла ему свои таблетки, Уоттс с первой их встречи выбирал её. Поэтому не стал снимать ни своего кимоно, ни домашних тапочек, не успел даже вытащить несколько штрафов из-под дворников. Сел, завёл машину и поехал. Так, будто бы учил дорогу от Нью-Йорка до Лексингтона всю свою жизнь. Лил дождь, Уоттс почти не видел Гарри, который, по-видимому, битый час пытался уговорить Бет открыть ему. Бенни церемониться не будет — Бенни протаранит дверь. Несмотря на собственную худощавость и даже некоторую нескладность, подпитываемый плохим предчувствием и адреналином, Уоттс разнёс её парой ударов огнетушителя из машины. В доме царил хаос. Бутылки, одежда, запах перегара, шахматные фигуры, вдребезги разбитый старенький телевизор. Так выглядело отчаяние. Бенни был уверен, если внутренний мир человека и существует, мир Хармон — точь-в-точь эта комната, разве что вместо ламината клетки шахматной доски. Уоттс никогда прежде не чувствовал такой паники (да и после тоже). Она лежала около стола в одной домашней майке и трусах, рядом с ней разбитая бутылка. Бенни поморщился от запаха, стоило ему подойти ближе. Элизабет была без сознания, едва прикрытая скатертью, которую содрала со стола, когда её накрыло от дозы. Белая, как тот ферзь, на которого чуть не наступил парень, практически не дышащая — пульс нитевидный, сквозь кожу просвечивается сеточка голубых вен, губы искусаны, а на щеках то ли слёзы, то ли следы от ногтей. Холодная. Одна в маленьком доме, в огромном мире. И таблетки. Кругом. Уоттса передёргивает от одной мысли о том, что не позвони Гарри, и Бет бы не выиграла больше ни цента из его бумажника. 911. Бенни быстро смаргивает слёзы и с усилием трёт виски, чтобы кровь в них перестала так яростно пульсировать, пока Гарри ищет ему что-то поприличнее распахнутого халата.***
— Я ведь обыграла всех. Я чемпионка, Бенни! Взяла реванш перед Борговым. Накануне ты, твои друзья, Белтик, Таунс… Вы помогали мне, — она слабо улыбается как обычно, одними уголками губ. — Разумеется, — наверное, чуть ли не впервые Бенни не подкалывает её. Ловит каждое слово, не хочет чтобы она замолкала. — Я встретила Джолин и мы приехали в приют, а там она, — Хармон запнулась, слово «она» явно далось ей тяжело. — Она сказала, что я должна быть в часовне, — продолжала Бет так, будто бы один этот факт должен перевернуть мир Бенни с ног на голову. И у неё получалось. «В часовнях отпевают людей. Прозаично, Хармон, твое сознание умирало и хоронило тебя одновременно», — Бенни язвил у себя в голове, он устал и сильно перенервничал за те два дня, пока находился в неведении. Уоттс сидел на кресле, закинув ноги на маленький круглый стол, что было строго запрещено в больнице Лексингтона, но чемпиона Америки это правило волновало разве что от слов идите-все-к-чёртовой-матери. «Твой гениальный мозг рисовал новый мир, в котором ты победила Боргова, встретилась со всеми своими старыми друзьями. Мир, в котором всё было идеально, мир без зависимости. Что бы было, если бы я не успел, а, Хармон?» — Через две недели турнир в Москве. — она выныривает из воспоминаний и эта фраза окатывает Уоттса будто холодной водой в лицо. Вся сдержанность уходит на задний план — если Бет поедет на этот турнир, то он — королева Англии, и несите ему платье с изумрудами и корону Британской империи. — Ты не в той форме, Бет, тебе нельзя лететь. — отвечает он, ни капли не меняясь в лице, всё так же спокойно. — Я должна! — упирается она, — И я сделаю это. — Я сказал нет, — у Бенни в голове непонятные цифры дозировки лекарств, которые на ходу говорил её лечащий доктор. Сейчас эта мысль настойчиво требовала внимания, правда искренне неясно почему. Уоттс клялся, что у него есть номер мэра города, и если его сейчас же не пустили бы к Хармон, то он им воспользовался. Угроза сработала как надо, и нарколог, который удивлялся тому, что Хармон вообще жива, всё же одобрил посещения. Максимально допустимая доза Либриума — сто миллиграммов в день, назначаемых в самых тяжелых случаях. В Бет же было около трёхсот, залитых литрами вина вперемешку с чёрт знает чем ещё. — Ты поедешь в Нью-Йорк и, клянусь, Хармон, будешь сдавать грёбанные анализы каждый чёртов день. — Уоттс! Давно стал моей мамочкой? Я вообще просила меня спасать? — Да если бы не я, ты бы отвисала на том свете вместе с Алёхиным и Нимцовичем. Ты этого хотела? — Значит у меня всё-таки был шанс на приятную компанию? — Бет снова делает это, — Я разобью его. Слышишь меня, Бенни? Разобью в пух и прах. — по-русски, ей нравилась эта фраза. — Хармон, — он встаёт с кресла и подходит ближе, смотрит прямо в карие глаза, стараясь то ли загипнотизировать, то ли просто внушить, — Нет. Ты слаба, зависима от Либриума, тебе надо лечиться, а не играть с русскими. — расстояние между ними буквально в пять дюймов и Бенни стремительно его сокращает. Вблизи он видит каждую веснушку на тонкой коже. Сосуды в глазах полопались, губы высохли, да и сама она заметно осунулась. — А тебе надо уйти. — тихо и холодно отвечает Элизабет. — Спасибо, что спас. Теперь проваливай. — злится от своей же беспомощности, чувствует себя беззащитной и такой слабой… У Бенни перед глазами пелена и практически неконтролируемое желание что-нибудь сломать. — Не смей больше звонить, Бет. Когда в следующий раз слетишь с катушек, забудь мой номер телефона. И меня. — хлопок двери. Ну и пусть. Пусть идёт, катится в свой паршивый Нью-Йорк. У Хармон всё ещё мелко дрожат руки, когда она протягивает билет, проходя на посадку. Вспоминает полёт в Москву, то, как в голове прокручивала эти собственнические слова Бенни: «Тебе нельзя лететь». Бет едва ли может усидеть на месте, представляет выражение его лица, когда Уоттс узнает, что она уедет в СССР и выиграет у Боргова. У них всех. Докажет, что женщины умеют играть. Сейчас у неё немного подрагивает левый глаз, а руки от кисти и до кончиков ногтей будто скованы. Кем? Это шах, мат, пат, гамбит и гроб на её шахматной доске. Всё сразу и от этого голова кругом. Сейчас в голове ехидная ухмылка Бенни, который, конечно, уже знает, что не выиграла. Наверняка он готовил бы речь, где тысяча «я предупреждал» переплетаются с сотней «я умнее тебя, Хармон». Готовил бы речь, если бы вообще с ней разговаривал. Бет противна сама себе за это почти детское желание увидеть его, может, разрыдаться, уткнувшись в худощавое плечо, и поцеловать. Так, чтобы на грани с эгоизмом и полным помешательством. Так, чтобы его холодные пальцы залезли под ворот белого пальто, а она сама немного забылась. Будто под новой дозой раза в полтора больше только теперь без таблеток. У Бет билет до Кентукки и тринадцать часов полёта рядом с бухтящим себе под нос охранником. Она почти не верит собственным глазам, списывая всё на усталость и бессонницу, когда среди людей видит знакомую шляпу. Взгляд его холоден, режет глубоко, а сам почти отрешённый. Бенджамин Уоттс приехал к ней. Стоит между репортёрами и вспышками камер. Бет практически начала протискиваться к нему сквозь толпу. «Забудь меня». У Бенни в голове собственная партия, где он загнан на край доски, как белый король Хармон накануне. Вокруг столько людей, а ему никто не сможет помочь. Цугцванг. Уоттсу нужно, чтобы она растолкала репортеров и обняла его. Бенни хочет увидеть в её глазах сожаление. Даже видит. Только слишком поздно. Оно там, вместе с задетым самолюбием и остатками горечи от собственных слов. Бет кивает ему легко, в привычной манере приподнимает уголки губ, будто он — обычный прохожий. Слишком холодно. И уходит. Бенни думает, что Хармон его больше не вспомнит. Провожает девушку взглядом, последний раз смотрит на аккуратно уложенные волосы. Бет думает о новой порции таблеток, ведь с ними тоска по Уоттсу ощущается чуть менее остро. Но даже Либриум не заглушит то, насколько ей одиноко.