Двадцать дней. Прости, брат

      В последний путь провожая       Тех, кто был так молод…       Оставляя на душе рваные раны и холод,       Что не даёт полной грудью вдохнуть…       Судьба без спроса забирает жизнь у молодых,       И вот в груди вновь чей-то сердца стук затих…       И в тишине осталась… только память

***

      Тук-тук… тук-тук… тук-тук… быстро и гулко бьется его сердце, а с глаз так и не сошла намертво накрывшая их пелена, что кажется, стала теперь его частью. Виски наполняет свинцовая тяжесть, а в голову долбит так, что кажется, будто ее сейчас оторвет. Ему кажется, что это был бы не самый плохой исход. Ему больше не хочется жить. Из темноты на него с тоской смотрят серьезные глаза брата… сегодня десять дней со дня его смерти. Боль с каждой секундой все сильнее в стальные тиски сжимает его сердце. Дышать тяжело. Он до сих пор не верит. Ему было всего 27. С самого детства они были неразлучны… он не верит. Как же так? Умиротворенное выражение его бледного, как снег, лица, сливающегося с белоснежной подушкой гроба, навсегда застыло в его памяти. Так же, как и его жизнь десять дней назад, когда позвонил их двоюродный брат и осипшим от шока голосом сообщил, что полчаса назад Скотт разбился насмерть где-то за городом. На его, Баки, любимом байке. Иронично, сука…       Помню тот день и тот звонок на мобилу от брата,       «Здравствуй, родной», — «Привет», — секундное нелепое молчание…       От отчаяния в преддверии печального… и те слова:       «Братан, Сани малого больше нет…»       Блин, бред… мне так хотелось верить в то, что это бред,       Что это все кошмарный сон и что лишь в нем так бывает,       А щас лишь боль в душе, и тяжесть камнем в горле застревает…       И сердце скоро волком на луну взвывает…       Это были самые ужасные десять дней его жизни. Медленно угасающей капля за каплей… больно. Слезы застилают глаза, щиплют щеки, а кулаки непроизвольно сжимаются до побелевших костяшек, когда он в отчаянии бьет ими о стены. В ушах мертвым свинцом застыл дрогнувший голос кузена и его обрывистое: «Скотт…» Он делает паузу, словно давая Баки фору в пару секунд, чтоб подготовиться к страшному. У Баки все внутри обрывается. Это было даже не предчувствие чего-то ужасного, это было очевидное… «Его больше нет. Авария… без шансов».       Горький привкус водки обжигает глотку. А едкий никотин плотной завесой оседает в легких, наполняя его собой вместе с прожигающей вслед за сигаретами его нутро скорбью… она не проходит. Она становится только сильнее. Каждый день, в котором больше нет брата, по капле забирает жизнь и у него. А в родительском доме все напоминает о нем… его любимая кружка около мойки, где он по обыкновению ее бросал, ленясь помыть за собой и вызывая ворчание мамы. Его вещи, оставленные на тех же местах, что и при жизни… мятая футболка, еще пахнущая его духами с нотками кедра и сладким кофе, которым он облился накануне днем, и так и не донес ее до корзины с грязным бельем. Его телефон, который он тогда забыл дома, еще слабо светится в темноте… Баки, превозмогая порывы острой боли, становящейся физической и сжимающей его грудную клетку, ставит его на зарядку каждый вечер и долго смотрит на темный экран… а потом звонит. Голос Кипелова на знакомом до боли рингтоне, который у Скотта уже несколько лет ассоциировался с ним, на дисплее появляется их общая фотография четырехлетней давности с 20-летия Баки в их любимом баре и такое родное «братишка»… зачем он это делает? Зачем рвет на части и без того измученную от боли душу? Слезы снова заливают лицо, и ему хочется выть раненым зверем на скрывшуюся за тучами луну… блять… как же так, брат? Его вещи, небрежно разбросанные по комнате, зарядка от телефона, запихнутая в верхний ящик письменного стола, открытая тетрадь с конспектами курсов по финскому перед закрытым ноутбуком, наушники, валяющиеся на подоконнике… у Баки мельком проносится ворчливая, такая родная до болевых спазмов мысль: «ну и нафига он их там бросил, потом ведь опять искать будет по всему дому». А холодный, равнодушный голос робота в трубке хлыстом бьет по оголенным от горя нервам — абонент не отвечает… и напоминает в очередной блядский раз — не будет. Он уже ничего не будет искать в этом доме и в этом мире. А на том свете ему наушники уже не пригодятся… за окном усиливается дождь, безжалостно барабанит то ли по стеклам, то ли по уголькам сожженной до пепла души, а чуткий слух непроизвольно вслушивается в шорохи пустого, холодного дома, которым он стал после смерти брата. Скотт всю жизнь был отчаянной совой, он вечно засиживался допоздна, даже если на следующий день у него намечался важный экзамен, сдача проекта на работе или даже свидание с девушкой. Загнать его в постель до трех часов ночи не могла никакая сила. И ворчать из-за количества выпитого им кофе за конспектами, написанными им сюжетами или любимым сериалом было уже давным давно бесполезно. Взгляд из-под уставших век сам собой падает на дисплей телефона — 02:25. А сна ни в одном глазу… а где-то из глубины дома ему мерещится, что на кухне хлопает дверца холодильника, пищит микроволновка, и Скотт себе под нос привычно напевает знакомую песню… но затем звенящая, напряженная тишина, кажущаяся ему зловещей и окутывающая собой, словно смирительной рубашкой, снова сдавливает виски. Сука, больно.       В ночь на одиннадцатый день Баки, не выдержав равнодушных гудков без ответа в трубке, сквозь стеной стоящие в глазах слезы в отчаянии швыряет телефон брата в стену, тот разлетается на кусочки. Баки, сидя на полу возле стены и собирая холодными, дрожащими пальцами его остатки, плачет, отбрасывает прядь отросших волос со вспотевшего лба и прерывисто шепчет: «прости, братик». Печальный взгляд Скотта из пустоты, коей стала его жизнь после его смерти, и который не оставлял его с самых первых секунд после звонка кузена, становится понимающим и еще более тоскливым… он всегда понимал его без слов. Он всегда тонко и чутко чувствовал то, что на душе у младшего братишки, которого он с детства любил гораздо больше всех остальных родственников и всех его девушек вместе взятых… он был его ангелом-хранителем, Баки уверен в этом. Но его больше нет. И жестокая тишина в опустевшем доме безжалостно рвет на части. Его не заправленная постель, брошенная у подушки книга, любимые кроссовки прямо у порога, на что мама уже давно устала ворчать, недоеденная шоколадка на полке холодильника, которую также никто не решился доесть или выбросить… как будто он вот-вот вернется домой. Как будто и не было этих одиннадцати дней, навсегда расколовших жизнь Баки на до и после. Только он больше не вернется… больно.       На запястье приятно ложится прохладная кожа его часов, также до боли пахнущая братом. Баки баюкает руку на коленях, гладит прохладный циферблат остановившихся часов, и слезы снова капают из глаз, попадая на холодные руки, мгновенно покрывающиеся мурашками, и ремешок из мягкой кожи. Он до сих пор не верит.       Двенадцатый день. И пятый день подряд он не может спать. Стоит только провалиться в тяжелый, тягучий, как мазут, сон, как он тут же видит брата… такого живого, такого родного, что Баки тут же просыпается и закусывает угол подушки, чтобы не завыть в голос. Блять, как же несправедливо! Старший брат, которого он так любил, его Скотти… как же так?! Сука, за что?       Он не позволяет отцу продать или отвезти на свалку то, что осталось от его байка после столкновения с фурой. Последние мгновенья жизни брата словно навсегда остались на холодном, покореженном металле… следы его теплых пальцев, нотки страха перед осознанием, что это конец, паника в округлившихся глазах и попытка уйти от столкновения, и… без шансов.       Тринадцатый день. Баки до сих пор не верит. Вздрагивает и подскакивает на стуле, когда слышит стук открывающейся двери внизу. Но вместо с шумом захлопнувшейся двери так, что казалось, она разлетится о косяк нахрен, и знакомый топот ног — он никогда не ходил тихо, он слышит тихие, осторожные шаги мамы, и вновь сжимается сердце. Он больше не придет.       Четырнадцатый день. Он перестает есть, не лезет в горло кусок. Незримый взгляд Скотта из темноты становится укоряющим — он нередко заставлял его есть, когда Баки артачился, но теперь следить за его питанием некому. Отец сутками пропадает на работе, всеми силами пытаясь отвлечься от смерти старшего сына, мама проводит вечера в самой дальней комнате и тихонько плачет украдкой, пряча лицо в его толстовке… Баки видит это один раз, и пинками унимая ноющую совесть, больше старается туда не ходить — это слишком больно. Умом он понимает, что должен быть сейчас рядом с ней, как-то утешить, подобрать слова, ведь теперь он остался один в семье, но… вместо этого он снова кусает угол подушки, чтобы не рыдать в голос и не ранить мать еще больше. А ночью топит горе в водке, которая перестает действовать на шестой день такой беспробудной ночной пьянки.       Пятнадцатый день… разложенные по всей кровати фотографии разрывают его на части. Снова и снова. Детство, юность, школа и колледж, каникулы у бабушки, поездка на море с родителями, летний лагерь, скаутский отряд, поход с классом в горы… смеющийся брат на фото пятнадцатилетней давности, навсегда оставшийся молодым… и живым. Сука, как же больно… от слез распухают глаза, водка уже не лезет в горло, после пятой подряд выкуренной пачки сигарет его тошнит. Но ему плевать. В коридоре ему по-прежнему мерещатся шаги Скотта… и он машинально вертит головой по комнате, по привычке проверяя, надежно ли спрятал стащенный у кузена Плейбой и не заметит ли Скотти, что он в его отсутствие лазил в его телефоне. Но за дверью снова блядская тишина, и он в бессилии падает на подушку. Он по-прежнему не верит.       Шестнадцатый день и тринадцатый после похорон. В доме по-прежнему все напоминает о нем, и Баки, дождавшись, пока уйдут родители, словно вор крадется в дальнюю гостиную, из которой все последние дни вечерами не выходит мама, находит там заботливо сложенную ей любимую толстовку Скотта и тут же заходится в бессильном рыдании, только взяв ее в руки. Его запах… его тепло, которое еще хранит толстовка, он чувствует это… перед глазами калейдоскопом проносятся воспоминания — их поездки за город, тусовка у кузена за неделю до аварии, где Скотт умудрился разлить на себя текилу — правый рукав еще пахнет ей, фотография Скотта и Хоуп, где он обнимает девушку, а та прячет лицо у него на груди… в этой самой толстовке… сука, как же блядски больно-то! Он понимает, что желание сдохнуть, уйти вслед за братом не покидало его ни на секунду с момента звонка кузена. И совсем уж наплевать, что брат явно бы не хотел, чтобы он из-за его смерти накладывал на себя руки.       Вечером мама уходит к сестре, их тетке, отец все еще на работе, и Баки сидит на полу в гостиной, сжимая в руках толстовку и тупо глядя в стену напротив. Воспоминания сменяют одно другое, осознание страшного наполнят его собой, и на душе тяжело. Сухие слезы жгут глаза. Плакать уже нет сил. Рукой он тянется к начатой бутылке абсента и делает большой глоток прямо с горла. Легче нихрена не становится. Спустя шестнадцать дней становится только хуже. Он все еще не верит и ждет брата домой, но он не приходит… он не позволяет маме убрать его вещи, шоколадка в холодильнике и его кружка режут без ножа, часы на запястье кажутся едва уловимым прикосновением его рук… больно.       Сквозь тяжелую завесу горечи и скорби Баки лениво думает о том, что неплохо было бы позвонить бывшему. Иначе он точно свихнется от горя и наложит на себя руки, а остатки совести перед братом и нежелание оставлять мать одну не дают пока ему это сделать… ключевое слово тут «пока». Почему бывшему — вопрос уже второй… Баки до сих пор его любит. Он знает, что и Женька, старый друг Скотта, который их и познакомил, тоже его любит. Почему… вопрос третий. Просто они два упертых, строптивых идиота, которые бесконечно ругались, будучи в отношениях. Скотт устал их мирить и махнул на них рукой, а спустя полтора года этих непростых отношений они расстались. Было больно, ведь они действительно любят друг друга. Но… Баки тяжело вздыхает, пытаясь отогнать эту мысль. Итак хуево, хоть вены режь, а тут еще одна старая рана… он итак не может его забыть все два года после расставания. А тут так тошно, хоть вой на луну. Он итак воет на темные углы пустого дома вечерами, когда родителей нет, когда уже нет ни сил, ни желания сдерживаться… звонить Женьке теперь уже не кажется хорошей идеей.       Семнадцатый день. Он засыпает на полу гостиной и просыпается там же, скуля от боли и задыхаясь от слез… Скотт снова ему приснился. А проснувшись, он почти физически ощутил его теплые руки на плечах и ободряющий шепот на ухо: «все будет хорошо, брат… не раскисай, Бак. Люблю тебя».       Люблю тебя, брат…       Блять, как же больно… сука, за что? За что жизнь с ним так? Где он так нагрешил? Ему было всего 27… вся жизнь впереди. Построенные планы, намеченные цели, помолвка с Хоуп и отпуск во Флориде, второе высшее в любимом Техасском университете, только в этот раз в Далласе… а через пару дней накануне аварии он собирался в Вашингтон на игру — увлекся хоккеем после того, как подружился с Женькой. И все рухнуло в один момент. Вся жизнь, все планы, все, чем он жил и о чем мечтал… и теперь его больше нет.       Баки до сих пор не верит. Не хочет верить. Этого не может быть… блять… не может и все! И не от него остался кровавый мешок с костями, как бы цинично и жестоко это ни звучало, после столкновения с фурой… и не его хоронили через пару дней, в буквальном смысле собрав по кускам то, что от него осталось… не его холодную, вывихнутую под неестественным углом ладонь он держал, пока мама рыдала на груди у отца… это все не о них. Это блядский кошмарный сон, который закончится, стоит ему только открыть глаза… прикол в том, что он толком не спит. И прекрасно осознает, что это дерьмо происходит с ним наяву. И его Скотти больше не вернется домой.       Вечером Баки долго смотрит на сохраненный номер бывшего парня на дисплее телефона, так и не решаясь позвонить. А затем идет на кухню и долго держит в руках самый обычный кухонный нож, флегматично размышляя, насколько это больно резать вены и как скоро он сдохнет, если наконец решится… и представляя, что подумает мама, когда обнаружит его окровавленную тушку на полу в ванной наутро. Он морщится и убирает нож. Это жестоко. Он не может так поступить с ней… во всяком случае пока. Но блять… Скотт мертв. Его больше нет. Судьба безжалостна… жизнь сука… им похеру на его боль. Но как же он будет дальше жить? Без брата? Снова слезы по щекам… он падает на стул у обеденного стола и опускает голову на руки, уже не сдерживаясь. Ему так плохо не было ни разу в жизни. Ему всего 24… а его брата уже нет в живых. Он не знал, что такое смерть близких, но жизнь ткнула носом… и старший брат, которого он любил больше, чем кого-либо, разбился. Как и его жизнь после звонка кузена, чтоб его блять…       Восемнадцатый день. Забив на все окончательно, Баки запирается в гараже, садясь прямо на пол возле остатков его байка, и беспробудно пьет, обложившись горой бутылок, сигаретами и кислыми шипучими конфетами, разъедающими язык. Он не вполне осознает, на кой хрен, как ебучий мазохист, только делает себе хуже и хуже, ведь и без конфет алкоголь уже не лезет, желудок то и дело возвращает его назад, а учитывая, что он уже неделю не ест, ну… а тут еще противные шипучки. Наверно, чтоб попытаться отвлечься от основной причины пьянки, от смерти брата… только это нихрена не помогает.       «Скотт… Его больше нет. Авария… без шансов».       Водка все-таки действует, застилая опухшие уставшие глаза, и Баки лениво думает, что неплохо было бы свернуть башку кузену за такие новости. Сил злиться на двоюродного брата нет. Боль смешивается с кровью в его венах, становясь его частью и впитываясь в него словно яд…       Скотт… его больше нет. Без шансов…       Еще глоток. Едкий, вонючий дым наполняет гараж и режет глаза, но он не обращает внимания. Хуже уже не будет. Хуже уже просто некуда… что вообще может быть хуже смерти родного? Но он ошибается. Пьет и ошибается… ведь боль не унимается. А сердце острыми когтями раздирает горе… Скотта больше нет. Его старшего брата, кто был ему и опорой, и поддержкой, и лучшим другом в одном лице… больше нет. Он мертв. Бляяяять… снова кулаки бьются о стену, разбивая костяшки в кровь. Но легче не становится.       Пьяными глазами уставившись в погасший экран и пытаясь одновременно сфокусировать взгляд и удержать дрожащими пальцами телефон, Баки снова не решатся набрать Женьку, даже будучи в хлам пьяным. Он не знает, что хуже — адская боль после смерти Скотта или в довесок к этому очередная ссора с бывшим, которого он до сих пор любит, которая наверняка последует за его звонком… естественно, он был на похоронах брата, но Баки тогда не решился даже посмотреть в его сторону, украдкой ловя на себе его мутный взгляд, полный боли, и краем уха слыша его тихий голос и слова соболезнования родителям. Он чувствует себя идиотом, ведь от простого разговора хуже бы не стало. Да и в день похорон он сам чувствовал себя трупом, а вечером нажрался в хлам… вряд ли бы у него хватило сил на очередной скандал с бывшим, да еще в такой день. Но теперь уже сожалеть поздно, он сам своими руками разрушил их отношения… но сквозь завесу боли и отчаяния он все равно сожалеет. Наверно, Скотта это бы обрадовало. Он жалел, что они расстались, он не хотел, чтобы брат был один. А потом сам разбился и бросил его одного… сил на слезы уже нет.       Девятнадцатый день. Мысли о суициде уже не кажутся такими уж сумасбродными. Так хуево, что хочется сдохнуть еще больше. Он раз за разом наносит себе еще большие раны, перебирает вещи брата и воет от отчаяния в опустевшем доме… он не верит. Кажется, что вот-вот он зайдет в комнату, обнимет и скажет привычное «все хорошо, малой, я с тобой». Но как же так, брат? Почему тебя забрала жизнь? За что? За что ему блять все это? Баки хочется верить, что даже умерев, его Скотти останется с ним. За его спиной, поддерживая его и оберегая от бед, совсем как при жизни… снова слезы по щекам… это жестоко. Он знает, что он уже не вернется. Но он верит, что брат рядом. А сердце заходится от боли… сука… опять дрожащие пальцы пытаются удержать сигарету, а холодное горлышко бутылки водки уже, кажется, вросло в его рот. Беда в том, что водка здесь тоже бессильна. Баки опять задумывается о самоубийстве. Мысли о собственной кончине кажутся все более осознанными.       Баки вновь сверлит взглядом экран телефона и мечтает, чтобы Женя догадался позвонить сам. Но тот не звонит, и Баки злится на него, на какие-то мгновенья отвлекаясь от собственной боли и даже забывая про смерть брата. На время.       Он смотрит на себя в зеркало и морщится — живой труп и есть. Будто он уже сдох. Заросший, опухший, тощий, словно смерть, и бледный. Красавчик, хуле тут скажешь. Грязные отросшие волосы длинными прядями падают на плечи, глаза превращаются в щелки… алкоголь уже не лезет. Боль меньше не становится. Но краем измученного от боли сознания Баки понимает, что так нельзя, и нехотя плетется в ванную.       Вечером он заставляет себя съесть бутерброд, запивая его любимым Скоттом чаем с бергамотом, и запирается в комнате, разглядывая в телефоне сохраненные фотографии их с Женькой. Откладывает телефон и долго смотрит в окно на улицу, пока в комнате не становится совсем темно. Почему они расстались? Что тогда произошло на вечере у их общего друга, что они на утро разосрались вдрызг и поняли, что дальше продолжать это больше не могут? Он не помнит… впрочем, какая теперь разница? Он знает, что тот любит его. Баки и сам его любит. Становится тоскливо. Они сами все испортили.       Судьба без спроса забирает жизнь у молодых,       И вот в груди вновь чей-то сердца стук затих…       И в тишине осталась… только память       Музыка в наушниках рвет душу. Вместо опостылевшего алкоголя — крепкий чай с добавленным туда успокоительным. Он кутается в толстовку Скотта и сжимает в ладонях шарф Женьки, оставшийся у него как память… по щекам снова слезы. Дождь стучит о стекла, раздирая даже не пытающиеся затянуться раны. Это больно. Это слишком жестоко. Баки лениво размышляет, что было бы, будь сейчас Женя с ним. Конечно, менее больно от смерти брата ему бы не было. Но он так по нему скучает… шарф пахнет его духами, нотки вишни навсегда впитались в ткань так же, как и в его память. Баки с горечью улыбается против воли, вспоминая, как Женя любил запустить руку в его волосы, он мог перебирать их часами, совершенно не слушая ворчание Баки, конечно же, который делал это только для вида… а когда его теплые мягкие пальцы, совершенно не стесняясь, пролезали под футболку и начинали гладить его кожу, сначала осторожно, словно давая привыкнуть к ощущениям, а потом все более уверенно и гораздо менее скромно… он забывал обо всем. Он целовал его по утрам. Они могли часами валяться под одеялом в выходной и просто болтать о своем… о будущем, строить планы, мечтать, обсуждать учебу или работу, им всегда было о чем поговорить. Баки казалось, что он знает его всю жизнь, почти как Скотта. Да, они часто ссорились и доводили друг друга до белого каления… но вспоминая брата и оглядывая глазами пустую комнату, его ноутбук на столе, так и не заправленную кровать, наушники на окне, будто он точно знает, что Скотт еще вернется и наверняка будет искать, и… он понимает, какие они оба идиоты. И что нужно ценить друг друга, пока живы. Потом будет безнадежно поздно. Вспоминая Скотта, Баки решает, что будет слишком жестоко потерять и Женьку. И решает утром ему позвонить, и будь что будет. Засыпать в ночь на двадцатый день немного легче. А возможно, просто подействовало успокоительное.       Двадцатый день. Тяжесть в груди становится немного меньше. Баки спит крепче, и в эту ночь в первый раз со дня смерти брат ему не снится. Баки засыпает, сжимая в руке шарф Жени, и просыпается с ним же. В груди пульсом бьется предчувствие… он заставляет себя встать, залить в себя крепкий кофе и умыться. Его охватывает нетерпение. Тоска и боль от смерти брата не уменьшаются, но на какое-то время отходят куда-то за стенки сознания… и ему даже кажется, что Скотт улыбается, глядя на него из своей пустоты, куда он ушел в день аварии.       А потом… звонок. Он почувствовал вибрацию телефона где-то на покрывале и рванул за ним. В голове пронеслось: все-таки он решился ему набрать сам, догадался-таки! Не зря он думал о нем все последние дни… и порой только мысли о бывшем парне, которого он хочет вернуть, отвлекали от намерения самоубиться, порезав вены или наглотавшись таблеток. Баки кажется это хорошим знаком. Но он берет в руки телефон, и сердце мгновенно падает под литосферу… кузен. Вот же блять.       — Баки, он… я не… я не хотел тебе говорить, но ты все равно узнаешь… — Казалось, он и сам не может собраться с мыслями. Но Баки уже почуял, что случился новый пиздец. А нотки радости от предчувствия чего-то хорошего испарились так же быстро, как и возникли. Как он мог поверить в эту иллюзию? — Он разбился. Влетел в фуру… мгновенная смерть, машина всмятку. — Короткая пауза длиной в жизнь. Шок. Он пока не понял. — Держись. На нем был твой свитер, а в телефоне последний звонок был тебе… вы с ним говорили ночью? За полчаса до аварии? Ты у него был записан как «родной»… Он любил тебя походу. Прости. Мне жаль. — Короткие гудки. Шок. Страх… неверие.       Он долго стоит на месте застывшим манекеном, сжимая в руке телефон и не понимая, какого хера это было. Пальцы машинально ищут в телефоне его контакт, машинально нажимают на кнопку вызова, машинально подносят трубку к уху… короткий гудок и равнодушное «абонент временно не доступен» рвут душу на части.       Он разбился. Влетел в фуру… мгновенная смерть, машина всмятку.       Чтоблять? Это похоже на злую шутку… беда в том, что над ним не шутили. А если и шутили, то уж очень зло, жестоко и ни на йоту не смешно.       Ты у него был записан как «родной»… Он любил тебя походу.       Сердце сжимается болезненным спазмом, и наконец Баки отходит от шока. Отчаянный крик разрывает опустевший дом… нет, этого блять не может быть! Что значит «он разбился»?! Это похоже на блядский кошмар, который длится уже двадцать первый день подряд… сначала Скотт, авария, потом похороны, больное осознание, что у него больше нет брата… потом Женька… слезы жгут глаза… это ебаный кошмарный сон, это не происходит с ним… просто он слишком долго спал, а сейчас проснется и увидит брата, который снова будет ворчать, что он, Баки, «опять нихрена не жрет, уже на Кощея похож стал», а потом позвонит Женьке и попробует с ним помириться… и ему никто, никто, сука, не докажет, что этого не будет… не в этой жизни… не с его любимыми… только не с ними.       Сжимая в ладони его шарф и неотрывно глядя на часы брата на руке, Баки сидит на холодном полу ванной и пытается сфокусировать расплывающийся от слез взгляд на холодном лезвии во второй руке. Лучше бы, блять, это была шизофрения… и все были бы живы хотя бы в его башке… а потом смирительная рубашка, длинные серые коридоры больницы, накачивание его транквилизаторами и глаза матери, полные горечи… это было бы лучшей перспективой. Но эта блядская жизнь разом отняла у него все, что ему было дорого. Одним махом. Сначала брат, потом Женя… какого хуя, блять? Он не верит. Отказывается верить. И ненавидит весь этот блядский мир, в котором больше нет их. А в голове бьются пульсом слова кузена… «Ты у него был записан как «родной»… Он любил тебя походу. Прости. Мне жаль». Родной… слезы душат, а боль безжалостно проникает в каждую клетку. Сука… он звонил ему перед столкновением? Он хотел с ним поговорить? Как ему жить теперь с этим? Как жить… без них? Блядская жизнь. Он ненавидит ее. Он жалеет, что вообще на свет появился. И пошло бы оно все нахуй… он не будет жалеть. Холодное лезвие трогает кожу, а на плечи ложится успокаивающий шепот Жени: «прости меня… я тебя люблю… мой родной». Болезненная гримаса проходит по его лицу, он просит прощения у брата и заносит руку над венами. Это было слишком больно… он не может жить без них. Так не стоит ли это того? Он встретит их там, он точно знает… а без них жизнь потеряла смысл. В угасающем сознании проносится последняя мысль, неожиданно ясная и вполне осознанная… «я тоже тебя люблю, мой маленький… прости, Скотти, но я не могу так больше жить».       И вот в груди вновь чей-то сердца стук затих…       И в тишине осталась… только память       Память не хранит боль… она запомнит счастье. А значит, оно того стоило… ведь в том, другом мире мы снова будем с ними. «Маленькая страна», в которой вновь встречаются любимые, где тебя ждет твой «красивый мальчик» и где «жизнь любви полна, чудо-озеро искрится… зла и горя нет»… так дайте же ему уйти туда поскорее. Вслед за теми, кто был смыслом его жизни. Оставив после себя только память.