Quantum error

Наутилус Помпилиус — Крылья

Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене, И я вижу свежие шрамы на гладкой как бархат спине. Мне хочется плакать от боли или забыться во сне. Где твои крылья, которые так нравились мне?

И если завтра начнётся пожар, и всё здание будет в огне, Мы погибнем без этих крыльев, которые нравились мне.

Future. Date unknown.

[Будущее. Дата неизвестна.]

      — Знаешь, я нашёл пару записей. На них не было меня, поэтому я решил записать видео, на которых не будет тебя. Не будет плачущей тебя; не будет радостной тебя; не будет персиков; не будет тебя, собирающей клубнику в коротких шортах. Шучу, таких кассет у меня нет. И не будет. Есть только я.

Monday, December 25th, 2026. Christmas. Dawn.

[Понедельник 25 декабря 2026 г. Рождество. Рассвет.]

      Звонок буквально будит задремавшего Файв. Ему кажется, что в глаза налили шестидесятипроцентного спирта; да и в голову тоже что-то добавили: вина выдержкой в ментальный возраст Файв, что в ней не нашлось ни одной здравой мысли, кроме: «Ещё один Харгривз». Реальность всегда прозаичней, но Файв пару стихов бы сложил из матерных слов. Возможно, на нескольких языках. Зря он не взглянул в зеркало у двери, чтобы причесать лохматость, и зря он открыл дверь с таким лицом: злым, сонным и опухшим. Хотя её глаза скрыты рыжими прядями, вряд ли она не увидела серые приспущенные трусы.       «Не того Харгривза», — хлопок двери приводит в чувства ударом по мозгам звуковой волной. Но уже не больно. Даже не из-за наличия Вани и каждодневных утренних игр на скрипке, похожих поначалу на скрежет по стеклу.       Файв до неприличия шокирован своей же реакцией — напугал даже себя. Он прислоняется горячим лбом к ледяному железу, молит сил у титана, слышит, как Ведьмочка икает от испуга на зимнем рождественском рассвете. Удар кулака расходится по перепонкам в лоб, а быстрый стук каблуков — с лестницы.       — С Рождеством, — съезжает рука, размазывая кровь. — С пришедшим подарком или настоящим…       Файв не ожидал столкнуться один на один со сбывшимся желанием, ему некуда бежать, он один в своём доме, а она одна в огромном мире, стоит там, у дороги, желая попытать удачу снова или придумать план поделикатней. Он не может её бросить, испарившись ровно также, как она из его дома. Он до дрожи запомнил, что ей приходится преодолевать, чтобы прийти через весь город, пока такси не работает, а солнце начинает тянуть за волосы и раскрывать лицо всем напоказ. Файв жмурится до боли в глазах и висках. Она стояла перед ним, пыталась улыбаться, а в руках держала чёрный кофе и зелёный чай с пастилой.       Девочка из прошлого, которая стала настоящим, заслуживает право на своё будущее.       «Что я творю?»       «Что ты творишь? Сознайся себе, что не сможешь больше убегать от неё».       «И что мне делать тогда?»       «Тебя спасёт от разговора только апокалипсис».       «Вряд ли. Удача явно не на моей стороне».       «Возьми всё в свои руки».       «Возьми её в свои руки», — переиначивает свои же слова, слыша, как о стены начинает что-то скрежетать.       Файв перематывает время, чтобы не выглядеть идиотом и не остаться сволочью, чтобы не злить её снова до этой степени, когда стены начинают дрожать, иначе от апокалипсиса придётся спасать мир и её, а это точно приведёт лишь к усилению связи между их атомами. Перематывает время, поднимаясь на второй этаж, пока рана покалывает от заживления, каркас двери в подвал выравнивается, видимо, от испорченного фундамента дома, а ускоренный звонок задом наперёд будит снова. Всё бежит назад со стрелками часов, кроме Файв. Слегка. На час. На потерянную жизнь.       Исправить только последний недочёт.       Под холодным душем он отчётливо выдыхает-понимает, надеясь, что в этой временной вселенной ничего не произойдёт; чистит зубы, разглядывая тёмные круги под красными глазами и синяки на руках, и трезвеет, пытаясь взять себя в руки и унять тремор, когда замазывает следы себя на себе; замораживает разум перед встречей с адовым огнём. Укладывает волосы дрожащими руками. Получается не очень, но голубая рубашка, кажется, всё исправляет. Нет. Бардовая. Воротничок желтит, приливает кровь к лицу. Галстук? Никакого галстука, Файв расслаблен и не ждёт апокалипсис. Он слышит марш в голове и не может отвертеться от мыслей о встречи вплотную с призраком.       Он отбрасывает все доводы в голове о начале конца и повторении ошибки.       Не ждёт её, поэтому мнёт совсем не абрикос — персики, которые в круглосуточный магазин совершенно не для неё перемещался купить. Там были только они: розовые, свежие и не такие. На витрине не было абрикосов, как раньше, чтобы выпить с ней белку, как раньше. Файв знает, что прошлое не исправить, сколько бы раз он не мотал время и не перемещался. Каждый моток будет лишь в худшую из временных петель. Если однажды всё пошло не по плану, он не может это исправить. Пора признать, время не подвластно ни Комиссии, ни Файв, ни людям. Поэтому убирает все ножи и пистолет под раковиной в подвал, боясь, что мозг воспалится и заберёт управление. Всё, что Файв может — повторить его. Кажется, это максимум; единственный компромисс или полумера. Лучше нельзя.       «Как раньше уже не будет», — стучит в голове навязчивая мысль об отсутствии персиков, вместе с небольшим каблуком по каменной кладке у дома       Таковы последствия ошибок. Файв готов их принять, но не новые проступки, которые последуют.       Звонок в дверь. Файв заторможено внутри и быстро физически протирает гарнитур от сока, бежит к барной стойке, льёт мимо бокала вино в раковину. Салфеткой везёт капельки по стенке стекла и перемещается к двери.       «Чёрт, не впадай в ступор, — замирает в сомнении. — Лаки никуда не денется, если ты замрёшь. Сожрёт, когда моргнёшь», — спусковой механизм, который обычно замедляет, работает в обратную сторону — она не уйдёт, если он останется стоять вот так.       — Здравствуйте, мистер Файв, — улыбается обкусанными клубничными губами.       «О нет», — слышит её голос и впивается ногтями в ладонь.       — Удивлена, что Вы не спите, — хочет протянуть поднос, но замечает занятые руки.       Пять часов утра. Свежесть веет из открытой двери. От Лаки Нортроп. И Файв хочет улыбнуться, но лишь пропускает её внутрь, опуская голову. Розовый нос выглядит декабрьской клубникой. Откусить нельзя согреть. Сигаретный запах с апельсиновой жвачкой шагает вместе с ней. Он был ни от Клауса и даже не от Эллисон. У Файв нет сомнения в том, что сам заставил её курить. Но это мелочь из списка опасений.       — Врушка, ты знала во сколько и куда идёшь, — с напускным спокойствием закрывает замок, пока она оставляет переноску со стаканчиками и сумку на диване и столике.       «Вы тоже знали, кто идёт», — глотает первый счастливый всхлип и пытается не показать заблестевшие в секунду глаза, быстро приходя в себя, пытаясь забыть кожушки от персиков на доске и запах от её Файв её фруктами.       Она никогда не думала, что можно влюбиться ещё сильнее от такой мелочи.       Лаки видит, как Файв встречает её с бокалом сухого вина, от пряного запаха которого на секунду останавливается дыхание и сердце, но Лаки это напоминает порыв желудка. Возможно, это новый удар под дых от его уверенности в будущем. Файв, как она думает, всегда читает её. Ведь сто раз видела этот незаинтересованный взгляд, слышала слова о том, что ей не по зубам то, что щёлкает он за секунды. Но это только подстрекало всегда, сейчас не до игр и не измерения эго. Если бы она знала, насколько чёткое и выверенное до минут её ждало приветствие, она бы совсем перестала дышать. А после от желания посмотреть на первоначальную реакцию заставила его украсть портфель и, связав нервы по швам, отправилась в прошлое, совсем разрушив его, создавая миллиарды близнецов.       И Файв бы согласился, чтобы получить кассету от Комиссии Временных Аномалий с триллионами их в одной вселенной. Их вселенной.       «Конечно, я же элита из особняка, — злится на себя, что не принял одежду. — Рубашка, вино, нужно было ещё корону нацепить, чтобы на неё не посмотреть».       — В этот раз не собираетесь убегать, как чёрт от ладана? — в ответ напускает свой-его сарказм, вещая своё пальто по-хозяйски на плечики.       «Но бегу я от смирны».       Они оба пока не приняли друг друга (и в основном себя), хотя и впустили, подошли на безопасное расстояние, вспомнили запах. Их взгляды не стремятся пересечься; они избегают контакта, словно он отберёт заветные часы разговора, потому что они снова поймут всё без слов. Извращённое желание быть рядом и не переходить к конечной расстановке точек над I. Но и заветные слова, которые они берегут для несуществующего верного времени, не содержат ни намёка на обсуждения прошлого и того, кто скучал больше, будто никто и ни капли. Файв считает, что это к лучшему. Лаки — что так и должно быть. Время считывает тягучие секунды и мимолётные минуты. Кажется, кто-то мотает стрелки вперёд, но только не в их доме, чтобы Файв и Ведьмочка не успели быть честными.       А после просто затаптывает все механизмы.       — Ну и надело же шуму твоё появление, — замирая взглядом на веснушчатой шее и щекочущих её кудряшках из высокого хвоста, но быстро приходя в себя, уносит принесённый гостинец, — учитывая, что только я не знал о твоём существовании.       Лаки это обнадёживает и пугает, но страх проходит лёгкими незаметными мурашками от кондиционера.       — Мистер Клаус и мистер Диего тоже, — выдыхает сбитое сердцебиение и проходит первая на кухню.       Файв не успокаивается: «Мистер» стоят не там. Не перед теми именами.       — Так вот моя команда мечты.       — Вы сами как мечта.       — Прекращай, — Лаки сдерживает улыбку от мимолётной шалости, пока Файв сдерживает крик, поэтому переводит тему, отворачиваясь. — Теперь меня хотят убить Лютер и Диего, и, кажется, Клаус, — она раскладывает пастилу, слыша, как включается вода, поднимает глаза на шею с краснеющими следами пальцев, размявших её от смущения. — Но Диего и тебя хочет убить, а меня так, за компанию. И Ваня. Да, не в завидном мы с тобой положении.       Всё было бы проще, если бы они хотели убить друг друга.       — Манна небесная, миссис Эллисон и мистер Клаус сохраняют какой-никакой нейтралитет. Он на Вас не покушается, кстати. Отбросьте эти мысли.       «Да вообще с радостью, только останутся неутешительные».       — Нет, Эллисон никогда не сохраняла нейтралитет. Она эгоистичный манипулятор в самом прямом значении, просто не может определиться, что будет для неё лучше. Ради цели она и убить может, и это уже без шуток.       — Я не замечала.       — А ты так много времени с ней провела за эти годы?       — Ты с ней не росла, — закусывает Файв губу, пряча под водой подсвеченные руки. — Клаус просто прохвост, который хочет, чтобы его никто и ничто не задевало.       — Но он тоже волнуется.       — Каждый хочет самого лучшего для себя. Только вот у тебя инстинкт самосохранения глючит, —подаёт бокал и садится напротив на деревянный стул — одна из его неразрешённых ребусов: поставить ей стул помягче или ничего не менять. Он не смог ничего изменить.       — У Вас тоже.       — Плюс-минус, — они тянутся бокалами, чокаются невесомо, но звон хрусталя, как ударом в шаманский бубен, обозначился раунд. И хотя интерес не бубновый, туз именно этой масти.       Кофе и чай пускают пар и стынут, вместе с пустым диалогом. Лаки не пробует, выпивает залпом, смотрит на микроволновку под подсветкой. Сглатывает необходимость снова придумывать начало диалога; наблюдает за Файв осторожно из-под ресниц, ловит мысль и выталкивает её из головы: «уронить стол на Файв и придавить его к полу, чтобы ему некуда было бежать, пока она делает ему в щёчки, скулы, брови и глаза, пока не дойдёт до шеи, искусственное дыхание, ибо «не умеет его делать» — ей вообще нет места в разумной реальности.       — Я такая глупая, пыталась серфить на микроволновке, но смогла поймать только микроволну , — Файв только кивает на разбившийся о холодный пол каламбур и пытается понять, в какой из вселенных ему это почудилось.       А потом вспоминает, у кого она научилась дедовским шуткам.       Она снова открывает рот, но Файв предвидит её безоговорочный «успех», поэтому встаёт подлить «розовую белку» прежде, чем на поток потрошения диалога поступит: «Что делают люди в кафе, когда получают с собой? — Ладят» или, что ещё хуже «Что делает ведьма на корабле? Колдует». Их корабль идёт ко дну её магией. Файв хочет пробрюзжать в голове, что она пришла слишком рано, чтобы его мозг работал, но а) его мозг всегда работает, и б) хорошо, что она пошла разумно при максимально маленьком трафике людей на улице. А ещё, ему на самом деле нравятся каламбуры, но сознаться не может. Как и в том, что у него тоже появляются странные мысли вроде «облить её коктейлем, чтобы она переоделась в его одежду в его комнате, у которой может заесть замок, ведь он «выкинул все её платья».       У неё вообще-то неисчерпаемый запас шуток. Об этом знает Файв из будущего, а не настоящего, но он на подсознательном уровне предполагает снова верно. А Лаки вспомнила всю книжку с анекдотами, шагая то ускоряясь, то замедляясь и поворачивая обратно, будучи уверенной, что всё не склеится сразу, да и, скорее всего, закончится плачевно, если вообще начнётся. Заученные шутки были единственным оружием, на которое Лаки ставила. Для Файв Ведьмочка опасна лишь своим существованием.       «Может, и говорить ей больше не придётся?» — синхронизируются на мгновение в телепатии, но Лаки в надежде, а Файв в тревоге.       Всё падает и падает, как алкоголь на дно желудка, как кусочки персиков, чувствующиеся на языке Лаки вместо абрикоса, как непослушная чёлка, закрывающая голубые глаза, по которым скучал Файв, — кончено, но точек ещё предостаточно. Она ждёт, что Файв её выгонит, приравнивая вероятность такого поступка к проценту того, что она сейчас рванёт из кухни в свою комнату в бессовестной убеждённости, что всё осталось на своих местах, спрячется под кроватью и больше ни ногой, ни ноготком из-под неё. Достаточно. Если этих усилий мало… Файв всегда было мало, поэтому она задыхается от боли в защипанной руке, вопит по-немому от ветки роз с шипами, сквозящей вместо позвоночника, выпрямляя спину.       Ей срочно надо выпить таблетку, совершенно не сочетающуюся с алкоголем. Файв вяло перебирает в памяти вчерашнего дня, что сам плохо сочетается с алкоголем. И с утренними разговорами после общего нетрезвого начала прошлого сочельника. Промилле уже не чувствуются: организм — единственный, кто выработал толерантность. Это заметно по тому, как Ведьмочка пыталась рассказать анекдот, а он не разрешил себе отыграть смех. Если честно, как-то не до смеха. Особенно, когда Рыжая подхватывает свой травянистый чай и заливает его в себя, будто сто лет не брала росинки в рот. Словно температуры в тридцать градусов он достиг ещё час назад, и она не кипяток влила в себя только что, а волне себе 180° по Фаренгейту.       Файв теряет нить, связывающую их, но узелки на языках не развязываются.       Стол из белого дерева или покрашен краской — Файв купил дом с мебелью и никогда не задумывался. Но он непроницаем, не прозрачен и достаточно длинный, чтобы коленки не касались друг друга, достаточен для того, Файв не мог предположить, что прячется за ним. Так близко, но всё, что он знает — расположение засохших пятен от соуса, кофе и крови на своей половине и потёртостей испорченного ламинирования от суперсредств, которыми Файв приучен прибираться: стойкое загрязнение и налёт (кость) — кислотой, пятна (ткани) — щёлочью. Издалека идеально чисто, шрамы скрываются под локтями от глаз, под одеждой, под рёбрами.       Файв решает тоже показать фокус: шоппер всё ещё лежит на диване, но купленная в круглосуточном пачка — под пальцами в кармане. Она скользит по столу вместе с чашкой воды.       Файв не поднимает глаз, не рассказывает, как оказался в курсе марки и зачем наливал воду в стакан, к которому не притронулась Ваня. Ещё хуже осознавать, что Лаки не спрашивает. Любознательность, с которой жила девочка, осталась в нём, а не в ней. Зажигалка щёлкает, огонёк пропадает из виду — художник этой вселенной прикалывается снова, напоминая о пламенных волосах, с которыми он сливается. Запах вина и абрикоса теряется, и Файв душит каждая крупица осознания: в воспоминаниях тепло, в реальности солнечные лучи не греют, как в вакууме; отравляет вздох углерода, как в скафандре — она бы никогда не пожертвовала своим здоровьем так глупо, а значит, жертвовать больше нечем.       А значит, Файв знает причину её прихода. Она не вернулась, она пришла на сделку с дьяволом.       Но Файв абсолютно пустой, ему нечего предложить, он знает, чего она хочет, но он больше такое не выполняет.       — Не думай, что всё наладилось. Мы пьём за одним столом, но это не примирение и не акт содружества, — Файв лениво встаёт и наполняет умирающей от жажды.       Шутки, которые пару минут назад были необходимостью, теперь лишь жалкая пародия. Каждый выдохнул и собрался. Никому больше не хочется задерживать и медлить.       — Я понимаю. Вы все проблемы пытаетесь решить спокойно и рационально, — бокал звенит, а ноготь царапает фильтр, пепел шкворчит в воде.       Файв не помнит, когда она решала всё рационально. Плевать хотел, на непонимание, почему она не убегает. Файв выдохся. Пламенная, кстати говоря, тоже. Она пришла не просить и умолять, взять полное согласие и примирение с тем, что случится всё равно, как бы Файв не брыкался. Лаки пришла за снятия греха с его плеч, не своих. Трудно признавать, но Файв не в переговорной, он на покаянии, стоит перед дулом с поднятыми руками и пытается вжаться в стену позади, но продолжает изображать из пальцев свои заряженные пистолеты.       Лаки плавно прокручивает за ножку, смотря, как жидкость остаётся в одном положении. Сливки поднимают вместе с большими лопающимися пузырьками кусочки абрикосы, которые Файв добавил впервые, не следуя рецепту — в первый и последний раз сдаётся. Он не знает решения, что правильно и нет, пытается придерживаться старой стратегии, но как он выяснил, ничего не может работать отлаженно рядом с Лаки. Усилие посмотреть на свою Рыжую Ведьмочку оказывается провальным поражением. Она тонет в мыслях, не курит и забывает стряхивать, дёргает большим пальцем заусеницу. Бледно-кизиловые ресницы дрожат, когда зрачки следят за каплями коктейля по стенкам. И Файв только от этого цвета чувствует кисло-сладкий, терпкий и вяжущий привкус ягоды на языке и то, как его покидают токсины вместе с силами, а давление повышается.       — Да, недопонимание возникло, — она застывает, разглядывая розовый цвет жидкости, а он читает наученным взглядом заклинание по её губам. — В войне, что мы ведём, никто не сможет победить. Не думаю, что ты понимаешь побольше меня, но я думал очень много о прошлом, о том, как оно закончилось. Понимаю, тебе любопытно, как я, но в розетку пальцами лучше не лезть.       «Посмотри мне в глаза, прошу. Если я тебя вижу тебя в последний раз, посмотри на меня».       И бирюзовые глаза поднимаются, вводят наркоз эфира, пряный запах ударяет в виски и топит. Она смотрит на него с сожалением, без холода и обиды. Она топит. Топит. Топит его, как шоколад. Топит его в шоколаде. Взгляд душит, затягиваясь лебёдкой, отрезая нервы от ног и рук, будто он уже увяз по глаза. Только, чтобы видеть её. Видеть её как в прошлом, когда она узнала, сколько ему. Такой же сощуренный, будто уже заплаканный, словно она была виновата, что он попал в ад, прожил его. Будто она что-то поняла, доступное только ей. Опухшие веки по её желанию, мышц. Поднятые брови, выбившиеся из хвоста кудри рыжих волос сейчас вот-вот достанут до щеки, чтобы провести по ней мягко, успокоить. Он не имеет права отвернуться, потому что в ушах до сих пор добегает мысль пулей в висок:

в последний раз, посмотри на меня.

      — На этом мы должны закончить, я отказываюсь от любого твоего предложения. Тебе пора, больше не приходи и никогда не попадайся мне на глаза. Тебе же всё равно, где жить, уезжай из города, у тебя нет близких. Поезжай в свою Англию, в Оксфорд, отучись и выпусти свои статьи. А после улетай на Луну, так ты точно не встретишь меня. Обещаю, и всё будет идеально.       Файв подрывается, сам не ожидая, что его поразит в самое сердце, а колени выключатся. Спокойствие и уверенность улетучивается мимолётно, оставляя лишь шаткую неуверенность в происходящем, ощущение, что всё плывёт, катится в тартарары. Они уже серьёзно провалились в бездну, не нужно было открывать, стоило просто оставить ей дом на растерзание и исчезнуть. Это Файв должен испариться, а не она. Он не верующий, но с ней в такие совпадения не играют. Файв не знает, как поступать, он ошибается в который раз, хотя просчитывал и просчитывал, эксплуатировал Коммутатор Вечности на высоких мощностях, отключая от питания всю Комиссию, обжигался об него, но всё всегда выкручивается глупым ударом под дых при выстреле. Кулаки сжимают воздух, который сковывает тело по кругу. Он не должен терять самообладание рядом с ней, потому что он до сих пор не знает, что привело к тому, что случилось. Он до сих пор боится причинить боль, хотя и способен только на это.       Но хуже Файв Харгривз только Рыжая-сука-Ведьма Лаки Нортроп.       — Я не хочу Вас уговаривать на что-то. — вскакивает следом, теряя страх. — Я пришла с желанием извиниться за то…       — Не смей! — бросает бокал под свои ноги, а у Лаки колени подкашиваются. Она падает обратно на стул и жмурится, когда Файв хлопает от беспомощности по столу, наклоняется и упирается на преграду между ними. — Не смей просить прощения у меня. Ты призрак, чтобы так говорить? — глаза у Файв щиплет — он использует одну из её ретро-присказок, означающих, что человек уже не боится смерти.       Его сминает, что он помнит все её слова и употребляет её предложения. Его злит, что она извиняется, будто выводя его на вину. Его подвешивает опыт разговора с ней: она не манипулирует, не желает зла, по-честному чувствуя вину, не принадлежащую ей.       — Вы не понимаете. Это важно!       — Это ты не понимаешь! Я стараюсь исправиться, не контролировать семью и близких, быть менее агрессивным, избегать тебя, чтобы ты не пережила этот ад вновь, заморозила его и остановила его приближение. А ты бегаешь за мной и улыбаешься. Не коря меня и не тая обиду. О себе подумай хоть раз. Забросила свою мечту из космоса?       — Какой ад? — резко дёргает рукой, бесстрашно желая поймать чужое запястье.       Бокал опрокидывается на платье и разбивается следом за предыдущим, звуча гулким выстрелом. Розовое пятно растекается от центра груди. Рыжая сначала смотрит на впитывающуюся жидкость, потом переводит непонимающий, виноватый взгляд на Файв. У того паника читается по бегающим глазам. Его мысли материальны.       — Файв? — рука зависает в воздухе, боясь дотронуться.

— Значит, ты всё-таки жива?

      «Он знает? — поднимается из-за стола плавно, словно взлетая. — Он знал всё это время?»       Он отшатывается, скрипя осколками под тапками. Голова нервно дёргается, а брови поднимаются. Открывает рот, но не может сказать ни слова отрицания. Лаки бросает взгляд на сумку с таблетницей — Файв защищает выход собой, всё ещё держится, но в голове уже давно связан нейронами.       «Как работник комиссии он считает должным следовать по канве времени, или как человек хочет изменить реальность?»       — Файв, — зовёт осторожно, медленно двигаясь к нему, — какой Ад?       «Ад, который он видел, или Ад, который он придумал?»       Тот, который он видит во снах и сейчас наяву. Файв позволил ей войти точно также, как позволил заниматься исследованием в той лаборатории. Огонь от её волос не расползается по стенам, как пожар от взрыва, а в центре пылают её голубые глаза, не мёртвым взглядом уставившись на самого холодного до спокойствия. Нежно-розовый не бордово-красный. Но на том же месте. По полу разлито липкое вино, и Файв поскальзывается на нём, рухая на копчик, но не чувствуя боли, разбавляет вино каплями крови от впившихся в руку осколков. Раны горят, но он не обращает внимания, впитывая только взгляд Рыженькой себе за спину. Она опускается перед ним на колени, но от неё отталкиваются, а на своих руках замечают кровь — её плечи пачкаются отпечатками на жёлтом хлопке. Она в крови. Она с простреленным сердцем вновь.       Обеспокоенные глаза испуганно бегают. Его глаза доказывают: сердце не хранит обиду, оно пропитано и прошито изувеченным страхом. Осознание проглатывается, резкий привкус солёного метала обжигает губы, но медленно и нерешительно по горлу стекает к желудку, обволакивает холодом стенки, застревая комком, всё внутри переворачивая. Ком мешал словам, рвавшимся наружу, но которые не хотелось произносить вслух. Иначе понимание дойдёт до мозга и ляжет на дно булыжником, оставаясь навсегда. Его придётся раскусить, рассосать, принять. Лаки держит себя в узде и делает попытки встряхнуть его от оцепенения, сжимая щёки, ловя взгляд с такой же необходимостью, с какой Файв хватается за узелки худых плеч. Последняя соломинка трескает перед неизбежностью.       — Вы всё видели своими глазами?.. — неуверенный вопрос, произнесённый с ясностью. Правда поведения Файв вылетела, как прогнившая конфета из обёртки с золотой тесьмой, и не позволяет интонации подняться вверх. — Вы всё видели и помните, — не может подобрать слов, вглядывается в глаза ледяного зелёного цвета.       Они всё видели, отпечатали на памяти, а та выбила из него все силы. То, как кровь текла по её животу и капала на подол, пропитывало платье у груди выше, к ключицам, пачкало её рукава и руки. А потом скрылась под его костюмом, за его телом и руками, впиталась в него самого, в его лёгкие, залилась в вену, оставляя осколочную рану в предсердии, зарываясь всё глубже, будто нет конца его плоти.       — А ты помнишь, что смертна? — губами и выдохами молчит.       — У меня не получилось Вас защитить, — скорбная улыбка от бессмысленности всего. — Я не виню Вас, — накланяется за уходящим взглядом, ловя его на себе: даже сейчас он убегает от неё. — Извиняюсь, что я не сохранила нашу тайну. Вы не должны были ненавидеть себя за случившееся.       Разговоры бесполезны. Файв мутит виной своё сознание. Оно искривляется, меняя правду на ложь. А Рыжая знает, что это не проходит легко. Страхи не сдаются добровольно, если уже вцепились клыками, сожрут с костей, выпьют целиком до основания. Поэтому Лаки шарит рукой за его спиной по полу, насаживая пару мелких осколков, и достаёт шприц со снотворным, медленно вкалывает, смотря глаза в глаза. Файв уже и так парализован на дне, но с глади воды, через толстую кромку льда, вместе с лучами от солнца тянутся её руки; она сбегает от сложности, но не от него. Давит на шляпку шприца, заталкивая Файв на глубину; веки с чёрными длинными ресницами не стремятся закрываться, только болото в глаза уже успокоилось, принимая поражение и предательство; Файв с умиротворением вспомнил, что смирился со всем уже очень-очень давно.       Давно.       Очень давно.       Девушка из прошлого уже не трясёт, а убаюкивает.       Девушка из прошлого не дёргает накалённые нервы, а тает в крови, растворяясь в течение реки с берегами в пламене от переливающихся солнцем волос.       И Файв плавился от этого ядерного гриба.       Держась за руки со своей семьёй, как в тот раз, когда они сгорели, а он сбежал, чтобы спасти их в какой-нибудь из худших хронологий. В какой-нибудь временной линии или во сне, или в припадке он наконец-то будет стоять с ними. Перед ней. А потом найдёт и свой труп вместе с другими, а не её. Такой же обугленный и запылившийся, с запечённой кровью, и, наконец, ему станет легче, потому что уже ничего нельзя будет сделать, кроме как отпустить. Не нужно будет лезть из кожи, рвать цепи пространства и времени. Всё будет завершено, безвыходно настолько, что можно будет поспать. Заснуть с улыбкой в уголках глаз, как сейчас перед ней, в её объятиях, с запахом её волос, а не пепла и железа. Он так устал от этой задухи сгнившего мяса и догорающих остатков человечества. Человечности вокруг и в нём самом. Внутри, где тухнет с каждым днём искра жизни, а вокруг бурлит и кипит ад.       Не нужно будет бояться, что вместо тараканов ему придётся сожрать её. Файв предложит ей руку.       И можно будет перестать надеяться, что она сожрёт его, как всепоглощающее пламя её волос. Лаки подаст её в ответ.       Какая-то холодная льдина, вопреки его мыслям рассекает ему щёку, оставляя тёплую дорожку. Файв боится, что он проявил слабость и наконец-то проронил слезу, но это всего лишь рука девушки поглаживает горячее лицо, оставляя после поцелуй. Файв не умеет плакать, и все это знают. Все, кроме Файв, который упрекает себя в возмутительной слабости, выдумывая дефекты. Главный его минус в том, что он это он, и от этого не уйти. Он — тот парень, который сейчас стреляет в неё прямо перед ним. Ему кажется, что она горит и просит избавления от страданий, поворачивается под прицел, не убегает, ухмыляется, проводя свой эксперимент. Но избавления страданиями от страданий не происходит, как и чуда, она не встаёт и не начинает ненавидеть Файв.

— Выстрелите в меня.       Ставлю на то, что Вы не попадёте.

      Выстрел.       По её груди расползается кровь. Он бросается к ней, но не может сдвинуться с места. Потому что Файв, который помогает не умереть не существует. Семья стоит рядом, но не ради тёплых объятий. И они, как камень у шеи, удерживают за руки и ноги от вершащегося правосудия. От мести самому себе — забрать самое дорогое, потом лишить собственного я. Что это могло быть, кроме «не доставайся никому, если не мне»? Ему никто никогда не желал лёгкой смерти, о которой он грезил. Даже он сам. Трупы завалят его с головой, оставляя только глаза, в которых отражается тот выстрел, каждый раз пуля летит точно в сердце. Два пальца от грудины вверх, на три пальца левее по пятому ребру. Её маленькое сердце, должно весить чуть меньше двух ста пятидесяти граммов. Её маленький кулачок в три с половиной дюйма в диаметре. Её облегающее лимонное платье выделяет рёбра, по которым можно, как рентгеном, вычислить «bull’s eye», мишень за пятьдесят очков и одну жизнь. И каждый раз Файв моргает от вони трупов, и каждый раз она остаётся цела и невредима для следующей пули.

«Простите, мистер Файв,        Я люблю своего…

      Выстрел.

…больше всего на свете.

      Пока его наконец не топят заживо под завалами убитых людей вместо неё, а её хоронит лаборатория, к которой он примчался, но не смог спасти, как и весь мир.       Пыль забивает лёгкие, руки напрягаются, но не могут сдвинуть булыжники разрушенного дома над ним. Все мускулы напрягаются до изнеможения, но безропотная покорность судьбе не приходит, потому что где-то там, всё ещё слышатся выстрелы, как кто-то нажимает на курок, целится в безоружную девушку, которая не слышит крика Файв бежать, и лишь улыбается, даже не смотря на предателя. Потому что это обман доверившегося; девятый круг ада. Но почему и зачем она всё ещё раздаёт ему кредиты. Каждый раз верит, что он не выстрелит и стоит. Никто из семьи ему не доверяет с такой отверженностью, как она. Никто близкий и далёкий, даже он сам. Так почему она не убегает, раз её сердце даже не успевает перестать биться перед новым ударом.

До свидания. Не ищите меня.

      Выстрел.

Мой любимый меня не отпустит.

      Ногти остаются в защелинах между камней, без сил содранные пальцы царапают бетонный гроб, куда не проникает свет, но не звук. Он не слышит криков, не слышит своего дыхания и сердцебиения, надеясь, что уже мёртв, но каждый раз в темноте по барабанным перепонкам хлопает бас грома. Настолько беспомощно он себя ещё не чувствовал, проводя озябшими пальцами по холодной липкой крышке. Кто-то всё ещё дотрагивался до его плеч, сжимая их сзади, но Файв не понимает: пытаются ли эти руки его вытолкнуть или удержать — настолько слабыми были их прикосновения, сливающиеся в поглаживания. В его снах никто и никогда не успокаивал, да он и не хотел. Только бы перестали отбивать эти куранты час его рыжей смерти. Только бы успокоились они, его сломанное воображение, а не попытки. Только бы у него хватило сил продолжать царапать и пинать скалу над ним. Развалины его существа.

С глубочайшими извинениями за обман,

Лаки Нортроп»

      Клевер прорастает в его могилу, целует четырьмя нежными лепестками лоб.

— Как удача?

      Лианы, а не привычные червяки, мягко, почти не касаясь скользят на уши, закрывают, а не завиваются в мозг, но выстрелы эхом становятся громче, будто взрываются не снаружи, а в его голове. Фиолетовыми и розовыми цветами, фейверками распускаясь у него на веках, сменяя друг друга и тая синим отблеском росы, искрами адского огня, загораясь в новом месте ослепительными подсолнушами, смешиваясь в малиновые и бардовые оттенки, каждый раз уступая место мгле и снова возрождаясь фениксом. Каждый раз. Раз за разом. Целую вечность. Квантовую бесконечность. В каждый момент времени и пространства. В каждом из всех возможных Номеров Пять. В каждой реальности и в каждом сне, когда он не может умереть, а она умирает всем телом, разумом и кварком клеток. Доверяя ему каждым своим квантом, что следующий удар колокола будет звонить не по ней.       Файв ошибался, что его одиночество было самой долгой болью.       Могло быть, но не стало.       Его самая долгая боль умирает, но не перестаёт болеть.       Файв не привык любить свои раны. Но свои ожоги от её поцелуев в прошлом он со всем трепетом пытается сохранить. На щеках, на скулах, на лбу, на глазах, на макушке и шее они сейчас загораются цветами и питают его энергией; злостью, которая даёт силы вывихнуть плечи, но сдвинуть на пару миллиметром гору обломков над ним. Руки в крови, его крови ноют взаправду. Свет через щёлку слепит через тонкую кожу век. Воздуха не хватает как в печке, где огонь сжирает всё, что пытается попасть через прореху. Огонь, которому он ни разу не говорил, что любит его, пытается добиться внимания, целуя мягко и не больно. Пламя, которое всегда было необходимо, чтобы расшевелить его как сейчас, никогда не заставляло задуматься о том, что когда-нибудь оно может иссякнуть. Никогда не подводило его и не обманывало его ожиданий. Никогда не заставляло себя потушить потоком воздуха от выстрела.       Так почему же Файв так сделал?       Выстрел.       Почему он видел это?       Выстрел.       Почему он не помешал сам себе?       Выстрел.       Почему он не копил свои силы на перемещение и так безответственно и эгоистично расходовал своё синее пламя? Пару секунд. Пару метров. Один удачный шанс. Только один благоприятный случай. Вероятность пятьдесят на пятьдесят. Квантовая вероятность.       То, что он уяснил ещё в детстве, до сих пор звучит отцовским властным голосом:

— Миром правят вероятности.

      «Нет, Вселенной правят Удача и Время», — кричит у себя в голове, назло словам отца, перекрикивая эхо выстрелов, заливая тёплый свет холодным. Пламя вокруг нагревается до синего цвета.       И Файв просит неумолимую судьбу, успеть к следующему триллионному выстрелу, со страхом, что это будет последний, окутывающим его холодным бензином, вспыхивающий обжигающе ледяными языками, полосующими, лижущими, раздирающими тело, заживляющими раны, закрывающими гроб в обратной перемотке, возвращающими руки к щекам, к плечам, а потом выталкивающими сквозь поднимающиеся булыжники в руки мёртвых. Всё раньше и раньше во времени. Раньше. До первого выстрела. До самой первой крови. Спустя вечность. Спустя семь лет человеческой жизни. К самому первому заданию. Спустя всего пару секунд сна. В прошлое, которое не изменить в реальности. К ответу на все вопросы.

— Как пять? Шотландец что ли?

      Раньше.       К яблоку, которое она вкусила, а после и он.       Раньше.       Файв на озере. Плеск рыбы и жужжание стрекоз резко становятся лёгкой и свежей тишиной. Он не сразу понимает, что руки горят не от огня и даже не от содранной кожи. На них намотана леска. У ног бьётся окунь, задыхаясь на суше. А на груди Файв — человек, вокруг шеи которого закручена тонкая прозрачная нить от его удочки. Ещё чуть-чуть и артерия лопнет от давления и забрызгает его рыбацкий камуфляжный костюм. Шея давиться, как бисквитный черничный торт, а Файв не помнит, что он тут делает, и не понимает, что должен сделать, но мышцы выполняют работу самостоятельно. В носу всё ещё стоят стеной остатки пороха и пепла, не давая пробиться сырости от леса, тины, рыбы, пота и утренней росы.       Первый шаг, утянувший в болото.       Голова запрокидывается и рыжие волосы открывают вид на высокий лоб с веснушками, поднятый коричневые брови и ресницы-белый пушок персика. Руки вместо того, чтобы отбросить девушку, затягивают сильнее, отчего её мутные серые, практически прозрачные глаза закатываются. Он готов услышать хруст позвонков и брызги капель крови об озеро перед ними. Готов к запаху феррума, который пробьёт серу. Но Файв отпускает, ловя тело под плечи, обнимая сзади. Пустой взгляд устремляется вдаль — как он мог забыть её, ту которую пытался спасти. Тело в голубом платье холодеет на груди, и Файв вместе с ним опускается на землю, утыкается носом в ледяную трапецию с кровоподтёком, обнимая девочку из прошлого, появившуюся неожиданно совсем не в том прошлом. Это его первое убийство рыбака, которое обернулось её смертью. Которое привело к её смерти. Снова, чтобы он не делал, она умирает у него на руках.       Ну, удача, скажи, что это её отец.       Он, побеждённый своей победой, упускает голову на её плечо, которое не поднимается с грудью от вздоха и шкодит его живыми волосами. Вдыхает её запах полевых цветов. Чувствует, как не она обжигает его щёку, а Солнце, дыша в затылок. Файв покачивается с ней, баюкая её на поле где-то в Северной Англии. Мычит что-то мелодичное, просит мысленно прошения будто перед своей новой ошибкой. Потому что знает — это колесо Сансары не остановить. Она будет умирать каждый раз, любым способом. В его кошмаре. Во времени, где есть он, потому что он его создатель, а она ошибка Хейзела.       Как Ваня всегда будет причиной Апокалипсиса всемирного, так он будет причиной её собственного конца света.       Каждый из Харгривзов будет причиной своей собственной ошибки.       Это их судьба. Это их несчастье. Их рок — никогда не стать миссией для самих себя.       Он держит тело, не думая, что оно всё, что у него осталось, не думая, что оно самое дорогое в его жизни. Он знает это каждым импульсом своего мозга. И даже эта аксиома не смогла её уберечь. Но даже понимание своей смертности, донесённое до него природой мёртвой планеты, не заставило его умереть. А она — его неотъемлемая часть — сейчас лежит у него на ногах, на его груди, и Файв не может её отпустить. Лишь качается вместе с ветром и своей колыбельной.       — εὕδουσι δ΄ ὀρέων κορυφαί τε καὶ φάραγγες       Горные вершины спят во тьме ночной. Где-то там, за лесом, где на дереве сидела она в своём розовом платье. Где паслись её олени и овцы. Его девочка гладила их белые завитки. Куталась в свитера из их шерсти. Считала пятна на шерсти и подбирала сброшенные рога, притворяясь вершителем судеб с дьявольской короной. Читала им о звёздах и планетах. Смотрела в низкое небо с занимающимся рассветом, а горный ветер гулял у неё в волосах, пока она доставала пастилу и чай из-за пазухи, чтобы согреться, потирала пальцы о юбки, тянясь к книгам и знаниям. Возможно, запрягала пастущечьих колли к лыжам и отцепляла, чтобы они вели стада. И была счастлива и свободна без него.       — πρώονές τε καὶ χαράδραι       Тихие долины полны свежей мглой. Сквозь неё идёт она с фонарём, возвращаясь поздно ночью, ища путь домой в окружении светлячков. К своему дому. Не его. Освещает себе путь свечой, ведя за своим маяком образы Бора, Эйнштейна и Планка, звучащих мягко подсказками с улыбками под усами, вели и толкали, показывая необжитые абзацы на немецком с корявым почерком её учителя, верующего в неё и в её память о нём, если она поднимется на славный пьедестал науки и феминистической революции девочки в платье по щиколотки.       — ὕλα θ' ἑρπέθ΄ ὅσα τρέφει μέλαινα γαῖα       Не пылит дорога. Лишь мочит её башмачки и подол юбок и передников в росе. И она снимает их, чтобы между пальцев чувствовать прошлогоднее сено между травами на земле, чтобы пауки забирались к ней на плечи, щекоча шею лапками, но всеми глазами всматриваясь в её черты лица, нарисованное художником аскетом, намеренно избежавшим лишних красок и чётких линий, и спелые персиковые губы, проговаривающие проклятия мирового термоядерного молекулярного распада. Дорога не пылит — ионизирует.       — θῆρές τ΄ ὀρεσκώιοι καὶ γένος μελισσᾶν       Не дрожат листы… В полной тишине она идёт на свет излучения ока сингулярности, смотрящего бездной в душу. И Файв бы никогда не успел за ней, каждый раз опаздывая на секунды.

καὶ κνώδαλ΄ ἐν βένθεσσι πορφυρέας ἁλός·

      — Подожди немного, — обещает, уже не прося.

εὕδουσι δ΄ οἰωνῶν φῦλα τανυπτερύγων.

      — Отдохнёшь и ты…

Evening.

[Вечер.]

      — О, Вы проснул… — смотрит сверху, водопадом волос окутывая и пряча за собой.       Файв, не думая о реальности и времени, бросается на неё, хватает в руки щёки и притягивает к себе, впиваясь пальцами за ушами. Его губы вжимаются в её верхнюю практически до боли, не целуя, вдыхая. Соскальзывают мягко, чтобы схватить зубами, пока ладони не почувствуют каждой клеточкой, что она не утекает от него снова, пока руки не пресекут мир снаружи. Вкус персика смешивается с сахарной пудрой. Всё становится слаще, даже прикосновения к её коже, а она сама плавится, как жжёный сахар, расслабляя напряжённые плечи, двигаясь ближе с края кровати. Пряный запах трав от волос отдаёт ванилью. И Файв уже не кажется, что сон был кошмаром, он помнит только то, как убаюкивал её в объятиях. Прижимал к груди, как сейчас, нажимая на шею.       Губы переходят на нижнюю, оттягивая, несильно посасывая. Потому что Файв не в силах сдержаться, чтобы не поглотить целиком и полностью. Подмять под себя, сжать в пальцах, обхватить ногами, залезть в её голову и языком обвить чужой, выдохом забраться в лёгкие и поселиться опухолью в сердце, стать новой тканью и кожей, защищая и держа в себе. Поцелуй углубляется, а Файв осторожно кладёт Лаки рядом, практически заставляя опуститься под натиском её податливое тело. Сопротивления не поступает, поэтому возникает мысль, что это всё ещё сон, развеивающийся, когда маленькие пальчики сжимают его талию под футболкой. Пальцы растирают и разминают мышцы на рёбрах и спине, цепляя короткими ногтями и впиваясь в кожу. Даже под ним есть страх упасть.       Она на его руках, чувствует кончик носа на щеке и его лохматую чёлку у висков. Лаки с жадностью прижимает, заставляя упасть на локти, и переплетает ноги с его, не зная, как уместить в двух маленьких ладонях в девять сантиметров всю похудевшую огромную спину. Плечи сводит судорогой от перенагрузки, и она бессильно скользит по узловатому позвоночнику, ожидая драконий хвост после копчика.       — Чёрт, — нависает, — ты живая.       Файв отрезвлён и хотел бы сказать, что вооружён, но, кажется, его сейчас обчистили как магазин пистолета, и ворвись сейчас грабитель, рук бы он не поднял. В мыслях впервые в жизни ничего не горит, а тоже находится в шоке. И только в паху стучит сердце какой-то незатейливый мотив. Оно решило, что неплохо было бы пробежать десять километров по его грудине, поэтому трепыхается, как бельё на верёвке в сильный ветер.       «Сейчас она подумает, что я некрофил и встаёт у меня только на мёртвых, — но воришка эмоций только поднимается на руках, молча бесконтактно толкая его обратно на кровать, вися на плечах, растрёпанная будто после того, как оттрахала его уже физически (а не морально, как Файв воспринимает), по-хозяйски закидывая ногу на ногу. — По крайней мере, я замечал только тягу к разрушению».       — Ну, извините, — фыркает.       Файв, поднимая бровь, оборачивается на неё и замечает, что они в её комнате. На улице темно, а в окно светит приглушённый занавесками фонарь. Файв щёлкает выключателем на стене, и гирлянда начинает слабо освещает её лицо, заставляя перестать думать, что разговаривает и целует пустоту (Файв неуловимо цепляется мизинцем за её ради проверки). А то ещё того гляди и вообще манекена, которого приволок в бреду домой. Движение получается обычным и привычным, отчего в мозгу начинается полный хаос — сейчас она поймёт, что он ночует у неё в комнате слишком давно, чтобы всё выполнять на автомате, но Рыжая не акцентирует на этом внимание. или так кажется.       — Этим не исправить то, что я тебя поцеловал.       Её счастливое лицо в переливающимся свете от синего к красному становится более тёплым и манящим. У неё будто расцветает румянец и пошлая улыбка. Волосы («наконец-то», — вздыхает исступлённо Файв) она завязывает кулёк, оголяя шею. В складке платья в бардовой тени заканчивается ключица, уходя в закрытое плечо, а ложбинка будто наполняется запёкшейся кровью. Файв помнит, что лучше не думать о таком. Это неправда, поэтому переводит взгляд на лицо. И лучше бы он этого не делал. Красные губы улыбаются слишком соблазнительно одним краешком, будто всё знают: о чём Файв думает, и что он чувствует. А чувствует он себя прискорбно. О мыслях вообще лучше не заикаться. Буря в нём смывает песчинки контроля нахуй, когда он видит, как в её глазах мигают красные огоньки.       — Можете убить меня за это, чтобы никто не узнал, что Вы сдались.       В какой момент Файв стал выступать в цирке? Он не заметил, как стал клоуном, над которым можно вот так потешаться. И если у него на носу красный шар и улыбка краской до такого же красного парика, то у неё волосы из малинового светлеют в куркумный, сразу заставляя мыслить вокруг пряного имбиря и переходить на мускатный орех. Ведь есть же объяснимая наукой причина его влечения, тахикардии и эйфории. И если это не явление его богини, то он вообще не понимает, как солнце сошло на землю, а он ещё не сгорел полностью. Он буквально слепиться охрой, как от орхидей ванили. И её волосы сейчас раскрываются, как лепестки, обнажая её лицо, делая его беззащитным без бутона. И Файв готов поклясться перед ней с нимбом на коленяз больше не делать таких сравнений.       Файв согласен был оставаться на коленях над ней.       — Умно и действенно, но нет.       Он не будет срывать этот цветок, который снова льдом покрывается, не успев заснуть. Её глаза наполняются несвойственной им синевой. Обычно холодные из голубого неба, они застилаются тучами и превращаются в практически чёрную грозовую тучу, впитывая синеву света фонариков.       — Здесь ничего не изменилось, — оглядывает свою комнату в мигающем разноцвете.       — Я сплю с фонариками в твоей комнате, — выдаёт непонятно зачем. — Не хочу ничего забывать.       — Они не помогают, ведь так? — её рука поднимает над головами ловец снов. — Я хотела подарить, но мистер Клаус рекомендовал взломать Вашу дверь и напрашивался в помощники.       «Но мы не успели».       — А обещание?       — Я хотела бы отомстить за тот раз со шкафом. Тем более на благо. Но вряд ли это помогает от посттравматического…       Лаки помнит, как однажды ночью он заперся в тренажёрном, а утром отменил занятия. Наверное, она не поняла бы ничего, если бы не видела, как он туда заходил. Файв не перемещался, Файв бежал со всех ног, подгибая ноги и закрывая голову. Так бегут от пуль в яму. Ваня рассказала, что у него бывают «сны наяву».       — Ты помогала, — не даёт договорить, понимая, что она всё знает.       «Помогала не я».       А потом Лаки умудрилась уронить книжку, когда несла стопку. Это тоже сработало триггером. Он переместился к ней, чтобы положить на землю, накрывая собой и шепча на ухо:

— Тише, Делорес. Это спутник упал. Сейчас волна пройдёт.

      Это продлилось недолго. Файв ползком добрался до дивана, а Лаки убежала с бешенным сердцебиением обратно в библиотеку, пока он не позвал её и не отругал за бардак из книг, говоря, что они пережили несколько веков, а девочку не смогут. Обычно он не говорил о таком, предполагая, видимо, что всё лишь в голове, в дрёме.       — Не долго. Всё же вернулось после того, как Вы были в Комиссии? — Лаки показывает на папку на тумбочке. — А Вы забавный.       — Ты читала? — поджимает губы, кивая на записи «как ужиться с врагом». — Злишься?       — Нет, я, правда, считаю это забавным. Долго гадала, что же случилось с мистером-угрюмым Файв, почему он стал всегда ныть при мне, — беззлобно усмехается, завязывая ловец снов прямо на гирлянде.       — Когда это я был размазнёй?       — А сами не помните, как Вы давили на жалось, плакались, рассказывали мне всё, что Вас тревожит, заставляли ухаживать за собой и дарить подарки?       — Это сработало, и ты бы ничего не узнала.       — И про свою семью тоже?       — И про свою семью тоже. Ты была слишком юна для такого потрясения.       — Да, с Вами я была будто в прозрачном куполе — ни одна зараза ко мне не могла пристать, — вскипает за секунду от такого, вытягиваясь в струну.       — Конечно, сейчас опять начнётся старая волынка: «это моя жизнь, я вправе получать от неё оплеухи самостоятельно».       — Нет, я вдруг вспомнила благодаря этой оплеухе, что достаточно удачлива, чтобы всё произошло и без моих потуг. Поэтому могу провести с Вами всю жизнь.       — Ты научилась блефовать? Делаешь вид, что тебе не страшно? Послушай Лаки, умирать не страшно. Страшно убивать кого-то, кто имеет значение.       — Да, умирать не страшно. Тебе всего лишь становиться холодно. Холод пробирается по венам через рот, уши, глаза и нос, через дыру в груди, а горячая кровь застывает на нежной груди, сковывает движения, будто превращаясь в красно-виноградный лёд, облепляет тебя тем, что не стало полноценным вином и никогда больше не станет. Сосуды уменьшаются, сжимаются внутрь, пока не останется только высохший намёк веточки, а вдох, растягивающий их становится каторгой. Сосуды в глазах лопаются, как и лёгкие, будто десерт из шоколада, глазурь которого кокнули, как яйцо ложечкой, и из него полилась тёплая белая сладкая субстанция мороженного, застилая глаза полотном красных слёз, как шёлковый балдахин на кровати, спасает тебя от яркого света утром, так и это спасает тебя от жизни. Чтобы умереть спокойно без сожалений. С самого начала превратиться в ледышку и мёрзнуть сильнее от взглядов. Умирать не страшно, ты просто закрываешь глаза и думаешь, какой из вздохов будет последний, чтобы задержать его подольше. Умирать не страшно. Тем более во второй раз.       — Я умирал и знаю, каково это, но я не это имел в виду.       — Да, Вы не нарочно, нечаянно, не хотели и ещё куча «извиняюсь, я сделал это». Так что. Расставим границы нашей вражды как раньше? Представим это как конкуренцию? Только теперь я придумываю правила.       — Ты научилась быть злой.       — Училась у лучшего.       «Знаю, я это заслужил».       — Может, просто подарите мой драгоценный подарок? — «заткнись, ради бога». — Или боитесь, что на Вас повесят расходы с местом на кладбище? Раньше Вас это не волновало. Убивали и уходили.

«Чудесные подарки… Случайности и хронология. Свобода выбора. Лучше бы это было так, лучше бы мой выбор повлиял на хронологию. Пускай эта случайность будет подарком для неё», — сжимает кулаки Файв, а Клаусу кажется, что он берёт себя в руки.

      — Ты научилась много болтать.       — Я просто перестала быть вежливой. Болтала я всегда. О Луне, о которой Вы знали всё, а Ваш брат заправлял полётами туда. О всякой ерунде, а Вы кивали с таким участием. Это тоже была манипуляция?       — Ты переходишь черту. Не трогай мою искренность.       — Я думала, прикосновения — это нейтральная территория, — подскакивает с кровати, проходя к окну. — Вы так их избегали, что лживо вынудили меня отстраниться. В какой именно момент Вы были искренним? Может, когда целовали меня на диване? Я заметила, что Вам нравится, когда кто-то под Вами и ничего не будет помнить. Вы любите сломанных, которых можно защитить? Вам нравится Ваша семья поэтому, считаете их всех идиотами, которых нужно учить уму разуму, так? А тут я. Такая глупенькая, хрупкая, так и требует защиты! «И ты тоже учишь меня быть сильным, Лаки». Чувствуете себя сильным после этого? Искренность так и прёт. Мне нельзя трогать Вашу искренность?! Вы же трогаете мою искренность. Вам весело её дразнить, щекотать, царапать и раздирать в клочья! — её ухмылка при каждом слове дразнила, щекотала нервы, царапала и раздирала в клочья похлеще.       — Я всегда пытался тебя защитить, чтобы не сломать тебя. Ты не была готова.       — Я знаю, но защита иногда ранит сильнее. Спросите у Харгривзов про свою защиту. Они ответят, что Вы сукин сын, — растирает Файв в пыль, хотя душа простит прощения.       — Прекрати, чёрт возьми!       — Не нравится своя же пилюля?! — перекрикивает Лаки.       — Если ты так выводишь меня на своё убийство, то ты держишь не то направление! В курсе, что можно человека обездвижить, не нанося повреждений? — вспыхивает синим Файв.       — А мне и не нужно не наносить Вам повреждений! Я могу оставить Вам только указательный палец на левой руке рабочим, и всё равно случится то, что я хочу, —достаёт из-за спины пистолет, направляя дуло на Файв.       Он щурится, ожидая на подсознательном уровне такой подлянки от неё, проглатывая: «Я говорил про себя» и поднимается на ноги.       «Именно, сука, поэтому я и не хотел тебя подпускать к себе, бешенная ведьма».       — Значит, ты этого не так уж и сильно хочешь, если снижаешь свои шансы нарочно. Выучила хоть строение или это снова муляж?       — Я очень эгоистична, если Вы не знали. У меня нет желания делать Вам больно, но, если Вы не прекратите убегать, обещаю, что Вы будете страдать, как и хотите. Плакаться моему духу сколько хотите. Вам же нравится, когда я Вас жалею.       — И в это вся фишка, родная, — Лаки знает, что он злится, потому что обращается так только в такие моменты. — Я не жажду страдания! И не горю желанием причинить его тебе! — Файв хочет уйти, запереть её тут и залезть в холодильник — остывать до −273,15 °C.       — Хватит убегать от меня! — он разворачивается, но перед ним только стена вместо двери.       — Не беси меня! — рычит, со страхом понимая, что он в комнате один на один с бестией.       — Хватит быть таким трусом, Файв! — пистолетом дёргает от эмоций, а Файв уверен, что она сейчас взорвётся и пальнёт по сухим букетам или моделькам солнечной системы.       Он никогда не видел её такой. Лаки не зла, не напугана. Она будто просто сошла с ума, бешенная, совмещающая в себе все эмоции разом. Готовая лопнуть, как шарик, или же наоборот уничтожить всё вокруг себя.       — Извиняться нельзя! Подходить нельзя! Уходить нельзя! У Вас работает вообще функция выбора, или Ваша затяжная депрессия её полностью стёрла из арсенала, и Вы готовы действовать только по отработанному плану: бей, беги?!       Лаки не в бешенстве. У Лаки слетели предохранители.       — И знаете почему Вы до сих пор со мной, мистер Файв? — выплёвывает, но ядом не жжёт. — Это судьба. — хлопает рукой по подолу. — Это судьба, мистер Файв! Вы. Я. Мы обречены. Боже проклятый, обручены!       — Ведьма, не подходи ко мне! — шипит и отходит от подходящей, натиска и неизбежного.       — Так не хотите, чтобы я была настолько близко, так растворитесь во времени и пространстве! Только знайте, что бегством проблему не решить! Это Вы мне говорили! —прижимая того к стене и, смотря снизу в его глаза, осторожно вкладывая пистолет в его руку и держа его палец на курке, прислоняет дулом к своей груди.       Файв действительно не может телепортироваться из её ловушки, хоть и очень хочет, чтобы она была настолько близко, потому что эта ловушка её взглядом. Глаза прибивают к земле, переодетое карминовое платье касается его штанов, холодное дыхание — шеи. А ещё это уже было когда-то. Яркое чувство déjà vu. И всё это так сильно туманит разум, что терпежа не хватает.       — Не сбегать? Я тебя дуру спасаю, — с выдохом в далёкие губы.       — Не нужно мне Ваше спасение, — усталым шёпотом, понимая положение. — Это Вас спасать необходимо.       «Она стала полной моей копией», — с испугом понимает, ей теперь не нужна ничья защита, и Файв, видимо, не нужен.       — Да? Я-то с тобой справлюсь, а вот ты со мной вряд ли.       — Я с Вами не справлюсь? Да Вы как жалкая собачонка сейчас не можете решить бежать к хозяйке или от её прута, — свистит она, подзывая и похлопывая по ноге. — Вы когда-нибудь тренировали собак? Их верность складывается из страха и любви. Кнутом и пряником. И тогда они никогда не загрызут хозяина. И если людей бить не обязательно, то собак порят, чтобы те были как шёлковые.       — Раз я собака, тогда не ной, когда тебя загрызут и сожрут с потрохами после такого дурного воспитания.       — Я Вас перебаловала или так запугала?       Он резко выбивает оружие и приставляет дуло к подбородку, запрокидывая голову и вытаскивая из кармана старую жёлтую ленту. Он не выходил на улицу, не положив одну, чтобы завязать ей волосы, а зная, что она придёт, положил, наивно полагая, что максимум завяжет ей хвост, а минимум будет с амулетом, как она приучила. Вряд ли она оценит, но хотя бы не дёргается от неожиданности и флёра страха. Да и он только с шуткой думал о таком.       — Собака не сожрёт тебя, если ты не будешь её пугать. Руку, — командует, затягивая узел на запястье. — Твои методы уже опровергли все учёные мира. Вторую.       Файв злости не хватает. Хорошо, хочет, чтобы перестали считать маленькой, пускай держится стойко, как взрослая. Он всегда воспринимал её в серьёз — не считал ошибкой боязнь ранить. В Лаки всегда было желание просто жить, в ней не было утешения, но она утешала этим. Ведьма счастлива в несовершенствах, Файв их боится, они никогда не приносили ему ничего хорошего. Но раз он больше не в ответе за её счастье, раз она орёт на него: «не сбегать». Коли так уверена в том, что никто в проигрыше не будет, Файв больше не будет избегать девочку из прошлого. И прошлого. Доверится ей и её доверит себе.       — Ну и хрен ты куда от меня теперь смоешься! — распутывает и тянет за рыжие волосы с силой, заставляя прогнуться под выдох. — Игра? Хорошо. — Файв медлит, ловя взгляд замеревшей Лаки на своих губах. — Ты после неё выживешь, — она снова тухнет от гнева.       Рука на кулак локоны наматывает, а те запястья щекочут. Ладонь на затылок ложится, с силой кости хрупкие и плоть сжимает. Губы тонкие сминают персиковую нижнюю. Потому что сама разрешила съесть себя — кусают за это. Стон скользит мурашками, а вслед за ними её связанные руки по животу, одновременно его на подлость толкают, ниже к шее — узнать: засосы тоже персикового цвета будут? Все кости пересчитать — быть уверенным, что она вернулась к нему в полном комплекте. Убить любую причину снова сбежать от него. Она руками до ключиц дрожа ведёт, сминая одежду и держась, роняя отчаянные выдохи ртом.       У неё точно сердце остановится, она подверглась слишком эмоциональным горкам, хотя и была готова лишь на экстремальный спуск, не надеясь на объятия. Ноги дрожат и скоро подкосятся. Файв, замечая это, меняется с ней местами у стены и усмехается, выставляя коленку перед собой, задирает подол, мажа подушечками верхушка бёдер, собирая сливки и с нажимом сажая — сдаётся снова перед ней, уступая, потому что сложно не уступить, когда она такая откровенная перед ним, уставшая сражаться. Да, она права, он любит, когда она под ним. Ему нравится моменты, когда она перестаёт быть сильной. Так в чём проблема, если это всего лишь моменты, если даже в них он слаб. Она всегда выходит победителем. Даже сейчас, впивается в плечи, склоняя его голову на свои.       И Файв скулит ей в волосы, надрываясь, прикусывая ключицу. Он не понимает, он не хочет понять, почему должен отпустить её. Лаки всё равно не уйдёт, как бы он не старался, она не перестанет цепляться за его футболку.       — Я не хочу, — слышится всхлип, и на его ухо падет солёная капля. — Я тоже не хочу умирать, Файв. Не хочу, чтобы Вы отпускали и переставали защищать.       Её нарывной прыщ внутри неё всё-таки наконец-то лопнул. То ли от боли, то ли от бешенных эмоций. Она смогла сказать то, что вынуждена была проглотить.       Он мягко проводит по шее языком, как собака, оставляя мокрый след по пульсирующей вене. А Лаки взрывается стоном внутренней психологической агонии, задыхаясь от слёз и эмоций, открывая шею под любопытный язык, отдаёт себя и просит забрать обратно. Как от взрыва газа на заправке быстро и всеобъемлюще загорается внутри пожар: не тёплый, но не убивающий, всего лишь бесконечно сжирающий от движения колена между ног. Рёбра сжимаются внутрь, прерывая заходящееся сердце. Лаки жмурится, чувствуя щекой мурашки от своего же стона в открытое ухо. Она ловит мягкую мочку губами, сдерживаясь и приходя в себя, но выводя из себя Файв, ломает его снова неожиданным мазком ножа по нервам без предупреждения войны. Он подныривает под кольцо рук и распрямляет колено со спиной, поднимаясь вместе со схватившей, наконец, своё Лаки. Пол уходит у неё из-под ног, и она цепляется за его шею. Чувствует, как расходится платье по молнии, и холодное дерево стены. Чувствует, как пробираются руки к лопаткам, проходясь со сдерживаемой силой по оголённому телу, насколько это возможно.       «Не думайте об этом, только не думайте об этом. Я хочу побыть ещё чуть-чуть рядом».       И настолько же невозможно нежно сжимают талию, забирая себе её и её проблемы, которые она старалась решить, подражая учителю, в одиночестве. Но она не одна. У неё всегда есть её собака. У неё всегда есть Файв. И он целует её солёные щёки и глаза, ловя истеричные вздохи, заставляя успокоиться, мешая дышать.       — Хочешь побыть сверху?       Она уверенно кивает, понимая, что просто хочет. Неважно как. Если это их последний день, она просто хочет его. Если она перестанет плакать, может, и боль пройдёт. А чтобы этот миг перестал быть последним, нужно просто продолжать жить.       Файв возвращается с ней к кровати, наступает на брошенный пистолет, пиная под кровать и слыша удар о стену, кладёт осторожно, поддерживая голову и спину. Недолго нависает сверху, цепляя взглядом глаза-незабудки, снова приобретающие жёлтый цвет (обещание) от фонариков, и ложится рядом на бок, не отрываясь от них. Лаки и сама поворачивает голову, будто привязанная. Файв набирает воздух в лёгкие, тянясь к шее, медленно поцелуй за поцелуем доходит до уха, убирает волосы, пока она наконец в праве закрыть розовеющие веки. Файв не может представить, сколько времени и сил ей нужно, но даёт накопить и расслабиться. Лежит рядом, ожидая первого шага от неё. Ей кажется, что готовиться нужно ему.       Файв готов чуть больше, чем два года. Буквально два года и один день с её первого поцелуя в щёку. Для него не могло ничего поменяться.       Потому что её сердце болит, слыша знакомое дыхание и биение сердца совсем рядом, над ухом. Знакомые губы целуют скулу, подбородок, со знакомым страхом прикоснуться рука прислоняется к щеке, поглаживает по бровям, ловит трепет ресниц и поднявшуюся температуру от нервного срыва, прильнувшую горячую кровь к коже, пульсирующую венку на лбу. Файв спускается поцелуями к плечу, медленно оттягивая платье вниз за воротник, будто вырывает лист из дневника. Будто убирает плед с тёплой кровати, собираясь в кой-то веке поспать. Тянет бантик на руках, развязывая сбывшуюся рождественскую мечту.

«Живая Ведьмочка».

      Она помогает стянуть его рубашку и берёт руку в свою, возвращая обратно на щёку, целует его, страстно, возвращаясь в себя, разрешая действовать и помочь посадить себя на его бёдра. Под ладонями нежная кожа бёдер, сверху девушка снимает платье, оставаясь в белых трусиках и белой кружевной майке на лямках, через которую выступают все тени костей и цвет. Она сидит неподвижно, давая привыкнуть к её внешнему виду. Болезненно бледная кожа с выступающими венами, полосующими всё тело настольно ненатурально, что Файв поднимает глаза на лицо. Теперь видно, сколько макияжа на ней, ровная загорелая линия по горлу платья. Он видит боль в её глазах и понимает, к чему она готовит его.       К тому что, розовый румянец не вертится на узелках локтей, и, возможно, не лижет соски груди. К тому, что веснушки не обжигают ниже, как звёзды, идут дырками по коже, собираясь не в соцветия и созвездия, а лужи грязи, потому что в неё кидали комками, и в них были льдинки, что оставили шрамы.       Самое страшное впереди. Это не будет ужасно или отвратительно, Файв знает, что никогда не сможет подумать о таком в связке с ней. Будет страшно для его сердца, для его психики. Будет страшно до слёз, появившегося желания сдохнуть, заснуть. Оно уже ютится под правым плечом, стекает по ткани лёгкого, чтобы сжать его до сухого последнего выдоха в нужный момент.       — Я могу не снимать, — осторожно и серьёзно предлагает, и Файв распробует это отвратительное послевкусие от защиты.       Файв молчит, не думает, смотрит на её губы с желанием доесть безвкусную, скрывающую помаду. Он знает свой ответ, он не мечется, но боится показать случайной капелькой пота замешательство, которого нет. Иначе она расстроится. Иначе он подумает о чём-нибудь. Иначе, она решит, что даже он её не хочет, тот, кто сделал это с ней. Иначе она поймёт, что он ненавидит себя за это. А значит, её жертва была напрасна, ничего не значила. Значит, она зря начала дышать, если даже так не спасла его. Если он будет сомневаться, она не сможет доверять ему. Не сможет довериться ему. Не сможет попросить снова о своём подарке.

— Загадайте амнезию. Амнезия, Файв.

      — Нет. Я хочу видеть тебя…       «…если это наш последний раз».       А если не последний, если только первый, то хочет поставить все точки над I: расставить её границы по её комнате так, чтобы они включали его. Всего. Каждый взгляд, каждый вопрос чтобы не прозвучал в пустоте мимо. Каждая секунда принадлежала ему, как и заведено.       Взгляд льда теплеет, но не перестаёт быть туманным и скрытым. Хочет подняться, чтобы отойти в тень и отвернуться — рука на бедре не даёт. Теперь Лаки сама чувствует страх. Она не думала, что покажет это ему. До последнего считала, что это пронесётся призраком мимо. Но Файв не тот человек, который осознанно пропустит часть своей жизни. Даже самый болезненный.       Она переливается красным, который слишком яркий на белой ткани, скользящей вверх. Лаки скрещивает руки, теряет контакт глаз, когда Файв опускает взгляд на резинку трусиков — он был уверен, что не видел оборочки. Но Лаки пытается всеми методами отвлечь от жилистого живота с тремя родинками треугольником — голова змеи. Справа от пупка спускается ожерельем через низ живота к левому боку тело змеи. Ей кажется, что именно сейчас она голая. Теперь он знает то, что знала Мэд и Лютер. Но страшнее то, что они не догадывались о схожести со звёздами, но Файв ведёт по созвездию большим пальцем, в темноте по памяти понимая, где конечная. Мальчик, что попал в апокалипсис точно шёл по небу в поисках дома.       Он нажимает на альфу из сдвоенных родинок ровно под ребром, а из Лаки выходит воздух. Всё это время внизу живота копились все нервы, что сейчас отдали импульс в голову. Она не переживёт это снова, обнимает себя, треская майку в сжатых кулаках — Файв никогда не давал ей выжить. И когда она останавливается, Файв поднимает взгляд на закрытые глаза, видит, как трепещут ресницы, как блестит язык на приоткрытых губах. Наверное, он зря прервал эту казнь. Руки снова опускаются на бёдра, давая вздохнуть, но Лаки забывает сама о необходимости продолжать, и трётся влажными трусиками о вставший член, настолько неосознанно, что приходит в себя. Натыкается на злой взгляд под собой чёрных затуманенных глаз и впившихся пальцев на бахроме.       «Да, подвязки были. Она знала, что они должны быть. Они отвлекающий манёвр, придуманный на ходу сейчас».       Тонкая шея дёргается, сглатывая: «всё ли я делаю правильно?».       Тонкие пальцы подбираюсь хлопок: «засушит ли она себя, как цветок?».       Лаки слабеет, а Файв подбирает запястья и толкает вверх, оголяя выпадающую грудь. Файв замедляет момент, как может. Тело медного и каштанового оттенков, и Файв сначала не понимает, что шоколадная тень от поднимающейся нижней одежды — совсем не тень. Лицо скрывается за горловиной, поднимая рыжие волосы с плеч. Мгновение, что Файв тратит на сжатые зубы и смаргивание пустой слезы от колюще-режущей сердце. Они связаны, всегда были. Больно ей — до остервенится душит его. Фонарики делают её живой, розовой, красной. А складки на коже светлеют. Два пальца выше грудины, мечевидного отростка, три влево, ровно на уровне перикарта. Их два — один от него — разрыв, один ровный — разрез от тех, кто спасал её. Белый шрам горит алым, как цветок на грудине, расправляя свои лепестки под грудью, стеблем растя от начала желудка, до первых рёбер. Файв знает, что её пилили, как настоящее дерево. Больно, что возможно без эмоций. Точно также как он оставил в ней пулю, целясь точно в сердце, как всегда.       — И правда, как орхидея, — Лаки смотрит на него, поднимая бровь, сидя на его бёдрах практически голая, с прямой спиной, а он говорит, что ужасный шрам на её теле орхидея? — Просто ты всегда пахнешь ванилью, — Лаки перестаёт улыбаться, теперь совсем не понимая. — Ты не замечала? Ты пахнешь как ваниль и мускатный орех, как пряные травы. Что? Не смотри на меня так, я чувствую себя помешанным.       Он честно сдерживается, чтобы не зареветь, но всё что приходит на ум по собственному самоубийству — сидящая Ведьма на горле.       Он болен же.       Файв не может сказать, что это ужасно, он не видит её таковой, как и думал. Он видит таким себя. На бархатной когда-то коже шрам от вырванного сердца.       И наконец свет меняется на синий, делая из неё какую-то супергероиню в откровенном синем костюме и ярким пятном по центру. Богиней, в которую он верует, фениксом возродившаяся на его пепле. Он ещё больше боится снять решётки, ожидая, что она упорхнёт. Она улыбается, так расслаблено, уже не стесняясь от слов, и Файв и правда чувствует себя каким-то извращенцем, потому что хочет её сейчас ещё больше. В его любимом свете. Такую холодную и действительно бессердечную. Наконец не светящуюся этим ярким радостным свежим лимонным или яростным погибшим алым. Наконец-то она перестала быть солнечной Лаки и сильной Маршей. Наконец-то она стала родной Харгривз, у которых всех синий цвет в крови аристократической, в дьявольском огне.       Эгоистично забрать. Шрамы украшают?       Напоминают. Всегда будут. Никто не просил таких аттракционов.       Никто не просил таких воспоминаний, а Файв теперь уверен — сон не выдумка. Он тянется к губам, целуя, пока она ничего не сообразила. Поднимает её на руках, чтобы она коленки разогнула. Ставит на тёплый ковёр и опускается к шее, чувствуя грудью её. Скользит по бёдрам, падая сам к ногам, снимает её трусики, заставляя её краснеть под пристальным серьёзным взглядом снизу, возрастающий значимостью и величием с поднятыми бровями. Не спрашивая, зная и так всё. Читая её в кои-то веки правильно и верно, щекочет языком по косточке таза, следит, как она не запрокидывает голову, боясь пропустить новое движение, перестать ворожиться его болотом. Файв, поднимаясь выше, щёлкает ремнём, стягивает бряки, падает на кровать, утягивая её за ним.       Она нависает, а волосы водопадом закрывают лица друг напротив друга. Рука забирает их назад и притягивает за макушку к поцелую. Лаки поддаётся на локти, обнимает его голову руками, зарываясь с мягкие пряди. Сжимает и держится от слёз: её приняли.       — Ты больше не плачешь? — шепчат в губы, поглаживая пальцем по виску, пока нерабочая левая рука обводит бедро вверх-вниз, проверяет талию будто на размер, сжимает бока и снова съезжает по бедру, дёргая под коленку, подвигая ближе, заставляя упасть на пах.       На нежной коже определённо останется ожог от покрывала. Зато так легче проходится на ней всей рукой. Удобно тереться швом штанов между её ног, оставляя тёмные разводы от смазки с обоих сторон. Приятно чувствовать своим животом её, дразня её соски, когда она хочет отодвинуться, но не может и дотрагивается ими до его груди. Прижимать и не отпускать за спину. Чувствовать её кости и умирающее тело, напоминая о том, что происходит. Файв медлит, это заметно, хочет растянуть её по оси времени, закутаться в неё.       — Захотелось внимания, и раз я его добилась, то больше не плачу, — смеётся она и ахает, когда дрожь заставляет снова её двигаться по паху, а соски проходятся по горячей коже.       — Осторожней, задохнёшься, — улыбается Файв, прижимая её за спину и не давая уйти.       — Такой заботливый, — хмыкает девушка, ловя румянец красных огней.       Её глаза блестят мутно пурпурным, и она тянется к его шее и ключицам — его слабое место. Переходит на один локоть и тянет руку вниз, поднимая жопу, которую Файв теперь видит за её плечом. То, как позвоночник тянется в ложбинку, а талия становится непозволительно хрупкой, будто сейчас треснет пополам. К шее и паху приникают губы и рука, и он с хрипом резко выдыхает, теряя контроль и вжимаясь в постель. Из-за этого инстинктивно поднимается нога и девушка пошло скользит по бедру, оставляя след, целуя ключицу и наблюдая, как Файв заворожённо смотрит из-под опущенных ресниц за движениями её задницы. А после подлезает рукой между телами и сжимает сосок. Девушка кричит и Файв улыбается.       — Что за шоу, Ведьма?       — Не очень профессиональное, да? — хмыкает она садясь и расстёгивает его ширинку.       — Да нет, мне стало даже интересно что ты делала эти два года.       — Один год проторчала в больнице. А потом училась ходить, — хмыкнула она, звеня пряжкой.       — Тогда почему ты дала карточку космической компании?       — На мне испытывали новое лекарство при перегрузках на корабле для астронавтов, против тахикардии, чтобы их мышцы не атрофировались, у них не случались панические аттаки…       — Это одно и то же лекарство?       — Нет, конечно, — она удивлённо посмотрела на него. — Действия же кардинально разные.       — Но так же нельзя, — она стягивала с него штаны, садясь с боку, а он поднялся, чтобы помочь.       — Когда сроки поджимают — можно, — ухмыльнулась она.       — Ты вообще живая?       — Наполовину, — запрыгнула она довольно резко. — Единственный минус, как Вы поняли, — она приставила палец к виску и покрутила им, пересвистывая.       — Теперь ты точная копия меня.       — Как один из плюсов, я считаю. Посмотрим, кто же из нас двоих всё-таки слабее. Естественный отбор и всё такое.       Она насадилась на член, натягиваясь, как струна, и замолчала, будто её проткнули насквозь. Голова опустилась и на глазах выступили слёзы.       — Чёрт, не надо было разговаривать, возбуждение, наверное, спало, я же тебя даже не растянул, куда быстрее паровоза, — заворчал раздражённо Файв, поглаживая её бёдра и живот. — Иди сюда, — он осторожно потянул её на себя, гладя по спине и обнимая, пока из неё начинали наконец-то снова выходить всхлипы. — Вот же чокнутая, правда. Я сверху, я сверху. Всё, тихо, тихо, не плачь, давай потихоньку. Расслабься, — он протянул руку к её паху массируя клитор. — Ну и чё ты ревёшь, такая большая в слёзы, — Файв ещё ни разу не видел, чтобы так ревели из-за потери девственности.       — Ты победил. Я слабее, значит, я всё-таки умру.       — Ты что поставила на свою девственность? — Файв захохотал до слёз из-за чего пару раз надавил прессом на худой живот и девушка застонала. — Да чтобы я такую, как ты застрелил, если не перестанешь реветь, — хрипит он, целуя её и выходя.       Лаки жалобно скулит, и её переворачивают на спину, раздвигая ноги в хорошей растяжке от физиологии в больнице.       — В следующий раз оседлаешь, обещаю, — хитро улыбается он и медленно входит пальцами, припадая к груди и целуя сосок, беря его губами и проводя по нему языком.       Сейчас он всё сделает правильно. Опять не спросит её, зато верно, хоть и самостоятельно. Он подарит всю нежность, которую наскребёт по стенкам души, которую сможет у себя найти. Чтобы, наконец, услышать стоны, а не всхлипы. Он сделает всё, что отдалённо напоминало любовь в сексе с шлюхами. Потому что он ждал два года, казавшиеся вечностью, по сравнению с мгновением на дне заката мира. Все тёплые слова, которые он говорил Делорес и никогда не говорил ей, он превратит в действие. Потому что Файв не верит в естественный отбор, какой он представлен в научно популярных изданиях, о котором слышала она. Он верит в вероятности. А по вероятности эта кошка сейчас ещё жива на все сто процентов. Она дышит и будет дышать следующую секунду. И следующую минуту и ещё два часа.       Эту ночь она будет самой живой из всех.       Язык спускается ниже, щекоча неровный шрам, идя ровно по линии шва, попадая в пулевое ранение, обводя пупок и игриво тыкаясь в него. Пальцы ведут вокруг ореола, а внутри раздвигаются, растягивая. Девушка хватает простынь, дёргая руками, не зная и не понимая, где их место, пока язык мягко ныряет в ложбинку губ, огибая клитор. Сорванный голос воздухом щекочет нёбо, а бёдра дёргаются, но мужская большая жилистая рука удерживают их за талию, вжимая в кровать. Зелёные глаза в жёлтом свете становятся практически карими, наблюдая за реакцией, будто хищник из засады за направлением движения добычи. Она извивается рвано, как мышь, которую поймала змея, впрыскивая, как яд, наслаждение.       Ей уже не больно, но еще, видимо, недостаточно, чтобы она просила, хотя стоны и напоминают неразборчивые слова. Пальцы с силой оттягиваю сосок, а тело пытаясь сбежать насаживается сильнее, вскрикивает. Простыня под ней сырая от пота и смазки, стекающей по жопе. Чёлка спадает на глаза, отливающие кровавым с примесью чего-то токсичного. Пальцы в ней набирают темп и амплитуду. Рука нажимает на живот, чувствуя вибрации и заставляя их ощущать сильнее, не давая никакой свободы. Девушка даже не понимает, когда парень нависает над ней, смотря прямо в мутные заплаканные глаза с потёкшей тушью. Рука убирает волосы, и, после невесомого поцелуя в лоб, парень находит свой старый укус, надавливая на него языком и зубами, заставляя её вскрикнуть, а потом резко перекрыть кислород зажимая шею. Крик превращается в кряхтение и глубокий вздох, который прерывается снова на мычание, когда он входит в неё во всю длину.       Ей не больно, взгляд и стон иступлённый. Он берёт сразу быстрый темп, потому что поиграл достаточно. Наклоняется на локти, зажимая её в руках, заставляя положить её подбородок себе на плечо. Пальцы запутываются в волосах, оттягивая их, когда кулаки сжимаются сильнее. На ухо мягко ложатся её стоны, прерываемые рваным дыханием. Её ноги сжимают его талию, прижимая ближе к себе. Руки беспорядочно бродят по спине. В грудь стучит её бешенное сердце, или это его пытается вырваться наружу к её. Воздух пропитался пряным запахом травы, ванили, вперемешку с их потом и их смазкой. Он делает пару глубоких толчков и чувствуя как стенки слишком приятно сокращаются вокруг него и сжимают сильнее обычного, выходит, додрачивая выливая жизнь на её мёртвые клетки кожи.       — Я знал, что у тебя не было парня.       — Отвали…       — …те?       Она исступлённо кивает, молясь, чтобы он помолчал.       Нежась в объятиях, Лаки засыпает рядом. Её сон непотревожная клятва, данная богом для неё. А Файв чувствует, что имеет права только чтобы перебирать её рыжие волосы, смотря на её ракеты в переливающихся фонариках. На книжках, которые она не дочитала или затрепала до порванных обложек. Плакаты с Луной и потерявшие цвет жёлто-синие календарь 2024 года с разворотом на феврале. Дата показывает седьмое число. День, когда она ушла. Ушла с ним, оставив записку. Такую лживую записку. Записка, которая должна была поставить точку, но дёрнулась, закручивая хвостик запятой. Его девочка была такой хитрой и лживой. Неужели, она стала только хуже. И была ли это его девочка в припадках недавно, или от его Ведьмочки уже ничего не осталось, кроме смеси лекарств, которые действовали на неё два года со всех сторон под присмотром Лютера?       Он смотрел на всё, что составляло её когда-то, и накручивал локон той девочки, которой она стала сейчас. Какая она сейчас? Почему она до сих пор любит его, и была ли в сегодняшней ночи капля её любови. Что скрывается в ней сейчас? Что скрывается под этим шрамом от ножа и пули? Под плечом в одеяле тёмным пятном. Ярким пятном. Переливается её шрам, тянувшийся через всю грудину. Правая грудь нежно свисает и немного закрывает его. И Файв в первый раз в жизни хочет закурить. Первый раз он хочет затянуть время. Пустить дым в свои глаза и заснуть. Он не боится кошмаров, он боится, что проснётся и рядом не будет её. Боится, что всё окажется сном, хотя ему никогда не снились такие приятные сны.             Файв не знал какая она, какие у неё увлечения спустя два года. Он знал только то, на чём она росла. Росла без отца, которым стал он. И у неё намного лучше получается взрослеть, чем у самого Файв. Ему шестьдесят, но иногда кажется, будто он не дорос до чего-то важного, что она намного старше и правильнее. Это его эмоциональный интеллект хромает, а не у этой маленькой безэмоциональной девочки. В прошлом его девочки. Потому что у него тоже комплекс отца. Объятия вырываются сами, откуда-то из сердца, заставляя сжимать чуть ли не с бешенной силой. Рука держит её голову, грудью он чувствует, как ей становится сложно дышать, но он не может перестать думать о том, что может случится. Должно.       Её рука ведёт по его голой талии и похлопывает по спине. Рыжая девочка всё ещё спит, Файв надеется на это, когда сжимает её волосы. Он закрывает глаза и капитулирует лбом в её макушку, опуская голову, понимая, что проигрывает будущему и ей, как всегда.

Future. Date unknown.

[Будущее. Дата неизвестна.]

      — Я не виню тебя. Даже с виной Харгривзов смирился. Они не виноваты, что не поняли твоё записку. Даже я сначала порвал её в клочья. Скорее от истерии. Но склеил. Она была единственным материальным доказательством того, что ты меня любила, и перечитываю я её исключительно так:       «Файв Я люблю                              больше всего на свете. До свидания.   ищите меня.    если    найдёте, мой любимый                 не отпусти       Лаки»