Revelation

— Одна весьма странная мысль последнее время не даёт мне покоя, дорогие коллеги, — профессор Фридрих Байер с кафедры философии, старый приятель Отто, зашедший к ним после занятий «на огонёк», задумчиво отставил бокал на край стола. ...Что было действительно странно с точки зрения Джонатана Крейна, так это проводить зимние каникулы здесь, в Гейдельберге, а не на родине (по сути, а не по факту) профессора, в Готэм-Сити. Хотя, справедливости ради, праздничное настроение по эту сторону океана ощущалось не в пример сильнее, и само Рождество казалось гораздо более «настоящим», как будто сошедшим со страниц книг писателей-классиков прошлого века. И тем не менее… ...Глядя в окно на светящуюся огнями наряженную ёлку на площади перед главным корпусом университета, Крейн попытался представить, что сейчас происходит там, в далёком Готэме, у тех людей, кого он за эти годы стал считать своими ближними. Вот Джервис Тетч безуспешно пытается дотянуться до верхушки ёлки, пока Алиса, покачав головой, не вручает ему ему стремянку; вот Виктор Фриз протягивает Норе какую-то совершенно особенную снежинку, которая не тает; вот Харви Дент, который наравне с Джильдой участвует в приготовлении праздничного стола (и при этом ни одна сковородка не пострадала); вот Эдди Нигма, как обычно, пытается заговорить зубы гостям (Розенталей, естественно, а не своим собственным), чтобы под шумок незаметно продегустировать штоллен; а вот там же, на кухне, Молли с детьми… (на этом моменте Крейн вздрогнул, будто кто-то невидимый грубо потряс его, спящего сладким сном, за плечо, дабы привести в чувство. — Всего одна мысль, Фридрих? — с усмешкой переспросил Герхард Штолле. — Не в обиду будь сказано, у вас на кафедре, думаю, процентов у восьмидесяти — девяноста сотрудников мысли, скажем мягко, бывают весьма странные. Noblesse, так сказать, oblige! — Что ж… работа такая, Герхард; так вот, господа, — невозмутимо продолжил Байер, пригубив самую малость из своего бокала, — мысль, собственно, следующая: ведь мы не можем знать наверняка, кого Бог помилует после смерти, да и Страшный Суд вряд ли будет напоминать привычное нам судебное заседание… и вот, допустим, встречает некто на том свете своего невыносимого соседа по подъезду, отравлявшего ему жизнь много лет; или, ещё хуже, — вора, обокравшего его дом; или женщина — того, кто надругался над ней в молодости… Что тогда? Ведь сказал же Господь висевшему на соседнем кресте разбойнику: «ныне же будешь со Мной в раю»… Вы ведь не думаете, что того преступника распяли за что-нибудь незначительное, вроде кражи буханки хлеба? — он обвел вопросительным взглядом внезапно притихшую компанию коллег. — Или нас Там всех по разным углам разведут?.. Крейн поежился, словно в тёплом помещении резко похолодало. Хотя он и считал себя агностиком на данном жизненном этапе (что, впрочем, уже было существенным прогрессом по сравнению с «карамазовскими взглядами» его молодости), но мысль о возможной предстоящей встрече с жертвами своих псевдонаучных экспериментов не могла не пугать бывшего Повелителя Страха. — Ну ты, Фридрих, конечно, умеешь создать праздничное настроение, нечего сказать, — покачал головой Отто. — Идея апокатастиса, конечно, соблазнительная, но… — Вот именно — соблазнительная! — отрезала коллега Байера по кафедре, профессор Эстер Лившиц. — Вы, Фридрих, наслушались этого дилетанта Шредера, который в своих публикациях готов всех добровольно-принудительно «спасти», начиная с — представьте себе! — Искариота! — поморщилась от отвращения женщина. (Джонатан вздрогнул; его рука невольно потянулась к шее, где много лет назад вместо стильного галстука висела веревка, символизирующая образ того самого бывшего ученика Галилеянина, о котором так некстати зашла речь). — ...вот и несёте всякую ересь, во всех смыслах слова! Кого вы ещё там собираетесь «спасать», позвольте узнать? Маркса? Ницше? А, может, не к ночи будь помянутого фюрера? Забыли не только о катехизисе, но и о свободе человеческого выбора? Извините, господа, что-то аппетит пропал; увидимся после Рождества, — крутанувшись на каблуках, профессор Лившиц твёрдым шагом покинула собрание. — Простите, что так вышло… я тоже пойду, пожалуй…, — виновато пробормотал Байер, явно не подумавший заранее, какой резонанс могут вызвать его размышления. — Иногда точно лучше жевать, чем говорить, — мрачно кивнул Штолле. Сам Крейн, по счастью, именно в тот момент ничего не жевал, иначе фуршет мог закончиться для него довольно плачевно. ...Народ разошелся не сразу после ухода «философов», но настроение было безнадежно утрачено. — Прежде чем осуждать Эстер за резкость, — заметил Отто, когда они с Крейном остались вдвоем (кому-то всё равно нужно было убраться в помещении после фуршета), — имей в виду, что её гнев вполне оправдан и нормален. Для людей с обостренным чувством справедливости такая реакция естественна. К тому же, если ты вдруг не в курсе, во время войны все родственники профессора Лившиц погибли в лагерях, за исключением воспитавшей её тётки. Не стоило Фридриху в большой компании озвучивать вопрос, на который дать ответ может один только Бог, да и то не здесь и сейчас, и уж точно лицом к лицу, а не en masse… — Да и сам я, признаюсь честно, — вздохнул фон Келиус, закрывая последний ящик шкафа, - с некоторыми личностями вовсе не горю желанием встретиться в вечной жизни. А вот с кем мы там увидимся… Qui vivra — verra, как говорят французы, — заключил Отто, скорее разговаривая сам с собой, нежели с Крейном. Джонатан внезапно подскочил на стуле, будто ему под сидение положили ежа. Не обращая внимания на изумлённо уставившегося на него друга, он, Джонатан Крейн, которому в гипотетической вечности пришлось бы избегать немалого количества людей, начиная от Готэмского Рыцаря и кончая прабабкой Мэри Кини (хотя последняя, со своим-то характером, наверняка была до последнего уверена, что кроме неё и кучки избранных, остальные будут гореть в аду; вот незадача, небось, была, когда выяснилось, что всё ТАМ вовсе не по её понятиям!), вдруг явственно увидел перед собой не кого иного как Бекки Олбрайт. Да-да, ту самую «храбрую малютку Бекки» (естественно, теперь давно уже не «малютку»), мысль о возможной новой встрече с которой по сию пору приводила Крейна в состояние сильнейшей паники. И почему-то, как ни странно, теперь, безо всяких сторонних напоминаний, ему на ум пришла не только и не столько сама девушка, сколько её погибшая (вернее, убитая наёмными бандитами) собака неизвестной породы. И какая разница, что сам он не отдавал приказа лишить девушку питомца (воистину, в некоторых случаях инициатива наказуема): результат всё равно был таким же печальным; и почему-то только сейчас, много лет спустя, в самый, казалось бы, неподходящий момент времени, до Крейна стало доходить, какой великодушной надо было быть, чтобы после всего пережитого не только не порвать самозваного Повелителя Страха на молекулы, но и относиться к нему нынешнему не как к Пугалу, а как к человеку. Как к человеку… И тут он не выдержал. Отто фон Келиус за эти годы повидал всякое, в том числе иногда и необъяснимые перемены настроения Джонатана Крейна, и — что греха таить — порой даже истерики; но вот к тому зрелищу, которое в конце предпраздничного вечера предстало перед его глазами, он точно был не готов. Потому что по лицу профессора Крейна, замершего на месте и глядевшего куда-то сквозь пространство и время, текли беззвучные слёзы. ...Молли Рэндалл была немало удивлена, когда в сочельник получила по электронной почте весьма путаное письмо от своего бывшего профессора с довольно неожиданной просьбой. Впрочем, получившая на Рождество неожиданный подарок в виде щенка колли помощница прокурора Готэм-Сити Ребекка Олбрайт была удивлена ничуть не меньше. И только профессор Отто фон Келиус, чей гостеприимный дом был всегда открыт для друзей (как на Рождество, так и в обычные дни) уже ничему не удивлялся… P.S.: Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве. В эту пору — разгул Пинкертонам, и себя настигаешь в любом естестве по небрежности оттиска в оном. За такие открытья не требуют мзды; тишина по всему околотку. Сколько света набилось в осколок звезды, на ночь глядя! как беженцев в лодку. Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота, отщепенец, стервец, вне закона. За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта —пар клубами, как профиль дракона. Помолись лучше вслух, как второй Назорей, за бредущих с дарами в обеих половинках земли самозванных царей и за всех детей в колыбелях. И. Бродский.