Семьянин

Алан проснулся из-за того, что Дэвид во сне опять прижался к нему так крепко, будто пытался отпечататься в его костях. Такое тоже иногда нравилось Алану: полный контроль, полная власть, когда кто-то настолько явно говорит «ты мой», ты больше не принадлежишь самому себе. Беда была в том, что Дэвид умел превращать приятные вещи в пугающие. Придвинувшись еще ближе, Дэвид прикусил губами мочку его уха, пробуя Алана на вкус; он всегда таким был — мало просто смотреть, слышать, трогать, чувствовать запах — нужен еще и вкус. Получить все, что есть. Даже сейчас, после всего, что случилось. Мысль о «сейчас» переключила в голове у Алана какой-то тумблер. По коже пробежал холодок. Еще некоторое время он лежал неподвижно, надеясь, что тумблер переключится обратно и он вспомнит, что все это дерьмо было кошмарным сном, — но этого не произошло, минута тянулась за минутой, каждая следующая делала только яснее понимание реальности случившегося за последние дни. Алан сдался. Он открыл глаза, уже зная, что увидит. Розовая комната, полка с сухими цветами, швейная машинка. Кукол отсюда видно не было, но он знал, что они здесь. Дэвид по-прежнему обнимал его, положив голову Алану на шею так, точно хотел передавить подбородком его сонную артерию. Цепкая рука стискивала плечо Алана. Стараясь не шевелиться, он перевел взгляд на нее и понял, почему, казалось бы, привычная хватка, ощущалась так странно: на руке Дэвида всего три пальца. Осталось всего три пальца. От взгляда на розовый рубец, тянувшийся там, где раньше был указательный, Алан почувствовал как по его коже крадется холод — от середины бедра вниз, дергая жилы легкой судорогой, проникая в суставы, разгребая мясо, вонзаясь в икроножные мышцы и даже все так же вниз, пока не дотягивается до пальцев, заставляя их сжаться так сильно, что хрящи хрустнули. Но на самом деле этого не произошло. Ни пошевелить стопой, ни подогнуть колени не получалось, посылаемые мозгом сигналы терялись внутри тела, и Алан не собирался смотреть на свои ноги, чтобы лишний раз убедиться в причине. Снова легко прихватив его ухо губами, Дэвид притянул Алана к себе теснее и покалеченная рука скользнула по его груди. Его сон был чутким, но иногда он вел себя как настоящий лунатик. Почему-то Алану показалось, что как только ладонь Дэвида накроет его сердце, сразу же случится нечто ужасное — как будто с ним могло случиться что-то еще более ужасное. Он вздрогнул и попытался привстать — это было машинальное движение, Алан не успел даже задуматься о том, не держат ли его все те же ремни. Ремней не было. Тяжелое тело Дэвида соскользнуло с него, и, приподнявшись, Алан увидел девочку-подростка. На вид ей было лет двенадцать-тринадцать, вряд ли больше. Она сидела на поставленном в изножье кровати стуле, подогнув ноги под себя, напряженная, похожая на загнанного в угол зверька; шея втянута в плечи, сжимающие обрез пальцы побелели от напряжения. Когда Алан встретился с ней взглядом, она неуклюже вздрогнула и, переведя палец на спусковой крючок, развернула дуло к кровати. Ее голубые глаза были распахнуты в таком карикатурном, мультяшном испуге, что Алан не смог сдержать смешок. Тот будто стукнулся о свод черепа и рассыпался осколками по всему телу, пробуждая его окончательно. Алан попытался задержать дыхание, чтобы остановить приступ смеха, но тот только расходился шире, и, наконец, прорвался наружу, превращаясь в дрожь, усиливающуюся с каждым вдохом, постепенно охватывая все тело. Дэвид спазматически дернулся, старательно стряхивая с себя сон. Глаза мгновенно открылись, и Алан успел разглядеть в них собственное отражение, прежде чем Дэвид сощурился: — Это ты? — его голос звучал глухо и сонно, как всегда по утрам. — Настоящий ты, не просто оболочка? Пальцы Дэвида впились в плечо Алана так болезненно сильно, что тот едва не вскрикнул. Немигающий взгляд шарил по нему голодно и жадно; в памяти Алана всплыло и тут же затонуло воспоминание о том, что когда они только начали жить вместе, Дэвид смотрел на него так каждое утро. В этом было что-то романтичное. По крайней мере, Алан старался относиться ко всему так. Дэвид всегда был каким угодно, но только не безразличным. — Пожалуйста, скажи, что это ты. Алан кивнул, чувствуя как что-то дергается у него в горле. На него все еще был нацелен дробовик, но почему-то это пугало его гораздо меньше, чем голодный взгляд Дэвида. Как будто Дэвид мог сделать с ним что-то, чего не смогла бы эта сумасшедшая семья. Мистер Маккензи однажды сказал, что у него есть особенная сила: люди верят тому, что он говорит, подчиняются его воле, когда он этого по-настоящему хочет — по крайней мере, когда он трезвый. Он называл это даром фей. Алан не психолог, но почти уверен: некоторые люди каким-то образом чуяли все спрятанное внутри мистера Маккензи зло, жестокость, безумие, понимали, что этот человек с раскатистым смехом и обаятельным хитрым прищуром, в любой момент может сломать шею тому, кто осмелится ему возразить. Именно так он находил себе деловых партнеров и женщин, именно так он поймал ту девочку, которую напоил и изнасиловал в день рождения Алана. В Дэвиде всегда было то же самое — угроза, которую он не высказывал вслух, но любой, кто не знал, как с ним справиться или как от него сбежать, вынужден был подчиняться. Это ощущалось даже в самые безмятежные моменты, когда он улыбался и нежно опускал голову Алану на плечо, или когда говорил о какой-нибудь ерунде, вроде выбора картины для гостиной. Власть того, кто всегда готов решать за других. Это ощущалось даже сейчас, хоть Дэвид выглядел измученным. И усталым. Искусанные губы, запавшие глаза, отросшая щетина — он всегда брился каждый день и требовал того же от Алана. Если Дэвид не привел себя в порядок — значит, наступил конец света. По крайней мере, для него самого. Иногда Алану становилось его немного жаль — несмотря на всю власть, которую давали ему деньги и готовность быть жестоким, Дэвид жил в очень хрупком мире, состоящем из множества правил. Что ж, теперь все его правила провалились к чертям. Он снова положил руку Алану на плечо и попытался притянуть его ближе, вернуть себе ощущение власти хотя бы на несколько секунд. — Хватит, — сказала девочка. У нее был высокий, совсем детский голос. Она сделала глубокий вдох, держась за обрез так, как будто он был решением всех вопросов. Наверное, никто не сказал ей, что насилие — не ответ. Из этой мысли пророс новый щекочущий легкие смешок, свернувшийся у Алана под ребрами. — Вставай. Ты. Дэвид. — Девочка встала со стула и указала стволом на дверь. — Лили сказала, что хочет тебя увидеть. Сразу же, как проснешься. Она говорила медленно, будто боялась, что они ее не расслышат или не поймут. Интересно, общается ли она с другими людьми, хоть с кем-нибудь кроме своих родственников. Видит ли она других людей, или ее тоже держат здесь взаперти — чтобы не терять контроль над ней. — Не пытайся сбежать. Мы все равно тебя поймаем и накажем. Вайолет скоро придет. — Ты боишься, что я куда-нибудь убегу? — спросил Алан, почувствовав, как его накрывает новая волна смеха: девочка смотрела на него так, будто в этом не было ничего забавного. Она молча кивнула Дэвиду, открыла дверь, выпуская его из комнаты, а потом вышла вслед за ним, оставив Алана здесь — с черепами, старыми куклами, пыльными альбомами и собственным отчаянным смехом, бурлившим внутри все сильнее, клокоча, закипая, до тех пор, пока не превратился в болезненную тошноту.