Семьянин

Дэвид никогда по-настоящему не хотел становиться адвокатом. Мать настаивала и он не спорил, прекрасно понимая, что семейные связи сыграют ему на руку, к тому же его готовили именно к этой работе со школы, и было бы очень глупо отказываться от возможности заработать денег на то, чего хочешь на самом деле. Он жил в мире идеально отглаженных рубашек, симметричных галстучных узлов и контактных линз, потому что в очках выглядел слишком скучно. До тех пор, пока не встретил Алана. Кого-то, с кем можно жить вместе, кого можно опекать, поддерживать в порядке его жизнь и заботиться о доме, который они делят. Кто-то, с кем рядом он мог бы сделать все то, чего так и не смог сделать его отец. Раньше Дэвид искренне верил, что с Аланом у него все получится: тот нуждался в заботе и первое время охотно ее принимал. У него были принципиально другие амбиции и он пришел из мира, где успех измеряют иначе. Он даже первым сказал, что Дэвиду стоит отказаться от контактных линз и носить очки, раз уж они кажутся ему более удобными. И линзы остались в прошлом — как «Мейер и партнеры», квартира в центре Чикаго, вся та жизнь, которую он строил много лет. Дэвид ни секунды не жалел об этом. Да, в последние месяцы все катилось к чертям, но какое-то время он был настоящим хозяином — своим собственным, Алана и их общего дома. И вот сейчас, отчаянно хватаясь за край собственного сознания, чтобы не провалиться в пропасть обморока, Дэвид отчетливо понял: он отдал бы все, что у него есть, все что было и чего не было, только бы это вернуть. Секунду спустя тьма опять сдавила его со всех сторон, мир превратился в бесформенные проблески серого и Дэвида снова вывернуло прямо себе под ноги смесью желчи и остатков утреннего кофе. Почему-то он ощущал липкий, кислый привкус рвоты у себя во рту яснее, чем боль, становившуюся все невнятнее с каждой секундой. Она пульсировала, то приближаясь, то отдаляясь, с каждой новой волной становясь все более абстрактной. Он знал, что боль там — в развороченный пулей мышцах, в пробитой или по меньшей мере сломанной кости, но в то же время она была так далеко, Дэвиду едва хватало сил осознать: это его рана, его боль, он истекает кровью и скоро умрет, если ничего с этим не сделает. Женщина с низким, спокойным голосом протянула ему руку, не давая упасть, и Дэвид оперся на нее, твердо понимая: все, что нужно — это выжить. У них с Аланом обязательно будет возможность начать заново, тысяча возможностей, если только они отсюда выберутся. И шансы не так уж малы. Дэвид не занимался уголовными делами, но более или менее ясно представлял, как все работает. Если все сложится удачно, то достаточно скоро их начнут искать, поднимут историю платежей, возможно — отследят сигналы телефонов. Потребуется время, но при содействии местной полиции вряд ли задача будет такой уж сложной. Главное — остаться в живых. Продержаться достаточно долго, чтобы их нашли. И если для этого нужно будет немного подыграть этим людям, кем бы они ни были, чем бы они ни занимались — значит, он это сделает. — Да, — сказал Дэвид. Его язык был бесполезным мертвым куском мяса. Он сам был бесполезным мертвым куском мяса. Дэвид попытался повернуться к Алану, но тот замер. Или самому Дэвиду так казалось: мир вокруг стал слишком невнятным; наверное, так видели бы мир отвратительные существа из его кошмарных снов — размытые пятна, тени такие глубокие, что в них можно утонуть, а все движения выглядят слишком медленными и в то же время дерганными, как будто кинопроектор сломался и пленка воспроизводится слишком медленно. Женщина с низким голосом схватила его за запястье липкой, горячей рукой, и повела за собой, поддерживая, помогая не переносить на ногу весь вес, спасая от боли, которую он почти не ощущал. Мужчина шел позади; оглянувшись через плечо, Дэвид увидел его лицо — напряженное, но в то же время странно спокойное, как у святого со старинной картины. Святой, ведущий грешника в ад. Между попытками сделать шаг, Дэвид проваливался в темноту, боль то накатывала снова, когда ему приходилось опереться на ногу, то чуть отдалялась, а темнота становилась только плотнее. Его затошнило снова, но в желудке уже не осталось ничего. Когда он приоткрыл рот, чтобы вдохнуть поглубже, густая кислая слюна потекла по подбородку щекотными струями. Все, что он должен — это выжить. Они выживут. Это все, что действительно важно. Он извинится перед Аланом за все, что ему сказал, тот поймет, что ошибался, и у них снова будет та жизнь, которая им обоим нужна. Которую они заслужили. Едва не споткнувшись на лестнице, Дэвид снова сделал глубокий вдох и головокружение будто с силой макнуло его куда-то в более глубокую тьму, в пустоту, находившуюся за границей обычного мрака. Все органы точно распухли, перестали умещаться внутри тела, все давило на легкие, желудок сводил спазм за спазмом и когда мужчина толкнул его в спину, Дэвиду показалось, что внутри у него что-то лопается, а потом холод на секунду сменился жаром. По его штанам растеклось горячее пятно мочи, резкий запах которой смешался с плесневелым душком подвала. Здесь, в отличие от холла, где осталась та девчонка с ружьем, было по-настоящему темноту и на секунду Дэвиду показалось, что он видит, как на него из мрака смотрит то существо, приснившееся ему в Чикаго: бесформенная тварь без рук и ног, с черными провалами вместо глаз. Но потом женщина схватила его за волосы, заставляя подняться, и наваждение исчезло. Все исчезло, кроме темноты. Даже страх. — Все закончится, — пообещала женщина. Если бы они хотели их убить, то уже бы убили, и Дэвид приказал себе верить в это изо всех сил, потому что больше ему верить было не во что. Запах плесени точно зажал ему рот и нос. — Это ветеринарный препарат, но он тебе поможет. — Голос мужчины звучал так же спокойно и твердо. — Боль может тебя убить, а мы не хотим, чтобы это случилось. Он толкнул Дэвида снова, заставляя лечь на широкий, низкий стол; на секунду в его голове проскользнула мысль о том, что выбора все равно нет. Он не подыгрывал, чтобы выжить, он просто не видел других вариантов, даже если они существовали. В его предплечье вонзилась игла и эта новая боль была такой отчетливой, что на секунду вокруг будто стало светлее. Он услышал щелчки ножниц, боль сдавила лодыжку снова, и, приоткрыв глаза, Дэвид увидел склонившуюся к нему женщину. Она посмотрела ему в лицо и неожиданно улыбнулась; ее глаза сияли, когда она прижала пальцы к его ране. Мужчина провел пальцами по подбородку Дэвида, медленно, почти нежно, а потом снял с него очки. Тени снова подступили ближе и, секунду спустя, боль снова впилась в его мышцы, когда он почувствовал, как узкие щипцы раздвигают края раны шире, выворачивая ее наизнанку, раскрывая, как цветок. Вскрик застрял у Дэвида в глотке, вкус рвоты и густая слюна залепили ему рот, будто кляп. Он закрыл глаза и тут же ощутил, как к его коже, совсем рядом с раной, прикасается что-то горячее, влажное, похожее на человеческий язык, жадно слизывающий уже начавшую подсыхать кровь, собирающий ее сгустки с волос. Рана дернулась, будто подаваясь этому движению навстречу. — Много железа. Но это хорошо, — сказала женщина. В ее голосе звучала улыбка. Он чувствовал ее дыхание на своей коже, влажное, обжигающее, голодное, и новый спазм опять прошил его тело. Дэвид попытался поднять голову, но не смог. — Рана все еще чистая, я достану пулю. Жар ее дыхания неожиданно стал еще острее, слился с новой волной боли, когда прикосновение стало горячее и влажнее. Как если бы женщина пыталась по-звериному зализать рану. Проникала бы в нее кончиком языка, пытаясь нашарить среди осколков кости металлическую болванку сплющенной пули, собирая проступающую снова и снова кровь. На Дэвида снова накатила волной тошнота. Он повернул голову, опасаясь захлебнуться, но изо рта лишь выскользнул новый сгусток кислой слюны. Она тоже казалась слишком горячей, обжигала рот, как если бы его тело внутри было теперь холоднее, чем снаружи. Слюна вздулась над его губами пузырем. Пузырь лопнул. Дэвид медленно открыл глаза. — Ты оказался в этом доме не случайно. Ты пришел к нам и мы о тебе позаботимся. Он увидел секатор с ярко-желтыми ручками — это был первый яркий цвет за целую вечность, почти обжигающе-яркий, и Дэвиду захотелось закрыть глаза, но веки будто заело, они больше не двигались. Он увидел руку, вокруг запястья которой была плотно затянута пластиковая стяжка, и, несколько отчаянно долгих секунду спустя, понял, что это — его рука. Дэвид по-прежнему ничего не чувствовал: ни холода металла, ни остроты лезвий, ни давления стяжки. Мужчина обхватил его ладонь, разворачивая ее удобнее, и острия скользнули выше, вдоль большого пальца, поддевая, вспарывая кожу у самого основания. — Мы знаем, что делать. Никакого лишнего вреда, — в голосе мужчины теперь тоже звучала улыбка и Дэвид почему-то попытался вспомнить голос отца, но не сумел. По коже покатились вниз густые темные капли крови. Лезвия сдвинулись. Скользнули вниз, ближе к ладони, до сустава и мужчина перехватил ручки удобнее, а потом сдавил сильнее. Дэвид услышал — хотя нет, скорее почувствовал — треск. Потом — боль. Чавкающий звук, громкий — громче выстрела, смешавшийся с механическим лязгом, когда лезвия встретились и ярко-алая кровь брызнула, пачкая желтый пластик, кожу Дэвида, отполированное временем дерево столешницы. Секунду спустя палец упал и повис на лохмотьях кожи. Еще один бесполезный мертвый кусок мяса. Дэвид закрыл глаза. Открыл снова. Не в состоянии пошевелиться, он лежал и смотрел на то, как влажно блестит обрубок его пальца. Без очков он не мог разглядеть деталей, но легко их себе представлял: выступающий округлый хрящ, губчатое мясо, из которого течет кровь, вниз, к локтю. Мужчина снова перехватил секатор и перерезал кожу. Палец с влажным стуком упал на столешницу. — Никакого лишнего вреда, — повторил мужчина и обхватил липкими от крови лезвиями указательный палец. Дэвид закрыл глаза.