Если бы все то, что блестит, было золото — золото стоило бы много дешевле
М. Сервантес
Веки не хотят слушаться, подрагивают под слабым напором фонаря улицы, стоящего там, сколько себя помню. Губы кривятся, хмурясь подобно тёмному небу, разрезающемуся очередным громкоголосым раскатом. Отворачиваюсь от света под похоронный марш черепицы, отбиваемый грузными каплями, не знающими пощады. Выдыхаю, сильнее смыкая глаза, так что появляются переплетения зентанглов. Линии, точки, треугольники, квадратики…
Театры давно отпустили неблагодарную публику заброшенного города домой, где их ожидает бескрайнее море одиночества с привкусом вермута. Творцы, освистываемые со сцены, тоже нежатся в уюте бессонниц, открывающих тайны других миров: чудиков и злодеев, гениев и психов, богов и магов. Героев, что в конце окажутся лжецами, лицемерами, трусами, предателями. Настоящими и живыми. Хрустальной маской, бьющейся только внутрь, оставляющей рубцы на юной коже, впиваясь сильнее, глубже, образуя рваные раны.
Неизгладимое впечатление.
Аккуратно включаю фонарик на смартфоне, тут же ставя на него минеральную воду. Волнообразные блики бьются об античный белый стен спальни. Ее грудь мерно вздымается, волосы змеёй оплетают и ее, и мою подушки, отражая импровизированное море своим едва заметным свечением. Оставленные
специально случайно засосы, ошмётки помады на припухших губах, хрупкое плечико, выглядывающее из-под одеяла.
Нежность должна была бы, по идее, возникнуть в узколобой головке, но нет. Познакомившись всего пару часов назад, она без зазрения совести, зная, что и как нужно именно ей, говорила. Нет, даже приказывала, давила, принижала. Указывала собственное место, стоило сделать не то. Являлась чертовски живой и настоящей. И я совру, если скажу, что это было «
неправильно».
Сглатываю громче, чем мне бы хотелось. Горло пересохло от одних только воспоминаний, а буквы в тетради, что покоилась на руках, начали нервно пускаться в пляс. Кажется, тектоник. Не совсем уверен в новых…
Ледяная вода приводит в чувство, а отражение немного пугает. Расширенные зрачки, следы ногтей музы-однодневки, почти впитавшиеся отпечатки. Волосы спутались в единый комок, невооруженным взглядом видны вены на шее и плечах, мешки под глазами показывают количество выпитых залпом ночей, дев, времени, где задыхаешься, утопая в беспросветной тьме, выхода откуда нет и не было. Голова в который раз взрывается ненасытными переливами боли, ослепляя. Крепче хватаюсь за заляпанный фаянс, пытаясь удержать равновесие, но ее руки опоясывают, прижимая к обнаженной груди, нежно царапающей своей упругостью.
— Какого дьявола, — рычу, пока она томно дышит в затылок, включая кнопку всеобщего тремора организма. Или это мурашки?..
— Золотой мой, дверь была открыта, — мурлычет, льнет губами к позвоночнику, отмеряя ровно по пять сантиметров от предыдущего легкого поцелуя.
— Но я закрывал, — выдыхаю, врываясь руками в некогда ухоженные кудри. С силой оттягиваю, вновь смотря на своё отражение. Как я…
жалок? беспомощен? сломлен?..
Ее рука перекрывает кислород, заставляя раскрыть глаза ещё больше, ловить неуёмный воздух толчками, когда хватка чуть ослабевает.
— Смотри, — волосы на затылке встают дыбом от этого сладкого шепота, проникающего сквозь кожу.
Киваю, вперивая взгляд точно в зеркальную поверхность, где оставляю первые отпечатки, прижавшись к ней слишком сильно. Руки оглаживают, изучают, зная все наперёд, сдавливают, нажимают, не меняют темп. Плавно, медлительно, долго. Коготки исследуют косые мышцы, играючи оставляя кровавые бусинки, багровеющие на глазах.
Заживёт.
Блуждают ниже, размазывая выступившую смазку по головке, как бы хваля и раздразнивая, усиливая и раскрывая, позволяя находиться на грани между блаженством и наваждением. Выше Ада, ниже Рая. На непризнанной земле рядом с ангелом в человеческом обличии, который вместо правосудия занимается непростительным, греховным, недозволенным с обычным…
Стон отскакивает солнечным зайчиком, а семя остаётся очередным разводом на видавшей виды раковине. Две минуты проморгаться, но она не ждёт. Наклоняет голову к зеркалу, озлобленно шепча проклятья на род человеческий, не умеющий ни ждать, когда просят, ни брать, когда дают.
Первый удар, и лоб целуют осколки, слюнявя приставучей, вязкой кровью. Моей же.
Второй, стекольная пыль припечатывается к щеке, проникая в щетину и раздражая. Хочется отвернуть голову от этой твердости.
Третий, и от шикарного зеркала остаётся лишь пара гвоздей, держащих ничто. А ей все мало. Густая жидкость — смесь крови и стекла — окрасила лицо, перевернув все с ног на голову. На мою, бестолковую и, кажется, чрезвычайно бедовую.
Соленые капли застилают глаза, а новая поверхность встречается с затылком. И когда она успела обойти и перевернуть? Тяжёлый фаянс на удивление легко колется, окропляясь яркой кровью, хлыщущей отовсюду. Бывшая раковина походит на разделочную доску мясника: тут какая-то лужа багрянца, там что-то упало, а здесь, похоже, размежевали целого клинического идиота. Может, даже не одного.
***
Кто-то говорит, что умирать больно. Многие подтвердят, что это запоминается на всю жизнь. Согласен ли я с ними? Вполне. Только вот умирать от рук той, что шепчет тебе: «золотой мой мальчик», нежно целуя в лоб; той, которая следила за тобой, ждала и выискивала среди сотен тысяч именно твою кудрявую голову; той, которая на небесах стала единственной и неповторимой владыкой тебя, твоей души и тела — стоит всех этих мук. Бесспорно.
