В каждой из жизней...

      Прохладные узкие ладони уверенно скользят по мягкой коже, усеянной родинками, словно шоколадной крошкой. Он столько раз выводил созвездия на таком знакомом теле. Он мог бы повторить рисунок даже с закрытыми глазами, пятнышко за пятнышком.       Чувственное тело в его руках вздрагивает. Тибериус чувствует легкую вибрацию возле своего подбородка – тихий смешок. Щекотки боится, хоть никогда и не признается в этом. В груди разливается знакомое приятное тепло, щемит от нежности. За этим ощущением хочется гнаться, хочется держать его в руках, не отпуская, ловить, как дети ловят бабочек, бегая за ними по полю с сачком.       И Тибериус гонится. Скользит кончиками пальцев вдоль острого позвоночника, до самой поясницы, цепляется взглядом за мурашки, что разбегаются по плечам и лопаткам, чувствует, как губы у самой шеи издают недовольное фырканье – Брайан ведет плечами, после чего мстительно цепляет зубами кожу на шее, прямо под кадыком, заставляя недовольно зашипеть.       – А вот это уже низко.       Брайан отстраняется, глядя на него своими огромными глазищами – голубыми, почти прозрачными, словно сотканными из зимнего неба и кусочков льда. Смотрит невинно, будто понятия не имеет, о чем речь.       – Еще скажи, что тебе не нравится.       Тибериус мягко подхватывает его ладонь, переплетая пальцы и соединяя метки. Его собственное имя, выведенное изящным почерком, смотрится на чужом запястье, как произведение искусства. Хотя, возможно, в нем говорит его самолюбие. Но и чужое имя на его собственной коже завораживает, снова и снова приковывает взгляд, так что, может, дело вовсе и не в этом.       Брайан прослеживает его взгляд и тоже останавливается на метках. Тибериус невольно отрывается от разглядывания их запястий, чтобы не упустить ни единой эмоции на любимом лице. Ему всегда нравилось то, с каким восторгом мальчишка смотрит на свое собственное имя, украшающее бледное запястье. Порой, набравшись смелости, он позволяет себе нежно обвести кончиком указательного пальца каждую букву.       – Мы уезжаем утром?       – Сначала пообедаем, – Тибериус тянет к своему лицу чужую ладонь, мягко прижимаясь губами к кончикам пальцев, костяшкам, запястью. – Будет время сходить к морю.       Брайан довольно улыбается, укладывает голову на подушку рядом и утыкается носом в его плечо. Засыпает он быстро, всегда, а Тибериус позволяет себе еще пару минут смотреть на него, ловить взглядом тень от длинных светлых ресниц на его щеках, тихое дыхание через приоткрытые губы, очаровательную родинку под правым глазом, мягкие светлые кудри, рассыпанные по подушке.       Красивый. Словно сошедший с картинки. Настолько, что порой Тибериус застывал посреди какого-то действия, просто любуясь, иногда даже не договаривая фразу. Брайан всегда так очаровательно смущался, бормотал недовольное «ну что?». Будь он чуть младше, может, позволил бы себе спрятать лицо в ладонях.       Утыкаясь носом в кучерявую макушку, Тибериус вдыхал мягкий запах тропических фруктов и ментола, чувствуя, как все внутри расслабляется, встает на место и позволяет ему, наконец, провалиться в сон.       Утро встречает их настойчивыми солнечными лучами, забирающимися через тонкие занавески, явно не рассчитанные на то, что висеть им предстоит на окне с солнечной стороны. Урывая остатки сна, Тибериус переворачивается на живот, пытаясь спрятать лицо в подушке, и шарит рукой по второй половине кровати, чтобы найти и притянуть к себе теплого и сонного Брайана.       Который, конечно же, уже встал. Простыня там, где он спал, уже успела остыть, а с кухни раздавались тихие осторожные шаги, жужжание кофемашины и шкворчание сковородки. Брайан не умел готовить ничего, сложнее яичницы с беконом (порой, слегка пережаренным), но упрямо старался встать раньше, чтобы сделать завтрак. Тибериус искренне считал это очаровательным, хоть и не признался бы в этом ни за что на свете.       Душ помогает окончательно стряхнуть сон. Заходя на кухню, Тибериус на секунду позволяет себе застыть на пороге, разглядывая Брайана. Тот медленно двигается по кухне, наливая кофе в чашки, а яичницу перекладывая на тарелки. Тепло, разливающееся в груди, не заставляет себя долго ждать, занимая собой все пространство под ребрами, толкая вперед, ближе, чтобы коснуться, заключить в объятия, поцеловать. Тибериус даже не успевает понять, когда начал двигаться, а в его руках уже гибкое теплое тело, на плечах – длинные цепкие пальцы, а в паре сантиметров от лица, нос к носу – лицо, от которого невозможно отвести взгляд, если не приложить к этому усилий.       – Ты снова не вытер волосы, – Брайан морщится, отфыркиваясь от остывших капель воды, падающих на его лицо с темных влажных волос.       – Доброе утро.       Тибериус ловит его губы своими раньше, чем он успеет сказать что-то еще. Чувствует улыбку на чужих губах, чувствует моментальный ответ, отзывчивость в каждой клеточке тела. Ладони знакомо скользят по восхитительным изгибам, сжимают бедра, притягивая ближе, и, когда он уже готов разложить Брайана прямо на кухонном столе, тот сам мягко отстраняется.       – Тавви, завтрак, - голос строгий, но на губах шальная улыбка, а в голубых глазах пляшут черти. Мальчишка прекрасно знает, какое влияние оказывает на него. Знает, что его ведет от одного поцелуя.       – Обожаю, когда ты начинаешь командовать, – Тибериус ухмыляется, оставляя на его губах почти невесомый поцелуй, и послушно усаживается за стол.       После завтрака Брайан утаскивает его к морю. Они не плавают, но все равно возвращаются мокрые и в песке – мальчишка бегал по самой кромке воды, брызгался, смеялся так заразительно, что невозможно было оставаться равнодушным, глядя на него. Тибериус и сам чувствует себя на пару сотен лет моложе, бегая вдоль берега, уворачиваясь от соленых капель и пытаясь поймать Брайана. И он ловит, укладывает его прямо на песок, целуя до звездочек перед глазами, до сорванного дыхания и сбитого сердечного ритма.       Уезжают они значительно позже, чем планировали. Солнце уже начинает ползти к закату, когда они усаживаются в машину, но Тавви не жалеет. Брайан словно светится изнутри, смотрит влюбленно, старается коснуться при любом удобном случае. Выглядит счастливым до безобразия. И Тибериусу даже не нужно смотреть в зеркало, чтобы знать о том, что выражение его лица мало чем отличается от того, что он видит в своем мальчике.       С годами Брай становится лишь красивее. Солнечный и яркий, освещающий собой любое помещение, где оказывается. Тибериус не может оторвать взгляда от его улыбки так же, как и десять лет назад, примечая восхитительные морщинки у глаз, словно лучи солнца. Безразмерные футболки и толстовки давно сменились рубашками с неряшливо расстёгнутыми верхними пуговицами и закатанными рукавами, на носу появились очки, и его мальчик выглядит солидно. Все такой же восторженный и влюбленный, но в голубых глазах появилась та вдумчивость, которой нет у подростков.       Он все так же ворчит, когда Тибериус лезет обниматься после душа – вытирать волосы так и не вошло в привычку. Возможно, дело в его хроническом упрямстве, а возможно в том, как Брайан очаровательно отфыркивается, словно кот, в которого брызнули водой.       Тибериус знает, что у них не так много времени. Знает, что Брайан прячет в нижнем ящике своего стола под ворохом счетов результаты анализов. Знает, что в его сумке всегда есть баночка обезболивающих, на тот случай, когда терпеть становится невозможно. Знает, и не может насмотреться.       Каждую секунду вместе он впитывает нежность от каждого легкого прикосновения. Смотрит на то, как он щурится, читая книгу, если забывает на работе очки. Он все еще улыбается ярче солнца. И Тибериус знает, что в ближайшие выходные они поедут к морю. Брайан еще не знает, но так ведь и должно быть, верно? Что может быть лучше неожиданных сюрпризов. Не нужно много фантазии, чтобы представить, как загорится небесный взгляд, как любимые губы растянутся в восторженной улыбке, пуская морщинки-лучики в уголки его глаз.       В той же светлой просторной квартирке, в доме почти у самого моря, кажется, что его мальчику снова 25. Они снова целуются до глубокой ночи. Тибериус входит бережно, не оставив без ласки ни единого сантиметра кожи, усыпанной родинками, толкается, срывая с любимых губ стоны, сбивая дыхание, шепчет сорванное «люблю» с каждым новым движением и слышит нежное трепетное «Тавви» в каждом поцелуе.       Лежа в полумраке спальни, прижимая к себе горячее обнаженное тело, Тибериус позволяет своему мальчику плакать, ничего не стесняясь. Сцеловывает слезы, перебирает светлые кудри. За окном в небе россыпь звезд, в руках у Тибериуса – целая вселенная, лишь для него, со своими созвездиями, рассыпанными по светлой коже шоколадной крошкой.       Даже спустя год метка все еще слегка зудит.       Тибериус выкупает просторную квартирку в доме почти у самого берега. Позволяет солнечным лучам врываться в окно каждое утро, жарит яичницу, порой специально пережаривая бекон, и чувствует себя лучше. Он все еще разбит, но ему больше трехсот лет – он привык ждать. Привык обводит кончиками пальцев почти стертую метку на запястье, каждую букву отдельно, с особой нежностью произнося имя. Оно все еще отдается глухой тоской в груди, но даже в этой тоске – нежность.       Лежа в полумраке спальни, прижимая к себе хлопковую футболку, вдыхая мягкий запах тропических фруктов и ментола, Тибериус ползволяет себе плакать, не стесняясь. Пока что единственные созвездия, что у него есть – это те, что отпечатались в его памяти. И он смог бы повторить их рисунок даже с закрытыми глазами.       Метка оживает через 3 года после смерти Брайана. На запястье знакомым ровным почерком выведено «Квентин», и Тибериус знает – его мальчик снова родился.       Сердце тянет его дальше от моря, к Канзасу, где каждый город – тихое местечко. Он не ищет его, но быть ближе – легче. Словно нить, соединяющая две души, не тянет так сильно, пытаясь разорвать, когда они рядом. Может, так и есть. Тибериус даже может представить себе, как выглядит эта нить – яркая красная лента, выходящая прямо из его груди, оттуда, где прячется сердце, и уносящаяся куда-то к дороге, к соседним городам, где мальчик сидит в своей спальне и любовно обводит маленькими пальчиками имя, выведенное на запястье.       Они встречаются в Топике. В кофейне многолюдно, Тибериус зашел сюда, чтобы взять себе кофе, когда почувствовал на своем затылке взгляд. Метку на запястье привычно защекотало. И вместо того, чтобы взять кофе на вынос, он устраивается за маленьким столиком в углу.       Он чувствует, что Квентин смотрит, но ему самому иррационально страшно. Он так долго ждал. И он так боялся, что, если взглянет раз – больше не сможет оторвать взгляд ни на секунду. Кажется, у его мальчика таких страхов нет – он смотрит, не отрываясь. Какая-то девушка со стороны его столика шепчет «Хватит пялиться, как маньяк, просто подойди!», и Тибериус вспоминает, как очаровательно краснел Брайан. Интересно, в этой жизни его так же легко смутить?       Тавви поднимает взгляд раньше, чем успевает себя остановить. Их глаза встречаются – и это то, что всегда остается неизменным. Его глаза цвета тонкого льда и зимнего неба. Все такие же большие и красивые, что перехватывает дыхание. Волосы темнее, прямые, но все так же спадают на глаза.       Тибериус не дышит до тех пор, пока не начинает задыхаться. Легкие горят, он делает вдох – и улыбается. Едва заметно, но мягко, с восторгом замечая, как скулы Квентина краснеют.       Под правым глазом у него до боли знакомая родинка.       Когда они впервые целуются, на улице моросит дождь.       Небо затянуто тяжелыми серыми тучами и в парке нет ни души, все попрятались еще тогда, когда в воздухе запахло озоном. Тибериус тянет Квентина прочь с дорожки, под сень деревьев, хочет сказать что-нибудь глупое и милое, но не может выдавить из себя ни слова. Квентин смотрит на него тем самым взглядом, от которого у Тибериуса перехватывало дыхание еще несколько сотен лет назад. Сейчас ничего не поменялось – восторг в голубых глазах все так же выбивает почву из-под ног. Он чувствует себя рыбой, которую выбросили на берег, он не может ни вдохнуть, ни выдохнуть, все, что ему остается – задыхаться от нежности и любви к своему мальчику.       Первые капли попадают прямо ему на нос, он очаровательно морщится, отфыркиваясь от воды, и Тибериус целует его. Целует до звездочек перед глазами, сорванного дыхания и сбитого сердечного ритма.       Его мальчик стоил того, чтобы ждать. Определенно.       За прошедшие столетия все их ссоры можно пересчитать по пальцам, но эта определенно самая тяжелая. Квентин раздражен так сильно, что даже не смотрит на него, методично закидывая в спортивную сумку свои вещи. Он даже не складывает их, хотя Тибериус всегда считал его жутким педантом во всем, что касалось порядка в вещах. Он не кричит, не ругается, лишь молча закидывает в сумку безразмерные футболки и толстовки.       Тибериус чувствует, как его сердце падает куда-то вниз, ударяясь обо все внутренние органы, что оказались на его пути. Ему страшно, как в первый раз. Раньше он не тянул с тем, чтобы рассказать о том, кто он. Раньше это казалось легко. В этот раз… Его мальчик рациональнее, чем раньше. Рассудительнее. Сказать ему о том, что он бессмертен казалось самой ужасной идеей из всех когда-либо приходивших в голову. Он мог не поверить. Мог посчитать его чокнутым.       Но секреты разбивали сердца порой сильнее правды.       Было все сложнее скрывать странности, что происходили с ним. Сложнее отмахиваться от того, что даже за прошедшие четыре года он ни капли не изменился. Скрывать старые фотографии и записи.       Квентин был слишком умен, чтобы не заметить, что что-то не так. Фотография Брайана, найденная в его бумажнике, стала последней каплей. Он уходил. Голубые глаза источали холод, между бровей пролегла отчаянная складка.       Тибериус ловит его за руки во время очередного подхода к сумке с частью вещей. Квентин дергается, пытаясь выпутаться из хватки, поджимает губы и болезненно морщится.       – Не надо, Тавви. Пожалуйста.       Смотрит в сторону, словно говорит и не с ним даже. Боль растекается внутри, словно остывший кисель – холодная, склизкая, противная.       – Я не изменял тебе. Никогда бы не смог.       Тибериус подносит к лицу его ладони, прижимается губами к запястью, там, где выведено его собственное имя. Квентин смотрит отчаянно, голубые глаза блестят. Он не позволяет себе расплакаться, держится из последних сил.       – Выслушаешь меня, Кью? Пожалуйста.       Они сидят в спальне, посреди кровати, лицом к друг другу, и Тибериус рассказывает. Каждый раз он ощущает себя по-разному. Несмотря на то, что он знает – каждый раз перед ним его мальчик, но каждый раз он немного другой. Каждый раз что-то в нем меняется, остаются лишь детали – но и их достаточно, чтобы узнать его.       Квентин слушает, всматриваясь в его лицо, словно пытаясь по глазам понять, не врет ли он. Но не уходит. Верит. Не отрывает взгляда не на секунду, в какой-то момент поймав его ладонь, чтобы привычно переплести пальцы.       Тибериус доходит в своем рассказе до Брайана, когда его подводит голос, ломается. Еще слишком рано. Слишком свежо воспоминание об угасающей на его глазах жизни, о слабеющих руках, затихающем голосе. Квентин тянется к нему, целует дрожащие веки, влажные щеки, губы, разделяя соленые слезы на двоих, и прижимает к себе так сильно, что тепло в груди снова заполняет собой все пространство.       Становится легче. Тибериус чувствует себя по-настоящему счастливым. Между ними больше нет тайн. Квентин все время спрашивает какие-то мелочи, детали о том, кем он был раньше. Посвятив себя точным наукам, химии в частности, он был очень удивлен, когда узнал, что был учителем музыки в прошлой жизни. Пришлось достать записи с выступлений – Брайан пел действительно волшебно, задевая самые потаенные струны в душе Тавви.       Он думал, будет больно. Но когда знакомый голос привычно затянул «Wicked Game», сердце лишь тоскливо сжало – и это была приятная тоска. Его мальчик сидел рядом. Выглядел немного иначе, но смотрел все так же восторженно, все так же солнечно улыбался и по-прежнему заставлял Тибериуса застывать, завороженно следя за каждым движением. Все такой же красивый.       Можно было двигаться дальше, отпустить боль и отдаться любви. В конце концов, он не мог знать, сколько у них времени на этот раз. Может, неделя, может год, а может и сорок лет. Он не хотел упускать ни секунды из того, что у них было.       В отпуск Кью предложил им съездить к морю. Упрямство в его взгляде громче всего говорило о том, куда он хочет поехать. Тибериус никогда не мог отказывать ему. Ни в одной из жизней.       До этой поездки они не говорили о смерти. Было страшно приезжать сюда после стольких лет, вспоминать все счастье и всю боль, зная, что вот он, стоит рядом, держит за руку и смотрит внимательно, словно считывая каждую эмоцию.       – Мы провели здесь твои последние месяцы, – сказать это оказалось не так сложно. Вспоминать, как медленно тускнели любимые глаза, было все еще больно, но голос больше не срывался так, как раньше.       – Раньше ты возвращался с кем-то туда, где был с ним в прошлый раз?       – Нет, раньше ты никогда не просил меня об этом, – Тибериус проводит кончиками пальцев по кухонному столу, покрытому слоем пыли. – А я сам… Боялся, видимо.       Квентин целует его мягко, забирая все страхи и переживания, успокаивая. Залечивая все раны и вдыхая новую жизнь. Снова. И Тибериус отпустил все. Отпустил себя, прошлое, всю боль. Не забыл, нет. Позволил себе чувствовать здесь и сейчас.       Квентин старел красиво. Легкая седина в темных волосах, задумчивая морщинка между бровей, внимательный вдумчивый взгляд. Ему едва можно было дать 35, хотя пару месяцев назад они отметили его 47 день рождения.       С каждым годом Тибериус любил его все сильнее. Квентин открыл ему жизнь с иной стороны, не так, как раньше. Словно его душа за столетия стала мудрее, слово он знал, как позволить ему все отпустить, начать с чистого листа.       За эти годы они побывали во всех прошлых местах. И Тибериус чувствовал, что это действительно работает. Он отпускал. Каждая потеря так или иначе разбивала его, и пусть он собирал себя заново, какие-то части все равно терялись – а сейчас они словно вставали на свои места. Квентин расспрашивал о каждой своей жизни, обращал внимание на детали. И чем больше Тибериус рассказывал – тем легче ему было вспоминать. Он любил каждого отдельно так же сильно, как любил их всех вместе. Он словно любил разных людей, но в то же время одного человека. Квентин словно объединил в себе все, что было в нем за эти столетия. И он определенно был самым любопытным своим воплощением. Ученый, одним словом.       – Ты ведь человек, верно? – Квентин уложил свою голову ему на колени, ноги закинув на спинку дивана.       Тибериус послушно отложил книгу – он знал, что если Кью начал задавать вопросы, то парой простых он не ограничится.       – Скорее да, чем нет. Моя мать точно была человеком. Об отце она почти не говорила, ничего заметно странного во мне не было.       – Но что-то все же было, да? – Кью поймал его ладонь, перебирая пальцы, и Тибериус видел, как его взгляд снова и снова опускается к метке на запястье.       – Да. Когда мне исполнилось десять, я вспомнил все свои прошлые жизни. Это напугало меня тогда.       Они молчали какое-то время. Квентин явно обдумывал следующий вопрос. Тибериус позволил себе на несколько минут окунуться в воспоминания, мягко перебирая когда-то темные пряди, сейчас усыпанные серебром. Кью едва ли не урчал под этой нехитрой лаской, но это не помешало ему задать самый главный вопрос.       – А помимо бессмертия и воспоминаний что-то еще есть?       Тибериус невольно улыбнулся. Он знал, что рано или поздно любопытный Кью задаст подобный вопрос. У него было сознание ученого, все, что нельзя было объяснить, вызывало у него желание разобраться. Тибериус был одним из этих необъяснимых явлений.       – В реальной жизни магия не такая, как в кино. Здесь нет спецэффектов. Есть природа, которая почему-то подарила бессмертие не только моей душе, но и моему телу. Может, дело в моем отце, может, в том, что было со мной в одной из прошлых жизней. Не думаю, что мы когда-нибудь узнаем это.       Квентин умер через четыре месяца после того, как ему исполнилось 63. Сердце начало сдавать еще за два года до этого, так что они оба были готовы.       По-крайней мере, Тибериус думал, что готов. Его душа в очередной раз разбилась на мелкие кусочки, и как бы он ее не собирал, склеить ее полностью ему не удалось. Квентин всю жизнь собирал его по кусочкам, чтобы он научился жить, превозмогая потери. Чтобы он мог жить между встречами с ним, а не существовать в ожидании.       Кажется, у него не получилось. Кажется, бессмертие не только души, но и тела – вовсе не подарок природы. Скорее, проклятие. Или испытание на прочность. Насколько его хватит прежде, чем он разорвет этот круг? И можно ли его как-то разорвать?       Тибериус устал искать. Устал терять и ждать. Его тело и душа медленно, но верно сдавали позиции. Запястье жгло, и этому жжению вторила боль в груди. Там, где разливалось тепло, где щемило от нежности, сейчас было пусто и глухо, как в старом высохшем колодце.       И только когда через месяц после смерти Квентина на его запястье появилось аккуратно выведенное имя «Максимилиан», он почувствовал, как эта пустота снова заполняется чем-то живым.       Обычно Тибериус давал своему мальчику время. Выжидал, прежде чем появится в его жизни, давал понять, кто он и чего хочет от жизни, в каком направлении он двинется. Было любопытно каждый раз узнавать, куда может завести жизнь человека, чья душа перерождалась огромное количество раз. Каждый раз детали менялись – другие фильмы, другие книги, другие блюда. Брайан был сладкоежкой, в то время как Квентин совсем не любил сладкое, зато мог с удовольствием съесть целый лимон, довольно причмокивая и облизывая пальцы.       В этот раз все вышло иначе. Душа изначально не тянула его так сильно, как это было обычно, что могло значить только одно – его мальчик родился где-то совсем рядом. Раньше такого не было, но ощущение близости было слишком явным, чтобы его так просто игнорировать.       Пришлось приложить все усилия, чтобы не сорваться, чтобы взглянуть хоть одним глазком. Он не собирался отступать от своих принципов. Он отсчитывал дни до встречи, вспоминая прошлые, каждая из которых была волшебной. У Тибериуса каждый раз дыхание перехватывало с первого взгляда. Он мог узнать своего мальчика из тысячи, даже в толпе он с первого раза безошибочно находил те самые глаза.       Он отвлекался. Жил, работал, гулял в парке. Ходил в кофейню, чтобы выпить кофе и съесть вкуснейший лимонный пирог. Он старался жить, старался любым способом протянуть время, чтобы не ворваться в его жизнь слишком рано.       Они столкнулись вечером в переулке.       Тибериус чувствовал себя уставшим и немного потерянным. Его мальчику исполнилось 18 два месяца назад. И он знал, что еще слишком рано, но как же его тянуло найти его. Посмотреть. Хотя бы издалека. Он знал, что не сможет уйти, если появится хоть раз. Слишком он тосковал по нему.       Он даже не сразу заметил, что в переулке не один. Он почувствовал на себе взгляд слишком поздно, не успел ничего сделать, даже взглянуть в ответ – почти сразу же оказался в объятиях. Максимилиан прижимался к нему всем телом, уткнувшись носом в его шею, и мелко дрожал.       Тибериуса накрыло запахом ментола и тропических фруктов, таким знакомым, привычным. Метка теплела с каждой секундой, распуская свое тепло по всему его телу. И он отстранился первый. Ему нужно было увидеть. Встретиться взглядами, поймать улыбку, и чтобы дыхание перехватило, как раньше.       – Я нашел тебя, - Макс вглядывался в его лицо так, словно скучал, словно ждал. Его глаза, все такие же голубые, как зимнее небо, блестели непролитыми слезами.       – Малыш, – Тибериус чувствовал знакомый трепет внутри. Против воли поднял руку, смахивая с его лица темный завиток – мальчишка снова кучерявый, и в родинках весь, как был за жизнь до этого. И красивый, как и все жизни до этого, настолько, что невозможно отвести взгляд.       Макс снова льнет к нему, утыкается носом в шею и задушено шепчет:       – Тавви.       Тибериус понимает, что что-то не так. Это все еще его мальчик, любимый не первое столетие – но что-то не так. Он снова отстраняется, вглядывается в глаза, окидывает всего взглядом, зацепляясь за запястье, на котором темнее метка, и не может понять, что не так. И мальчишка смотрит в ответ, мягко улыбается, а в глазах тот самый восторг, как раньше. Словно не было стольких лет ожидания. Словно они были вместе все это время. Словно он помнит…       Макс тянется к нему первым. Целует до звездочек перед глазами, до сорванного дыхания и сбитого сердечного ритма. Как может целовать только он. И разбитая на мелкие кусочки душа, наконец, снова собирается. И не остается ни единой трещинки, которая могла бы сказать о том, что что-то было иначе.       Просторную квартирку в доме почти у самого моря заполняет солнцем. Оно привычно забирается прямо сквозь тонкие шторы, явно непредусмотренные для окон на солнечной стороне. Тибериус упрямо прячется лицом в подушку, чтобы поспать еще немного, шарит рукой по кровати рядом, собираясь затащить в свои объятия теплое тело… и, естественно, натыкается на пустоту. Простыня под его рукой уже остывшая, а с кухни доносятся тихие шаги, жужжание кофемашины и шкварчание сковородки.       Макс все еще не научился готовить ничего сложнее яичницы с беконом, но он упрям и все равно периодически готовит завтрак.       Тибериус плетется в душ, который окончательно прогоняет сон. Надевает одну из безразмерных футболок, которые из жизни в жизнь так любил носить его мальчик, и невольно застывает на пороге кухни. Макс красивый. Такой, что дыхание перехватывает. Он медленно движется между плитой и кофемашиной, словно пытаясь сделать два дела одновременно. Уютный и любимый.       В груди разливается знакомое тепло. Оно заполняет собой все пространство, тянет вперед. Тибериус даже не уверен, что сможет сказать, в какой момент он начал двигаться. Вот он стоит, а в следующую секунду в его руках гибкое любимое тело, а на плечах нежные пальцы. Он ласково целует родинку под правым глазом, чувствуя, как Макс морщится и отфыркивается от холодной воды.       – Ты снова не вытер волосы.       Тибериус невольно смеется. Впервые за сотни лет он не просто счастлив, но еще и знает, что это действительно надолго навсегда. Он целует своего мальчика, чувствуя мгновенный ответ, полную отдачу и безграничное счастье. Сжимает руками все, до чего может дотянуться, ведет руками вниз, сжимает упругие бедра и хмыкает, когда его упрямо отстраняют.       – Тавви, завтрак, – а у самого черти в глазах.       Тибериус послушно садится за стол, тянет к себе тарелку с яичницей и принимается за еду.       Бекон пережарен. И Тибериус никогда в жизни не ел ничего вкуснее.