(не)счастье

Я бы очень хотел быть сумасшедшим. Невменяемым, поехавшим, безумным. Моя воля — и я бы с удовольствием надел на себя белую робу и навеки засел в комнате без окон, лишь бы не видеть ее. В ней было мало от земного, и не подумайте, ничуть не больше от святого. В ее взгляде плясали черти, не трепеща перед голубым морем ее глаз. Я их боялся. Она не была подвержена влиянию современного общества, она никогда не пыталась идти наравне с мужчиной. И было ли дело в том, что она знала о своем превосходстве над ними или же вела очередную игру, но поверьте, увидев ее первый раз на очередном званом ужине, вы бы никогда не узнали в ней женщину, о которой я пишу. Она сидела на балконе, распахнув стеклянные двери, впуская морозный ветер Петербурга в и без того холодную комнату. Сигарета в ее руках — шалость, которую, хотел бы думать, я ей позволил. Она поворачивается в мою сторону, выдыхая едкий дым, и улыбается своей самой очаровательной улыбкой. Отчего-то хочется закрыть глаза. И вся она была олицетворением силы. Будучи ростом мне чуть ниже плеча, она могла смотреть на меня свысока, оценивая, усмехаясь. Ее подбородок всегда был на уровне глаз рядом стоявших девиц, и ее покорного поклона были удостоены немногие. Спешу похвастаться — я был в их числе. Она заходит в зал, держа за локоть молодого офицера, пронзая взглядом присутствующих. Мне хочется думать, что она ищет меня, и она мне это позволяет. — Аркадий Михайлович, я так рада Вас видеть! — она подходит ближе, приседая в поклоне, и я убеждаюсь, что сие действие ей не к лицу.  — И я Вас, Василиса Андреевна, — короткий кивок головы, — и я Вас. Она лежит в моей кровати, переплетая свои пальцы с моими, шепча известную лишь ей белиберду (прошу прощения за выражение, Василиса Андреевна), а я смотрю в белый потолок, обдумывая, сколько трещин там будет лет, эдак, через сорок? Она плачет, не закрывая лица, не отводя глаз в стороны, не размазывая слезы руками. Она упрямо смотрит на меня, прекрасно понимая, что нет у меня выдержки и строгости. — Вас так сильно расстроил мой интерес к княжне? — позволяю себе дерзость. — Вы очень одиноки, — она подходит ближе, грустно улыбаясь, — вечно презираемый, но всеми любимый. Как вы до сих пор остаетесь в здравом уме? — Вы слишком умны для женщины, — звучит как сочувствие, а не оскорбление. — А Вы слишком глупы для мужчины. Мне часто хотелось с ней поговорить. Обо всем хоть о погоде. Особенно когда она лежала рядом, так обманчиво-нежно прижимаясь щекой к моему плечу. Я гладил ее спину, усеянную старыми шрамами, молча надеясь, что она позволит коснуться ее прошлого хоть кончиком пальца. — Я не люблю рассказывать грустные истории из моей жизни. Это как минимум — глупо, а как максимум — опасно. Я любил представлять ее в образе конфеты. Прошу, не подумайте, что я душевнобольной, хоть я и мечтаю об этом, как писал ранее, но именно такой она и была. Такая яркая обертка, усеянная узорами, и позолоченная по краям. Я мечтал попробовать ее на вкус. — Выходите за меня, Василиса, — я стою на одном колене в гостевой комнате, где она чаще всего любила останавливаться, — ты не будешь ни в чем нуждаться, я буду твоим, а ты моей, ты будешь самой счастливой женщиной, Василиса, прошу, выходи за меня! Я смотрел в ее глаза и понимал, что ловушка захлопнулась. Очередная игра, в которой она победитель. — А жаль, Аркадий Михайлович, Вы подавали большие надежды. Я помню, что она не издала ни звука, когда я сдирал с нее платье. Она неподвижно лежала, когда я обжигал ее чистое тело своими грязными пальцами. Я видел безразличие в ее глазах, когда сжимал ее тонкие запястья у изголовья кровати. Я видел пустую обертку, валяющуюся на полу ее одеждами. Я видел ее обнаженной чаще, чем одетой. Я касался ее бархатной шеи чаще, чем пальцы ее рук. Я снимал с нее платье чаще, чем надевал на нее пальто. Я видел ее настоящей первый раз в жизни. Я видел пустую куклу, так цепко хватающуюся за жизнь. Я не был тем, кто ее сломал. Я не стал тем, кто ее починил. Она пронеслась (не)счастьем в моей жизни, исцелив своей порочностью мой мир. Я не любил ее. Никогда. Позвольте мне в это поверить.