Газетные страницы

      Онегин его весело так испытывает, тонким пальцем водит по выцветшим старым страницам. У Ленского мысли путаются, в комок завязываются и долбят так в голову бешено.       Б е ш е н о.       Он губы поджимает, нервно закусывает и так преданно в глаза смотрит, пытается выпросить, выклянчить, чтоб тот прижал к стене крепко, сердце обнял изнутри и в любви бесконечной поклялся. Да только вот сложно добиться. Чертовски сложно. Лучше б водил по ключицам, думает, прям до самого низа. Играя на ребрах пальцами, до конца выбивая чертов воздух из лёгких. Но Евгений никак не поймёт, что младший на месте не просто так ерзает, пальцы заламывает да невольно страдальчески в его сторону улыбается.       На Владимире такая лёгкая, почти светящаяся, белая рубашка, заправленная в простые серые брюки в мелкую клеточку. Он часто касается лица, задевая свои пухлые розовые губы. Онегин непроизвольно заглядывается, сглатывает, буквы на страницах расплываются, а лицо расплывается в улыбке. У Ленского нервы пошаливают, сердце так сильно о грудную клетку колотится, пульс до невозможного повышается, а в голове звенит и гулом по телу распространяется. Снова задел за живое. Снова.       Онегин противоположность холодная, будто раздарил теплоту свою окружающим, а Ленский больше не греет, он лишь сгорает до последнего. До частиц.       Владимир замирает, смотрит на чужие черные брюки со смятыми к черту стрелками, на газету в руках и строгие черты лица. Спокойствие выдаёт только дергающийся кадык и руки по собственному набухающему паху блуждающие. Он ужасно хочет почувствовать себя желанным, извивающимся в его горячих объятиях, быть зажатым между деревянным шкафом и серой стеной, полностью подчинённым со сцепленными за спиной руками. Получать страстные поцелуи в шею, от которых по всему телу бегут мурашки. Быть долго бесцеремонно оттраханным, чтоб стекла от каждого толчка вздрагивали, с красными отпечатками пальцев по всему телу, кое-где синеющими и жгучими. Ему бы хотелось содрогаться от поцелуя каждого, специального мимолетного задевания набухших красных сосков и оставленной дорожки, прочерченной языком от шеи до крепкого стояка и обратно. Владимир часто представлял как он сначала страстно отсасывает после долгих просьб о позволении, вбирая до глотки и доводя до оргазма и стона, а потом еще раз возбудить пытается, чтобы в себе горячую плоть почувствовать. И ему удаётся. Оттопыривает зад, ноги раздвигает пошире и ждет, ждет. Получает по самые яйца, что бьются о промежность при каждом толчке, но не отстраняется, лишь протяжно стонет, двигается по направлению, сжимает простыни и жаждет следующего толчка по простате. И он задевает, чем заставляет переходить на крик, держаться на невольно дрожащих ногах. После надрачивает так активно, в ритм, в такт, но Владимиру уже все равно, он давно стал, словно скопление нервов без кожи, заполняет комнату криками, стонами, крепко хватается за деревянные выступы, кончает так бурно, губу до крови закусывает и благодарит Онегина за его души спасение. Охает, чем вызывает вопросительный взгляд чёрных глаз, оторвавшихся от газеты.       — Я тут вычитал, что поез.... да...— Онегин сбивается и так смущённо взор от раскрасневшегося Ленского с сжатыми коленями отвести пытается, сталкивается с его бездонными глазами, зрачки которых то расширяются, то сужаются в черную точку. Владимир смотрит на свои руки, которые бесцеремонно блуждают по уже опавшему члену, в секунду отрывается и прикрывает мокрое пятно на брюках подушкой. Чертовы страницы газетные.