Авалон на закате

      Торкелль сломал Аскеладду ключицу.       Точнее, как утверждала Фритгит, как следует прощупав повреждённое место, пока Аскеладд цедил сквозь зубы ругательства, не то что бы совсем сломал, скорее повредил, и в кости, по всей видимости, образовалась трещина, которой нужно время, чтобы зарасти и зажить. Конечно, в сравнении с Торфинном, который в поединке с Торкеллем сломал себе предплечье напополам, это практически не считается.       Но Аскеладд не Торфинн, на нём, хотя бы даже и в силу возраста, заживает всё не в пример медленнее (предложить Фритгит использовать для ускорения заживления осколок котла у него бы язык не повернулся, потому что тогда бы пришлось объяснять, откуда у него этот осколок взялся), а сломать ключицу, пусть и не до конца – это очень неприятно. В первое мгновение, как до него дошло, что случилось, Аскеладд даже перепугался, что он теперь уже никогда нормально меч в руки взять не сможет. Фритгит успокоила его, заверив, что всё он сможет, если как следует наберётся терпения и не будет лишний раз тревожить ключицу. А потом разжилась где-то очередным набором тряпок и начала бинтовать.       Есть один хороший способ с первого взгляда отличить свободного человека от раба, особенно от человека, родившегося рабом, даже если с тех пор он уже получил вольную: раб сутулится, свободный ходит, высоко подняв голову и гордо расправив плечи. Так вот, теперь, судя по всему, Аскеладд легко мог сойти за самого свободного человека на свете. Такой прямой спине, какую ему забинтовали, могли бы позавидовать даже римские статуи.       Фритгит замотала повязки крест-накрест, и ещё между лопаток какую-то скатанную в валик тряпку проложила, так что теперь Аскеладд не смог бы сутулиться при всём желании – а оно у него, разумеется, немедленно возникло. Да что там, для него теперь даже руку лишний раз поднять была целая проблема. Когда он на это пожаловался, Фритгит спокойно заявила, что ему и незачем.       Аскеладд сначала надулся и захотел ответить что-нибудь очень язвительное, но вдруг до него дошло:       — Фритгит, ты… обиделась?       Она с некоторым недоумением уставилась на него, затем отвела взгляд и, немного подумав, ответила:       — Да.       Аскеладд остался сидеть с открытым ртом, потому что настолько прямого и честного ответа он как-то не ожидал.       Фритгит, судя по её озадаченному виду, как ни странно, тоже. Вероятно, ей даже могла казаться странной сама идея, что она может на кого-то обидеться.       В результате повисла неловкая тишина, поскольку Фритгит полностью погрузилась в себя в попытке осознать, что же это она такое сказала и что оно может значить, а Аскеладд попросту не знал, что на это ответить.       На стенах шатра плясали тени, отбрасываемые небольшим масляным светильником. Больше внутри никого не было. Когда Фритгит привела Аскеладда в лагерь, их встретил Ёфур, как ни странно, очень обрадовавшийся их появлению. Увидев, что Аскеладд ранен, он предложил Фритгит занять шатёр целиком, чтобы никто её не беспокоил, пока она будет обрабатывать раны своего «мужа».       На Аскеладда он при этом практически не смотрел, точно не замечая его существования. Приказав подать Фритгит всё необходимое для перевязки, он удалился собирать своих людей, разбежавшихся по всему лагерю данов. Точно Аскеладд был каким-то хуторским мальчишкой, по беспечности заблудившимся в лесу, и весь хутор во главе с рачительным хозяином выбежал его искать, пока его не сожрали волки с медведями.       Сказать по правде, такое отношение дико раздражало.       Единственным человеком, от которого Аскеладд более-менее был готов стерпеть что-то подобное, была Фритгит, и то он предпочёл бы, чтобы она всё-таки почаще вспоминала, что ему не пятый год, а пятый десяток.       — Ты…, — наконец, заговорила Фритгит, — много повторяешь, чтобы я была осторожной, думала о себе. Но ты о себе не думаешь, и ты не осторожен. Это… мордоносие?       — Лицемерие, — неохотно подсказал Аскеладд.       Хотя, быть может, и правда скорее «мордоносие».       Хуже всего было то, что возразить ему и правда было особенно нечего. После всех его увещеваний, что Фритгит надо больше заботиться о своём благополучии и не разбрасываться своей жизнью направо и налево, именно она вытащила его из пасти Торкелля, когда Аскеладду взбрело в голову, что для наилучшего развития событий ему следует пожертвовать собой.       — Я был осторожен, — попытался оправдаться он, правда, не слишком убедительно. — Но с этим я ничего не мог поделать. Нельзя просто взять и сказать «нет» Торкеллю Длинному.       Фритгит приподняла левую бровь:       — Можно.       — Я понимаю, ты-то что угодно кому угодно сказать можешь, — фыркнул Аскеладд. — Кстати, плохая привычка, завязывай с этим.       — Ты опять начинаешь…       — Если бы я отказался пойти с Торкеллем, он устроил бы переполох, и нам с тобой пришлось бы срочно бежать отсюда куда-нибудь на край земли.       — Он убил бы тебя, — Фритгит взглянула Аскеладду в глаза.       — Ты этого не знаешь. Да, он свирепый убийца, но ему вполне могло хватить мозгов вовремя остановиться и не прибить меня окончательно.       — Ты был бы тяжело ранен, — она приподняла правую бровь. — И я снова меняла бы тебе пелёнки.       Аскеладд содрогнулся всем телом от одной только мысли. О таком возможном варианте развития событий он как-то не подумал.       — Я не понимаю, — продолжала Фритгит. — В чём выгода для тебя, если бы ты умер?       Он открыл рот, чтобы ответить, и вдруг понял, что ни за что в жизни не сможет произнести вслух, глядя ей в глаза, что он выбрал практически верную смерть потому, что думал о её благополучии. Потому что тогда бы её жизнь была вне угрозы, она не лишилась бы покровительства Кнута, которое он выторговал для неё в уплату за то, что два года назад поднёс Кнуту корону с головы его отца. Вместе с головой.       И не только потому, что Фритгит такое заявление вполне оправданно может обидеть ещё больше. Если ему взбредёт в голову что-то такое сказать, это прозвучит так, точно это она виновата, что он чуть коней не двинул, потому что она якобы «сидит у него на шее». Во всяком случае, не было особого повода для сомнений, что Фритгит истолкует его слова именно в таком ключе.       Не говоря уже о том, что сказать что-то вроде: «Я жертвую собой для того, чтобы ты была счастлива», настолько неимоверно напыщенно и глупо, что Аскеладду хотелось самого себя избить уже за одну только мысль.       Следовало придумать нечто более приемлемое, но ничего путного в голову как назло не лезло. Аскеладд прекрасно понимал, что на всякие сказки вроде «вопроса чести» и «желания попасть в Вальгаллу» Фритгит не купится, да и в его исполнении они звучали бы особенно фальшиво.       С другой стороны, заявила же она ему, не моргнув глазом, что её смерть будет к его выгоде, поэтому ему надо её убить. Почему он не может отплатить ей той же монетой? Вот только если она услышит что-то подобное, то, скорее всего, немедленно сбежит или попытается как-то ещё исчезнуть из его жизни только ради того, чтобы не быть ему «обузой».       От необходимости что-то придумывать Аскеладда спас Наттфари. Хотя, в контексте его последующего поведения, может, лучше бы и не спасал.       Он ввалился в шатёр, взмыленный, с всклокоченными волосами и выпученными глазами, и сходу совершенно неожиданно принялся распекать Аскеладда последними словами. Коротко посыл его пространной и весьма эмоциональной речи состоял в том, что это исключительно безответственно со стороны «Бьёрна» спихивать на других свою «жену», точно бесполезный балласт, а самому тем временем искать себе на пятую точку приключений с фатальным исходом. Что это нечестно по отношению к Фритгит, которую он по своей прихоти приволок в войско датского конунга, где ей не на кого рассчитывать, кроме него. И что если он хочет, чтобы их «сын», когда найдётся, не сбежал от них «снова», им надо начать с того, что утрясти всё между собой, чтобы каждое их действие не превращалось в балаган.       Незаметно просочившийся в шатёр Кари стоял у стеночки и с торжественным видом кивал на каждом слове.       Аскеладд это слушал, слушал и никак не мог отделаться от мысли, что из Наттфари и впрямь вышел бы идеальный муж для Фритгит, и от этого ненавидел его только больше. Возразить на все эти излияния ему было совершенно нечего, потому что Наттфари, пусть и сам тоже припёрся на войну конунга, во-первых, не взял на неё, скажем, свою престарелую мать, а во-вторых, похоже, не очень-то и собирался в ней участвовать. Но Аскеладд всё же почувствовал, что потихоньку начинает закипать, и забеспокоился, что сорвётся в ответ.       Однако когда начало казаться, что Наттфари уже никогда не заткнётся, в шатёр вошёл Ёфур. Смерив присутствующих мрачным взглядом из-под кустистых бровей, он заявил, что если с перевязкой покончено, то почему бы всем уже не завалить хлебала и не лечь спать, а то вставать уже скоро. При этом он так посмотрел на Аскеладда, точно тоже очень хотел прочитать ему парочку нотаций, кабы не было б так поздно.       В очередь, сукины дети.       На следующее утро Аскеладд к собственному раздражению обнаружил, что желающие прочитать ему парочку нотаций и правда могли бы выстроиться в очередь, причём довольно длинную. Первым из них, был, конечно, сам Ёфур, начавший подозрительно миролюбиво с вопроса о самочувствии «Бьёрна».       — Жить буду, — ответил Аскеладд. — И спасибо за вчерашнее. Тебе не стоило всё это устраивать, но за заботу спасибо.       — Это мне решать, что мне стоит устраивать, а что нет, — проворчал Ёфур. — Ты мой гость, и пока так, ты находишься под моей защитой, и твоё благополучие – моя ответственность.       — Ты придаёшь слишком много значения моей скромной персоне.       Ёфур наморщил лоб, точно пытался сформулировать какую-то очень сложную мысль, которую больше чувствовал, чем осознавал разумом.       — Бьёрн, послушай, мы все взрослые люди. Я прекрасно понимаю, когда мужик идёт на войну, он может с неё не вернуться, а смерть в поединке с таким человеком – великие честь и слава, кто б спорил. И я б не стал тебе тут мозги есть, кабы так всё и было. Но ты притащил с собой на войну свою жену.       — Потому что у меня не было выбора, — огрызнулся Аскеладд. — Поверь, я с большим удовольствием оставил бы её в доме, под защитой родных, вдали от войны, — самое смешное, он почти и не врал.       — Именно. Об этом я и говорю. Сейчас у Фритгит есть только ты. Если тебя не станет, она лишится всего. Ты правда хочешь, чтобы она осталась посреди военного лагеря без всякой защиты и вынуждена была бы стать чьей-то шлюхой только для того, чтобы прожить ещё один день?       Аскеладд нахохлился. Тоже, нашёлся, заботливый какой. Сам бы и предложил ей тогда свою защиту, раз так её судьба беспокоит.       — Не пойми неправильно, — поспешил оправдаться Ёфур. — Разумеется, я дам ей свою защиту и окажу всю возможную помощь. Но ты как-то уж слишком на это надеешься. Я не подведу. Но о ней тоже думай. Ты…, — он вдруг осёкся.       Аскеладд вопросительно взглянул на него, но Ёфур так ничего больше и не придумал. Только похлопал его по плечу и посоветовал крепко всё это обдумать, после чего, наконец, удалился по своим делам. Только вот Аскеладд рано расслабился.       Оборотной стороной почти сыновьей привязанности людей Ёфура к Фритгит стало то, что теперь все они в полном составе почему-то считали необходимым донести Аскеладда, мол, прошлой ночью он поступил бесчестно по отношению к Фритгит и вообще не думал о последствиях своих действий. Каждый чёртов придурок, с которым до этого в лучшем случае Аскеладд перекинулся парочкой фраз, теперь считал своим долгом донести до него своё невозможно ценное мнение и настоятельно советовал беречь свою жизнь ради благополучия своей «жены».       Вот в частности и за такое лицемерие Аскеладд не любил викингов. Кто бы из этих молодчиков так о своих жёнах беспокоился. В конце концов, он сделал всё, что мог. Увы, иногда несмотря на все усилия не выходит ничего путного, и тут уж остаётся только смириться. И вообще, с чего эти идиоты взяли, что Аскеладду в принципе может быть интересно, что они думают по этому поводу?       Как ни странно, единственным, кто не попытался присесть Аскеладду на уши со своими глубокими думами, оказался Кари. Вместо этого он ходил за ним попятам, с готовностью поддакивая каждому следующему «проповеднику», и, кажется, больше всего его интересовала реакция Аскеладда на этот бесконечный поток увещеваний.       Как будто Аскеладду и так проблем недоставало.       У поединка с Торкеллем и треснувшей ключицы помимо очевидных неприятных последствий очень быстро обнаружились и неочевидные, но оттого не менее неприятные. А, может, даже более.       Так, той же ночью Аскеладд вдруг осознал, что временно не сможет лежать на правом плече, при этом не столько из боязни повредить ключицу ещё сильнее, сколько из-за боли. А значило это, помимо прочего, и то, что больше он не мог во сне случайно перевернуться на правый бок и обнять Фритгит. И удивительным образом, проснувшись на следующее утро ровно в той же позе, в которой и засыпал, лишившись необходимости всё утро выковыривать изо рта чужие волосы, Аскеладд ни капли этому не обрадовался. Скорее наоборот, он вдруг ощутил прилив сильнейшего раздражения, которое только усилилось после того, как он понял, что Фритгит по своему обыкновению проснулась в обнимку с его мечом. Странно, ещё совсем недавно Аскеладд бы только обрадовался такому развитию событий, но сейчас оно лишь испортило ему настроение.       Другим неочевидным неприятным последствием стало то, что из-за ранения Аскеладд не смог принять участие в очередном штурме Лондона. С одной стороны, конечно, он и не слишком-то горел желанием, поскольку не было никаких оснований полагать, что этот штурм окажется хоть сколь-нибудь более успешным, чем все предыдущие. И всё же во время осады неизбежно ощущается острый недостаток доступных развлечений, и упускать возможность размяться было обидно. Хотя, по здравом размышлении, глупо расстраиваться из-за того, что ему не дали поработать движущейся мишенью для саксонских лучников.       И всё же остаться в лагере вместе с женщинами, калеками и такими же недолечившимися было унизительно. Конечно, Аскеладд отдавал себе отчёт в том, что это чувство унижения во многом было вызвано его подспудным желанием поскорее забыть о том, что ещё совсем недавно без посторонней помощи он не мог даже ходить, убедить себя, что он больше не беспомощен, что он полностью выздоровел, окреп, оправился, что он уже вновь стал самим собой.       Но недавний поединок с Торкеллем наглядно показал, что это не так. Ни сила, ни скорость к Аскеладду по-прежнему не вернулись и, быть может, не вернутся уже никогда. Отныне и навсегда его предел – в лучшем случае десяток молокососов. Если бы Торфинн сейчас вызвал его на поединок, кто знает, чем бы этот поединок закончился? С каждым годом Торфинн мужает, но Аскеладд – только дряхлеет.       Поэтому он раздражённо расхаживал по лагерю вдоль берега туда-сюда, бросая тоскливые взгляды на реку, корабли, стены города и треклятый лондонский мост. Аскеладду вновь напомнили о том, о чём он так хотел поскорее забыть, а повреждённая ключица стала своеобразным символом его слабости. Хотя, сказать по правде, не всякий может пережить поединок с Торкеллем Длинным и отделаться всего лишь трещиной в одной из костей, радоваться надо.       Кроме того, имелся и ещё один повод для радости, на первый взгляд очень неочевидный, да и выражать радость по этому поводу в открытую было бы как-то не очень правильно. То, как Фритгит сидела на берегу, подтянув колени к подбородку, вся скукожившись, обхватив себя за плечи руками, и смотрела как будто на город, а в действительности просто в одну точку, могло значить только одно: дети Хради по этой земле ходить не будут. Во всяком случае, дети Хради от Фритгит.       Однако смотреть на неё при этом было физически больно. Аскеладд не имел ни малейшего представления, как такие вещи могут ощущаться, но, судя по её виду, лучше бы не ощущались вовсе.       — Не хочешь прилечь? — вкрадчиво поинтересовался он. — В шатре тенёк, приятная прохлада. Обещаю, ничего важного ты не пропустишь, а если что-то всё же случится, я непременно тебе об этом расскажу, — он криво ухмыльнулся. — А если не я, то Кари.       Кари, разумеется, уплыл на штурм вместе с Ёфуром и компанией. По его словам, хотел своими глазами увидеть, как «куётся история». Аскеладд лишь скромно надеялся, что в него прилетит какая-нибудь шальная стрела. Беспокойство вызывало лишь то, с какой уверенностью Кари говорил, будто намерен выжечь в своей памяти образ командующего викингами Кнута, будто у него был хоть какой-то шанс и правда этого Кнута увидеть.       — Со мной всё в порядке, — тихо возразила Фритгит.       — В определённом смысле, — кивнул Аскеладд. — Но тебе больно, ты плохо себя чувствуешь.       — Всё хорошо. Мне бывало проводить так на ногах весь день.       — Да, я помню, — он и правда не смог бы этого забыть, если бы очень захотел. — Я тогда был уверен, что ты умрёшь у меня на руках. Ты что-то кому-то доказать пытаешься?       Фритгит покосилась на него:       — Ты тоже.       — Дуешься?       — Пытаюсь понять, почему ты чуть не дал себя убить.       — Значит, дуешься.       И это было по-своему мило. Аскеладду правда нравилось, что Фритгит вдруг обнаружила в себе способность испытывать обычные человеческие чувства, даже если вызваны они были преимущественно его не самым умным поведением.       — Фритгит, ты не могла бы мне кое с чем помочь?       Она встала, медленно и тяжело, и подошла к нему. Не возражая, даже не спросив, что такое могло ему вдруг понадобиться. И Аскеладду вдруг пришло в голову что, весьма вероятно, он первый человек за годы, который вообще обращает хоть какое-то внимание на её самочувствие и благополучие. И от этой мысли он ощутил прилив по-детски наивной гордости. Здоровой рукой он обхватил Фритгит за талию и притянул к себе, чтобы не сбежала.       — Давай-ка прогуляемся кое-куда.       Фритгит смерила его долгим взглядом.       — Что? Ты уж извини, были бы у меня целы обе руки, я б тебя донёс, а так – придётся пройтись.       Она вздохнула:       — Тебе незачем.       — Тебе тоже было незачем. Обращаю твоё внимание, он мог убить и тебя тоже.       Хотя скорее в пылу боя или случайно при попытке её запугать. При всей его свирепости Торкелль не станет нападать на тех, кто совершенно не может ему ответить, даже если всего лишь из-за того, что ему так скучно. Он даже пощадил Торгрима, когда тот тронулся умом от страха, причём совсем не из милосердия или, тем более, какого-то хитрого расчёта.       Но в то мгновение, когда Торкелль швырнул топор в сторону Фритгит… Аскеладд чуть крепче, чем следует, прижал её к себе.       — Мне надо было отвлечь его, — заявила она. — Чтобы он меня заметил.       — Он заметил бы тебя только после того, как убил.       — Это лучше, чем если бы…       — Я не хочу этого слышать.       Фритгит послушно замолкла. Аскеладд вздохнул.       Кажется, этот спор мог бы продолжаться целую вечность. У них обоих были вполне оправданные поводы для беспокойства, и бесконечно повторяя их друг другу, ни к какому заключению они не придут, даже если оно в принципе существует. Она переживала за него, он переживал за неё – наверно, для любой нормальной семьи это естественно. Только вот они-то не семья…       Доведя Фритгит до шатра, Аскеладд завёл её внутрь и сказал лечь. Поколебавшись, она подчинилась. Он присел рядом. Оставлять её в одиночестве лежать и смотреть в полог шатра казалось неправильным, а во время штурма вряд ли произойдёт вообще что-то.       — Тебе незачем сидеть со мной, — немедленно заявила Фритгит.       — Я на попытки взять Лондон ещё в прошлый раз насмотрелся, — Аскеладд усмехнулся. — Поверь мне, совершенно ничего интересного.       — Ты уже осаждал Лондон?       — Свен осаждал. Я был в его войске.       — А потом ты отрубил ему голову.       — Он никогда мне не нравился. А после того, как я познакомился с ним поближе, он стал мне нравиться ещё меньше.       — Ты был очень искренним… тогда, — губы Фритгит чуть дрогнули.       — Просто слегка выпустил пар, — пробурчал Аскеладд.       Шатёр приглушал все звуки, помимо прохлады внутри стояла не менее приятная тишина, полумрак создавал почти интимную обстановку. Аскеладду почему-то вспомнился старый сарай на заброшенном хуторе. Точно также они, бывало, просто сидели там и разговаривали о всяком. Ещё месяц назад. А теперь они уже в войске Кнута, и то, что ещё недавно казалось Аскеладду отдалённой перспективой, уже стало прошлым.       — Слушай, ты не думала о том, как бы ты… хотела жить дальше?       Фритгит приподняла левую бровь.       — Я хочу сказать, после всего вот этого, — Аскеладд сделал широкий жест здоровой рукой. — Кнут сказал, тебе нужно будет найти мужа, но я подумал, если ты больше… не хочешь иметь дел с мужчинами, то вдруг ты предпочтёшь… монастырь?       Теперь она приподняла правую бровь:       — Почему ты думаешь, что я больше не хочу иметь дел с мужчинами?       — Ну, знаешь, после всего… всякого… что они тебе сделали.       — Это были не все мужчины, — Фритгит пожала плечами.       — Но все мужчины такие.       — Все даны?       — Все мужчины.       — Почему ты так не любишь мужчин?       Аскеладд задумался. Не то что бы он «любил» или «не любил» мужчин – честно говоря, сама постановка вопроса звучит как-то странно. Скорее, у него вызывало определённые опасения, что эти «мужчины» будут делать с Фритгит. Или как будет ощущать себя она в их окружении. И любой из возможных вариантов ему не нравился.       Поэтому он решил вернуться к первоначальному вопросу:       — Но всё-таки, что бы ты предпочла?       Фритгит отвела взгляд и некоторое время молча смотрела в полог шатра, а потом еле слышно вздохнула:       — Мне всё равно.       Ну снова-здорово. Хотя какого ответа он ожидал?       — Мы о твоей жизни говорим, знаешь ли, — проворчал Аскеладд.       — И мне всё равно, что с ней будет, — ответила она уже твёрже.       — Но ты же зачем-то согласилась пойти со мной, верно? Значит, не так уж и всё равно?       Фритгит посмотрела на Аскеладда, а потом вновь отвела взгляд. Казалось, она хотела сказать что-то, но считала, что не стоит. Что так будет только хуже.       Не надо было ему вообще поднимать эту тему. В то мгновение, там, на хуторе, то, что она согласилась пойти с ним, было чистой случайностью, Фритгит так решила просто под влиянием момента, и они оба прекрасно это знали. Не надо давать ей лишних поводов жалеть о своём решении.       — Я вишу у тебя на шее, как камень, — заметила Фритгит в пространство.       — Ха? — Аскеладд обиделся. — Ты уж определись, или ты меня в зубах таскаешь и вытаскиваешь из каждой передряги, или ты мёртвый груз у меня на шее.       Она задумалась, причём так серьёзно, что ему стало неловко. Наверно, припоминала все случаи, когда она так или иначе следила за его благополучием.       — Тебе приходится постоянно на меня оглядываться, — возразила Фритгит. — Думать и обо мне тоже.       — Ты слишком хорошего обо мне мнения.       — Ты слишком плохого о себе мнения.       Если так подумать, даже странно, что с её способностью говорить людям в лицо всё, что она о них думает, её до сих пор не пришиб ни один из её бывших хозяев. Хотя, может быть, это Аскеладд такой особенный, и с ним она чувствует себя достаточно свободно, чтобы не стесняться в словах и выражениях. Да, и он даже знал, почему. После того, как она два года меняла ему пелёнки, ей, наверно, невозможно увидеть в нём взрослого человека.       — Если не хочешь быть мне обузой, то лучше подумай о своём будущем, — предложил Аскеладд. — Каждый раз, когда ты говоришь, что тебе всё равно, что с тобой будет, это звучит так, точно всю ответственность за твою жизнь ты перекладываешь на меня. Это нечестно, ты так не думаешь?       После некоторого раздумья Фритгит кивнула.       — Я хочу сказать, я поддержу любое твоё решение и помогу тебе с его воплощением. Ты не обуза, твоя помощь неоценима даже сейчас. Но не заставляй меня решать за тебя, как тебе жить свою жизнь.       — Спасибо, — почти прошептала Фритгит.       — Потом благодарить будешь, когда всё разрешится, — отмахнулся он. — А пока что я обязан тебе больше, чем ты мне.       — Я… так не думаю.       Сказать, как она думает – если она вообще собиралась это пояснить, что вряд ли – Фритгит не успела. Снаружи шатра раздались шаги и голоса, кто-то смеялся, кто-то жаловался, что уж сильно шлем на макушку давит. Похоже, штурм завершился, и как всегда ничем. Поняв, что ему вновь ничего не светит, Кнут, по всей видимости, не стал без нужды изматывать своих людей и тянуть до ночи. В таком подходе даже что-то было.       Полог шатра откинулся, и внутрь вошёл Наттфари. На плече он нёс Кари, которого аккуратно сложил на его лежанку. Видок у самопровозглашённого скальда был тот ещё: лицо его распухало на глазах, из разбитого носа капала кровь.       — Куда ж ты полез, что саксы тебя так отделали? — усмехнулся Аскеладд.       — Кто такие саксы? — переспросил Наттфари.       — Англы, саксы, юты – смотря кому как больше нравится.       — А. Нет, это не они.       Фритгит вдруг села.       — Ты куда? Ложись назад, — скомандовал Аскеладд.       — Надо обработать Кари, — заявила она.       — Будет тебе, он от этого не помрёт.       — А откуда ты знаешь? — простонал Кари.       — Хватит строить из себя невесть что.       — Можно уменьшить боль, — не унималась Фритгит, — и… наполнение?       — Отёк, — поправил Аскеладд. — Ложись назад, — он раздражённо вздохнул, — и скажи, что делать.       — С Фритгит что-то не так? — забеспокоился Наттфари.       Как бы глупо это ни выглядело, Аскеладд вдруг ощутил прилив гордости. Со снисходительной усмешкой он ответил:       — Ничего страшного, всего лишь ежемесячное кровотечение.       Однако это заявление, похоже, не произвело вообще никакого впечатления.       — Тяжёлый месяц? — с сочувствием кивнул Наттфари.       — Ты лежи тогда, Фритгит, я разберусь, — заявил Кари. — А потом сам за тобой поухаживаю.       Это и правда выглядело очень глупо. Аскеладд чувствовал себя, точно оплёванный. Он им высшее знание – а они такие, да, да, конечно, мы поняли, бывает. Откуда каким-то вонючим викингам, полжизни проведшим в море, вообще знать о таких тонкостях?       — Друг мой, — Кари осторожно ощупал свой нос, — У меня три родных сестры и один чёрт знает сколько двоюродных и троюродных, я должен был бы быть слепым, глухим и непроходимо тупым, чтобы ничего так и не узнать об этом любопытном обычае всех порослей камней Хьяднингов.       И это в то мгновение, когда Аскеладд начал думать, что неизвестные недоброжелатели умудрились выбить из Кари все кеннинги и хейти – или, во всяком случае, желание употреблять их по поводу и без. Впрочем, даже без всех этих «порослей» желание ставить этому придурку компресс у Аскеладда резко пропало. Но поскольку в качестве альтернативы было только позволить Фритгит сделать этот компресс самостоятельно, он смирился. Когда компресс был готов, Кари, за неимением лучшего, спрятал в него лицо, и наконец заткнулся.       — И всё-таки, кто же его так разукрасил? — полюбопытствовал Аскеладд. — В Лондоне нашёлся новый любитель швыряться брёвнами?       Кари что-то ответил, но из-за компресса нельзя было разобрать ни слова.       — Мы оглянуться не успели, как он исчез, — пояснил Наттфари. — Встретились только на берегу уже. Сам дошёл до наших шатров и рухнул, как подкошенный.       — Должен же я был попытаться! — Кари вынырнул из компресса.       — Попытаться что? — усмехнулся Аскеладд. — Взять Лондон в одиночку?       — Если я собираюсь написать драпу о ливне Хёгни под Лондоном, то должен же я своими самоцветами ресниц увидеть, как конунг командует войском.       — Ты попытался пробраться на корабль конунга?!       — Что значит «попытался»? Меня печалит, как сильно ты меня недооцениваешь.       — Я не думал, что в случае успеха ты отделаешься парой оплеух, — признался Аскеладд.       Особенно если учесть, как страшится Кнут возможных подосланных убийц. После такого отпустить на все четыре стороны непонятного викинга, самовольно пробравшегося на корабль конунга… да его должны были убить сразу по обнаружении, и уже потом начать разбираться, кто это такой и что ему надо. Разве что Кари смог увернуться от первого удара, сообщить, кто он, и показаться Кнуту забавным. Или вообще не дошёл до Кнута.       — Если б оплеух была пара, — Кари трагически вздохнул и задумался. — И, кажется, я сломал парочку рёбер.       Фритгит опять зашевелилась.       — Я перевяжу, — поспешил успокоить её Наттфари.       — И как тебе показался Кнут? — спросил Аскеладд.       — Сложно сказать, — Кари пожал плечами. — За шлемом не видно лица.       Это был удивительно взвешенный ответ.       Свои сломанные рёбра Кари, разумеется, незамедлительно пустил в дело. Он начал всё время вертеться вокруг Фритгит, изображая тяжело раненного – хотя по тому, как он двигался, и не скажешь. Более того, этому нахалу хватило наглости заявить, что ему внимание Фритгит нужнее, чем Аскеладду, потому что Аскеладд сломал только одну кость, а он, видите ли, две. Как-то раз Аскеладда это взбесило окончательно, и он предложил вскрыть Кари, чтобы уж точно пересчитать все его рёбра, и сколько из них сломано, но Фритгит, к сожалению, запретила.       В остальном дни потекли тихо-мирно, настолько мирно, насколько это вообще можно в лагере войска, уже давно и безуспешно осаждающего крупный город. И, честь по чести, пьяно. От безделья викинги очень быстро начинают спиваться, исключением тут могут быть разве что йомсвикинги, и то Аскеладд не был бы в этом так уверен.       Сам он предпочитал лишнего не пить, потому что расслабляться было рано – даже если вопрос с Торкеллем можно было считать условно решённым, Флоки никуда не делся, и хотя так далеко от своей части лагеря он заходить вряд ли станет, где гарантия, что, напившись, Аскеладд сам не явится к нему выяснять отношения? Не говоря уже о том, что Аскеладду не хотелось, чтобы Фритгит за ним ещё и пьяным ухаживала. Кто знает, что он мог бы ей сделать?       Вопрос о том, как Фритгит предпочла бы жить по окончании войны, Аскеладд больше не поднимал, потому что пока что в таком обсуждении было бы мало смысла. Никакого способа как-то решить этот вопрос у него не имелось, а лишний раз давить на Фритгит тоже не стоило. Напротив, раз уж она всё-таки признала, что это решение, которое надо принимать лично ей, следовало дать ей время свыкнуться с этой мыслью, обдумать её и спокойно взвесить все свои желания и возможности.       Оставалось только ждать: когда он понадобится Кнуту, когда заживёт ключица, когда закончится война, когда кто-нибудь наконец прибьёт Кари, и вообще у моря погоды. Сказать по правде, Аскеладд рассчитывал, что всё это будет происходить несколько иначе… почему-то ему даже в голову не могло прийти, что Кнут с одной стороны примет его, а с другой – вообще не найдёт для него никакого занятия, в принципе никак не станет приближать его к себе, даже тайно. Что Аскеладду не придётся тайком проходить в шатёр конунга, потому что ему будет нечего там делать.       Он вышел из этого снежного леса, прошёл до конца цепочки следов, догнал короля, обещанного миру многие столетия назад – и оказался ему не нужен.       — Что грустишь? — нарочито дружелюбно поинтересовался Торкелль.       Аскеладд вздохнул. Разумеется, Кари растрепал всему лагерю Ёфура, что «Бьёрн» знаком с Торкеллем Длинным, и они из-за чего-то там даже подрались. Имени он, правда, не назвал, но использовал такие выражения, что только дурак бы не догадался. Пришлось придумывать всякие глупые отговорки о битве при Молдоне, где они якобы познакомились во времена своей молодости. Не то что бы это совсем неправда…       Вместе с тем было что-то необъяснимо умильное в том, как Торкелль выгадал время и место, когда Аскеладд стоял на берегу реки один и в достаточно укромном месте, чтобы их случайно не потревожили.       — Ты сломал мне ключицу, так что компанию в поединке я тебе составить смогу ещё нескоро, — проворчал Аскеладд.       — Какой ты, однако, хрупкий. Сейчас как припомню, сколько мы с тобой знакомы, вечно в тебе была лишняя дырка-другая, — Торкелль воровато осмотрелся. — Этой злой женщины сейчас с тобой нет?       Аскеладд рассмеялся:       — Торкелль Длинный, гроза Северного и Балтийского морей, от одного имени которого начинают плакать в страхе взрослые мужчины, испугался одной-единственной женщины?       — Ты забыл маленькую, но существенную деталь: она ведьма.       Аскеладд немного подумал и решил, что было бы неразумно его в этом разубеждать.       — Фритгит не желает тебе зла.       — Только до тех пор, пока я тебя не трогаю.       — Кстати об этом, тебе что-то нужно?       — А, это, ну… я хотел извиниться.       Аскеладд в изумлении вытаращился на Торкелля.       — Ты и правда так ослабел, что стал тенью самого себя, — беспечно пояснил тот. — Я заметил это, но в пылу боя, такое, ты понимаешь. В общем, я готов подождать, пока ты не окрепнешь. Тебе помочь, потренировать там…?       — Нет, спасибо, — чуть резче, чем следовало, отказался Аскеладд.       — Моё дело предложить, — Торкелль пожал плечами, вдруг обернулся через плечо и поморщился. — Помяни чёрта…       В следующее мгновение между ними вклинилась Фритгит, крепко схватив Аскеладда за левую руку.       — Привет, — невесело сказал Торкелль.       — Привет, — спокойно ответила ему Фритгит.       — Расслабься, я не собираюсь его убивать.       — Я рада.       Торкелль наклонился и пристально посмотрел Фритгит в глаза. Она ответила ему столь же пристальным взглядом, и переглядывались они так долго, что у Аскеладда затекло всё тело, и особенно рука, за которую Фритгит его держала.       Наконец, Торкелль разогнулся и спросил:       — Так ты точно уверен, что другое выражение лица у неё бывает?       — Разумеется, — заверил его Аскеладд.       Вообще-то, он не был в этом уверен. Точнее, этот вопрос был слишком сложен, чтобы ответить просто «да» или «нет». В целом лицо Фритгит не менялось практически никогда, и всё же по движению её бровей, каким-то еле уловимым изменениям во взгляде, почти незаметным переменам в интонации, наклоне головы – по множеству очень мелких деталей Аскеладд постепенно учился различать его разные выражения. В то же время сама мысль об этом казалась абсурдной.       — Рад за тебя, — Торкелль озадаченно почесал подбородок. — Но, знаешь, почему всякий раз, как мы встречаемся, мне приходится с кем-то за тебя сражаться? Пользуешься бешеной популярностью.       Отличный вопрос. Аскеладд задавался им с самого поединка. И был бы очень благодарен, если бы Торкелль не стал поднимать эту тему при Фритгит.       — Всякий раз? — с удивлением переспросила она.       — Не важно, — буркнул Аскеладд.       — И в прошлый раз это вышло куда веселее, — мечтательно вздохнул Торкелль. — Помню, точно всё было только вчера. Зимний солнечный день, кругом толпа, и в центре сидишь ты, прямо на снегу, твои ноги утыканы стрелами, точно два ёжика, и твои же люди пытаются выторговать за тебя свои жалкие жизни.       — Твои люди пытались продать тебя? — Фритгит повернулась к Аскеладду.       — Потому что они были идиоты и не могли оценить картину в целом, — он с раздражением пожал плечами.       Плечом. Одним. И даже об этом тут же пожалел.       — Плохому танцору ноги мешают, — с невинным видом отметила Фритгит.       — Что?! Они отлично годились для того, чем я обычно занимался!       — И всё-таки никогда бы не подумал, что ты, оказывается, женат, — вдруг заявил Торкелль. — В Йорке жили, да?       Аскеладд быстро осмотрелся, но поблизости лишних ушей не оказалось. Когда он последний раз видел Кари, того волокли на разрешение какого-то дурацкого спора о чьих-то штанах и курице, которая могла оказаться петухом.       — Мы не женаты, — пояснил Аскеладд. — Мы просто прикидываемся для маскировки.       — Не женаты? — кажется, от этого утверждения Торкелль удивился ещё сильнее. — Вы точно в этом уверены?       — Мы что, так похожи на супругов?       — Да. И я б не удивился, если б оказалось, что вы уже и пару-тройку детей нажить успели.       — Что ж, значит, мы очень хорошо прикидываемся, — заключил Аскеладд, всеми силами стараясь сохранить прямое выражение лица.       — А ты, Фритгит, что думаешь? — вдруг поинтересовался Торкелль.       — Как он сказал, — невозмутимо ответила она.       Торкелль в недоумении поскрёб затылок:       — Ладно, у всех свои предпочтения, — он пожал плечами. — Так вот, мои парни мочили его парней, а этот тип просто сидел в снегу. Убивать его я не собирался, он мне живым нужен был, да и вообще что весёлого убивать тех, кто не может дать сдачи? — Торкелль вдруг как-то очень проникновенно посмотрел на Фритгит, но она в ответ даже бровью не повела. — И тут явился Торфинн.       — Да, это было безумно глупо с его стороны, оставим тему, — перебил Аскеладд.       — Ты не хочешь, чтобы я услышала? — спросила Фритгит.       Да, именно так. Но могла бы проявить тактичность и не произносить этого вслух, если и так понятно. Конечно, тогда всё в итоге разрешилось наилучшим образом, но пойди хоть что-то не так, и Торфинн своей глупостью мог угробить их всех, включая Кнута.       — Ха, ещё бы, — усмехнулся Торкелль. — Торфинн прискакал верхом на коне, бросился прямо на меня и всё орал, мол, не трожь, это моё. И на поединок меня вызвал, кто победит, тому этот красавчик достанется. Вот и сидел твой ненаглядный, как девица, за которую два ухажёра подрались.       — Сдались мне такие ухажёры, — огрызнулся Аскеладд.       — Ой, да будет тебе стесняться! — ухмыльнулся Торкелль. — Признай, тебе ж Торфинн приглянулся. Ты всё переживал за него так, мол, бросай меня, спасайся сам.       — Я поручил ему охранять Кнута, а он пустился в самоволку и чуть не порушил мне все планы!       — И как ты ему потом заботливо так руку перевязывал, и напутствовал…       — Это был мой единственный шанс спасти свою шкуру!       И тут раздался очень странный звук. В чём-то похоже, как если бы Фритгит чихнула. Только это был не чих, а…       … смешок?       Аскеладд вытаращился на Фритгит. Она стояла в полнейшем замешательстве, прижав кулак к губам. Такого удивления у неё на лице он никогда не видел.       — Ты смеялась! — вдруг понял Аскеладд.       — Что? — она встрепенулась. — Я…, — в глубоком раздумье Фритгит отвела взгляд. Некоторое время посозерцав игру солнечных зайчиков на поверхности реки, она пришла к заключению. — Да, я смеялась.       Её честность однажды его доконает.       — Я тебе разные шутки уже несколько месяцев рассказываю, и тебе хоть бы хны, а тут пришёл какой-то ётунн со своими дурацкими байками, и тебе сразу смешно?!       — Я не… я не потому, что он, — попыталась оправдаться Фритгит.       — Да, а почему же ещё?       Она взглянула Аскеладду в глаза, перевела взгляд на Торкелля, и снова на Аскеладда:       — Ты не захочешь, чтобы я сказала при нём.       Мысли заскакали в голове Аскеладда перепуганными зайцами.       — Так…, — вкрадчиво поинтересовался Торкелль, — вы уверены, что не женаты?       — Отстань, — огрызнулся Аскеладд, поняв, что краснеет.       — А я могу ещё смешных историй про него рассказать, — заявил Торкелль, обращаясь к Фритгит.       — Не было там ничего смешного!       — А это не тебе решать. Видишь ли, Фритгит, твой суженный после этого еле ползал, пришлось его на санках возить, так он сам забраться на них не мог, подсаживать приходилось.       Аскеладд вдруг понял, что готов пообещать какому угодно богу что угодно, лишь бы Торкелль заткнулся. Но тот продолжал вещать с раздражающе довольным видом:       — А Торфинн же руку сломал, и сидели они рядышком на этих санках, как на насесте, нахохлившиеся, переругивались всё время, ни дать, ни взять, отец с сыном.       — Торфинн не мой сын! — возразил Аскеладд. — Я никогда не относился к нему, как к сыну! Он никогда не считал меня отцом! Он просто малолетний придурок, которого я пользовал в хвост и в гриву!       — Да ладно, вы же даже похожи, что внешне, что характером!       — Мы не похожи! Ни на мгновение!       — И ты заботился о нём, поучал…       — Я не заботился о нём, ни разу! И никогда ничему его не учил!       Этот страшный и такой милый одновременно звук раздался ещё раз. Фритгит стояла, прижавшись лицом к плечу Аскеладда, лица её видно не было. Плечи её еле заметно подрагивал, он это скорее чувствовал, чем видел. Торкелль смотрел на Фритгит с азартом, он явно наслаждался происходящим. Больше всего Аскеладд боялся, что она и правда сейчас рассмеётся в голос.       Наконец, Фритгит отстранилась. Лицо её было совершенно спокойным, как и обычно. Она похлопала Аскеладда по здоровому плечу:       — Пошли. Надо поменять тебе повязку.       Вообще-то, не надо было. Рана уже давно затянулась, остался только тонкий шрам, который тоже со временем может рассосаться, так что теперь повязки она меняла ему только по утрам, чтобы они не ослабевали. От мысли, что Фритгит сама нашла предлог, чтобы увести его отсюда, пока Торкелль пытается рассмешить её в его присутствии всякими глупыми – и лживыми – рассказами, Аскеладд почувствовал себя неловко. И в то же время он был ей благодарен.       Торкелль расстроился, что уже надо прощаться, и пообещал в следующий раз рассказать ещё много «интересного». Аскеладд очень надеялся, что следующего раза не будет, и Торкелля займут какими-то более военными делами, для чего, собственно, он Кнуту и служит. И надежды его вскоре оправдались, правда, радостного в том было мало.       Потому что на следующий день под стены Лондона явился Эдмунд Железнобокий.