мы потеряли это лето

— В твоей жизни началась черная полоса, сынок, — говорит как-то цыганка на вокзале, схватившая Бомгю за руку и нагло дернувшая его к себе. — Позолоти ручку, а я тебе помогу? На самом деле, он даже не уверен, в самом ли деле она цыганка. На ней навешана куча одежды, длинная полупрозрачная юбка, много побрякушек и какие-то кулоны, наверное, обозначающие что-то эдакое, что понятно только им, да аферистам. Впрочем, чем они — такие вот, «вокзальные», — отличаются от аферистов, он не знает. Но в том, что у него черная полоса, она явно права. Тут и гадалкой быть не надо, чтобы понять. Из рук цыганки его за поводок тянет на себя соседская собака, которую он выгуливает за какие-никакие деньги. Он даже как-то забывает о том, что ему успели наболтать в спину. Жизнь у него покатилась под откос еще очень, очень давно. Ему было меньше пяти, когда родители оставили его. Отдали бабушке на воспитание, а сами пропали — так ему, по крайней мере, сама бабушка и сказала. Может быть, у них была причина. Может, он попал к ней куда раньше. Может, она вообще не его настоящая бабушка. Он не знает, а она подробности никогда не рассказывала, сколько он не просил. Все было хорошо. С бабушкой было тепло, уютно, и он рос с ней — гулял, помогал по дому, собирал яблоки в ее собственном саду и любовно разглаживал корешки книг из ее маленькой библиотеки, не решаясь начать их читать. Она всегда говорила, что Бомгю слишком мал для таких «взрослых» историй. Потом он тысячу раз пожалел, что не прочел ни одной — так в голове осталось бы что-то более существенное в память о ней, кроме вкусной выпечки на завтрак и наливных яблок в саду. К его семи она умерла. Его — в детский дом, их небольшое поместье, названное так им, второму сыну, которому не нужен племянник со сложным детством под опеку. Бомгю не жалуется. Он, в принципе, привык к трудностям — дети могут быть жестокими, совсем не ровня взрослым. Он считал этот период своей жизни испытанием, которое, как он думал, он успешно прошел. Пока не пошел в университет, где, как оказалось, завести друзей или хотя бы людей, которых он мог бы называть близкими знакомыми, сложнее. У него просто не сложилось — сначала осваивался в новой для него обстановке, потом усердно учился, работал, чтобы прокормить себя и снимать хоть какое-то жилье, а потом понял. Понял, что не успел сделать то самое важное, из-за чего он грезил поступлением и новым обществом, которое, как он думал, могло бы раскрасить его серую жизнь хоть какими-то цветами. Черная полоса, о которой говорила цыганка, не наступила только сейчас. Она преследовала его всю жизнь, пока он не наткнулся на одного человека, который, кажется, был способен немножко разбавить ее белым. Ёнджун учился на последнем курсе, был старше на три года и выше, шире в плечах и, как казалось, был весьма улыбчивым и очень, очень красивым. Бомгю смотрел на него только со стороны, когда они пересекались в коридорах, иногда в туалете, иногда — на заднем дворе университета, где летом все по обычаю собирались пообедать. Он ходил туда только потому, что лето любил ужасно сильно, а греться в четырех стенах считал настоящим преступлением. У этого парня по университету ходила не самая лучшая слава. Его репутация шагала впереди — хулиганистый, но никогда не обижающий студентов и преподавателей, с завышенной самооценкой, стандартами и с нулевым чувством ответственности и стыда. Он спокойно курил на крыльце рядом со знаком «курение запрещено», таскал на пары энергетики, которые, почему-то, запрещались правилами, и хамил направо и налево. Ходил с гордо поднятой головой, красил волосы в яркие цвета и носил вызывающую одежду — будь то футболка, едва прикрывающая бледный живот, или ботинки на небольшом, но все же каблуке. Отросшие волосы он всегда заплетал в хвост, из которого то и дело выпадали пряди, а на шее — цветными татуировками слова, к которым Бомгю так и не смог присмотреться и прочесть их. Какие-то рисунки по всем рукам и на груди, оголенной глубокими вырезами, одна татуировка на лице — прямо под глазом. Всего лишь черное сердечко, такое простое и обыденное, но Бомгю на него, почему-то, очень любил смотреть. Оно выглядело правильно на точеном лице в сочетании со всей той вульгарностью, которую на себе носил Ёнджун. Поговаривали, что он торговал своим телом. Кто-то говорил, что он стоял на трассе в окружении других парней и девушек легкого поведения, готовых продать себя за бесценок. Кто-то считал, что его часто можно встретить на выходе из клуба, опирающимся ступней о стену и выкуривающего сигареты одну за другой. Кто-то — что видел его на специализированных сайтах, и Бомгю это всегда смешило. Раз видели, значит, сами там сидели. Однако, что-то в нем заставляло верить в эти слухи. То ли его вид, о чем Бомгю предпочитал не думать, не желая выставлять себя человеком с явно стереотипным мышлением. То ли то, что, в таком случае, расположения Ёнджуна можно было добиться хотя бы так — таким корыстным способом. Пока он прошаривал все те сайты, названные в слухах, ходил вечерами мимо клубов и баров, даже иногда пытался перебороть себя и зайти хотя бы в один, он начинал чувствовать себя сталкером. Тем самым ботаником, который преследует предмет вожделения везде, где только может, и его это совсем не устраивало. Но и поделать с этим он ничего не мог. Только продолжал глядеть немного косо в коридорах, прислушиваться в шепотки вокруг Ёнджуна и ранними утрами просыпаться от очередного навязчивого сна, как ни странно, совсем не эротического. Он начинал думать, что влюбляется, и это ему отнюдь не нравилось. Спустя полгода учебы в университете, когда закончилась первая сессия, и все вернулись с небольших каникул, по группе расползся новый слух. Бомгю никак не ожидал, что мог бы стать центром внимания среди людей, которые не замечали его так долго. «Да он педик» — слышал он и старательно закрывал уши ладонями, стоило кому-то пройти рядом. Он опускал голову и давился неприязнью: к людям, окружавшим его, к их словам, к себе. Он никогда не отрицал, что ему нравятся парни. Но никогда об этом никому не говорил. Ему и не приходилось — он с одногруппниками перекидывался разве что парой слов в неделю. То были староста и, совсем редко, парень с задней парты. Он все время просил у него карандаши и потом чиркал что-то в своем блокноте, всю пару действуя шуршанием ему на нервы. Но Бомгю все равно продолжал ему их давать и слушать, и потому совсем не понимал, почему заслужил такое к себе отношение. «Слышал, он сирота» — говорили, и в те моменты у него больно сжималось сердце. Они не просто констатировали факт, не сочувствовали и не жалели, как любили делать взрослые. Они глумились и считали это забавной темой для обсуждения, и потому слушать их было противнее, чем работодательницу, вечно пытающуюся подбодрить его по этому поводу, и преподавателей, особенно чутких к его проблемам. «Он странный. Заучка, да еще и одиночка» — то было фактом. Бомгю на это не обижался, разве что немного из-за того, что они вообще об этом говорили. Ему не хотелось быть в центре внимания, он предпочитал заниматься своими делами: учиться, работать и выгуливать соседского ретривера, но никак не быть обсуждаемым человеком. «Он еще девственник» — осуждаемым, и подавно. Знали ли они наверняка, или, может, просто выдумали, чтобы в очередной раз поглумиться, он и не догадывался. Если честно, особо не хотел, но факт оставался фактом, и он не хотел признавать, что это его волнует. Ему было не до отношений и секса всю его жизнь. Ему было негде искать друзей и любовников, не с кем встречаться, некуда привести кого-то. В его тесной квартирке места едва хватало на одного, и его устраивало. Он не хотел видеть там кого-то еще. А секс на одну ночь он, почему-то, совсем не признавал. Возможно, он все еще верил в любовь. Ту настоящую и искреннюю, про которую пишут сказки и романы, снимают фильмы и пихают ее направо и налево. Он не знал. Думать об этом тоже не хотел. Бомгю устраивало все. Даже к слухам о себе он стал привыкать. Перестал чувствовать обиду и злость, больше не раздражался из-за шуршащего грифа о плотные листы блокнота парня сзади, не пытался наладить с кем-то контакт. С ним — и подавно. Он вернулся к прошлому, в котором мимо по коридору проходит Ёнджун, а он смотрит на него, красивого, точеного, словно бы кукла. Где греется на солнышке в яркий морозный день уже наступившей осени и топчет сухие листья подошвой тяжелых высоких ботинок, в тайне даже от себя надеясь что-то изменить. Они пересекаются с Ёнджуном лицом к лицу, когда на улице крупными хлопьями идет мокрый снег и тут же тает, едва касаясь пожухлой травы. У него подошва в ошметках грязи, ботинки в каплях из луж, но он продолжает игнорировать тропинку и идет рядом, слушая музыку в наушниках. Когда он врезается в чью-то грудь, он едва стоит на ногах. Бомгю пугается от неожиданности, не поднимает голову, пока трет лоб — кажется, он врезался в чье-то плечо, пока шел, опустив голову, — и совсем не ожидает видеть перед собой Ёнджуна. — Ты в порядке? — мягко начинает тот, а Бомгю, как завороженный, кивает, забывая убрать руку ото лба. У Ёнджуна приятный голос, от него пахнет сигаретами — больше никакой запах уловить не получается. Он почему-то лыбится, хоть и выглядит слегка обеспокоенным. Это вызывает у Бомгю много вопросов, но мысли упорно путаются в голове и не желают формироваться в одну, потому вымолвить в ответ он ничего так и не может. Они расходятся, а Бомгю тут же бьет себя по голове, полушепотом говоря себе: — Вот же дурак, чего молчишь-то? Он слышит сзади смешок и спешит скорее уйти. Щеки начинают гореть — вряд ли покраснели, но фантомное чувство жара от стыда не отпускает его еще очень долго, пока он не доходит до остановки и не прыгает в свой автобус. Кондуктор смотрит на него осуждающе, поглядывая на комки грязи, которые он оставляет за собой, а в голове ни одной здравой мысли, кроме неловкости и понимания того, что он крупно облажался. На работе, поглаживая кролика за ушком, пока тот жует свой корм, Бомгю начинает понимать, что круг общения Ёнджуна так велик, что он вряд ли вспомнит какого-то неловкого первокурсника и вообще будет думать об этом случае. К огромному его сожалению — или радости, он еще не решил, — он понимает, что Ёнджун об этом помнит. Через неделю, сидя в парке и доедая мороженое трясущимися от холода зубами, он рассредоточенно пялится на птиц и в общем-то забывает, что он тут делает, пока не слышит голос над ухом: — Привет, дурак. — Ёнджун выделяет последнее слово, пытаясь скопировать его интонацию, и смеется со своей же шутки. Бомгю принимает ее за неудачную и хмурится в ответ. Он честно старается противостоять смущению, кажется, выходит у него хорошо. — Да ты же совсем замерз, дурачина. Ёнджун снова выглядит обеспокоенно. Странно все это, думает Бомгю. Он — странный. Ему не нравится происходящее, даже если общение с человеком, сидящим рядом с ним и было его желанием. — Не замерз, — он отвечает, не глядя на Ёнджуна, а сам упорно старается остановить дрожь в теле и облизывает палочку от уже съеденного мороженого. Когда вокруг его шеи оборачивают колючий шарф, он дергается от неожиданности и смотрит удивленно: внутри теплится чувство защищенности, совсем тихое, призрачное почти, и он старается его подавить. Он не привык тешить себя ложными надеждами и тешить свое эго жалостью к себе. — Ну-ну, вижу. Ёнджун уходит так же быстро, как и пришел. Он хлопает Бомгю по плечу на прощание, улыбается слегка и разворачивается в ту же сторону, откуда появился. Бомгю не верит своему телу, теплу в области шеи и даже легкому покалыванию от жесткой пряжи ёнджунова шарфа. Но он все равно аккуратно зарывается в него носом и вдыхает запах — снова табак, немножко ёнджунов собственный, приятный и теплый. Ему определенно это нравится. А вот очередной прилив смущения — нет, как и чувство надежды, снова зарождающееся внутри. Он всеми возможными способами пытается не пересекаться с Ёнджуном следующую неделю по двум причинам. Первая: ему ужасно неловко из-за того, что тот застал его поедающим мороженое в одиночестве посреди морозов — почему-то это казалось ему немного зазорным. Второе: запах шарф теплил долго, и вдыхать его Бомгю нравилось. Он эгоистично прижимал шарф к себе и дышал, прячась в своей комнате, считая это чем-то интимным и до того постыдным, что никто никогда не должен был об этом узнать. Возвращать шарф не хотелось. Однако, долго прятаться у него не получилось. Ёнджун сам наткнулся на него в университете, когда у них обоих кончились пары. Бомгю всячески пытался обходить одногруппников и даже не смотреть в их сторону — почему-то каждый новый взгляд на них порождал все большие слухи. И, хоть его они не волновали, становиться центром всеобщего внимания было неприятно. Он все еще никак не мог к этому привыкнуть, в отличии от тех, кто в лучах славы купался. — Привет, дурачина, — Ёнджун окликнул его из-за спины, и Бомгю тут же понял, что зовут его. Это слово уже становилось привычным в обращении, хоть и произносилось старшим лишь дважды. На них тут же стали оборачиваться: некоторые смотрели на них, толкали своих друзей, и взглядов становилось все больше. Они шептались о чем-то своем, а Бомгю не понимал, в чем причина — он-то был знаком только тем, с кем учился. Неужели и до других дошли слухи? Он не особо верил, что у людей так много свободного времени, что его хватает на обсуждение каких-то тихих первокурсников, от которых ни слуху, ни духу. — Я, конечно, не настаиваю, — продолжил Ёнджун, не обращая внимания на расфокусированного Бомгю, — но я бы не отказался от своего шарфа. Я тебе его не подарил. — Да, прости. Как Бомгю замечал уже много раз, неловкость он терпеть не мог. Сейчас ему было неловко. Он и не подумал о том, что Ёнджуну этот шарф нужен. Это было логично, но у него не было времени думать об этом — вдыхая его запах каждый раз, он забывал о чем-то насущном, а еще в этом смысле был весьма эгоистичным. Он бы и Ёнджуна забрал, будь у него на это силы, смелость и не будь моральных принципов, которые он и без того нарушает не по разу в день. — Не извиняйся. Пошли, выйдем. Отвлекаясь на свои мысли, Бомгю не замечал, что зрителей становилось все больше. Они смотрели, тыкали пальцем, шептались, и он не сразу понял, что причиной их бурного обсуждения был совсем не он. — Почему они тычут в тебя пальцами? — спросил он, стоило им выбраться на улицу. — Почему ты не обращаешь на это внимания? Ёнджун усмехнулся едва слышно и подхватил его под локоть. Они пошли в обратную от дома Бомгю сторону. Он не сопротивлялся, дома все равно было скучно. Они шли в молчании, и оно, наконец, не было напряженным. Идти рядом, чувствовать у себя на локте широкую ладонь и касаться друг друга плечами было приятно. И хоть Бомгю и чувствовал себя влюбленной малолеткой, грезящей даже легкими прикосновениями, поделать с собой он ничего не мог. Лишь покорно шел дальше, оглядывался по сторонам и изучал незнакомые улицы. Высокие здания, шумные улицы и ларьки сменились мрачными домами, узкой дорогой и пожухлыми неубранными кучами листьев под ногами. Район кричал своим видом о неблагополучии: никаких вывесок на магазинах, мусор то тут, то там, компашки подростков возле темных улиц между домами. Иногда проезжали машины, и было необычно, что их тут так мало — на часах еще не было и пяти вечера. В его районе, хоть и не богатом, те сигналят и скрипят шинами об асфальт даже ночью. — Куда мы идем? Спросить он решил только тогда, когда понял, что идут они слишком долго. Чем дальше они отходили от центра, тем мрачнее становилась обстановка. Небо застелили тучи, стало почти темно. Из-за того, что все еще был день, фонари не включались. Было ощущение, что близилась ночь — становилось холоднее и темнее. — Я думал, ты уже не спросишь, — Ёнджун снова улыбался. Не нужно было смотреть на его лицо, чтобы понять это. Его голос звучал задорно и совсем не напряженно, как начал чувствовать себя Бомгю. — В парк аттракционов. Ты любишь аттракционы? Бомгю бездумно кивнул и огляделся по сторонам. — В заброшенный, что ли? Он честно думал, что шутит. То есть, что Ёнджун сочтет его слова за шутку и посмеется, снова назовет дурачком — ну не может же он отвести Бомгю в заброшенный парк аттракционов в их вторую полноценную встречу? — Ага. Тут других не водится. Бомгю предпочитает это никак не комментировать. Он в принципе дар речи теряет. В смысле, в заброшенный? Думает, и вырывает свою руку. Он хочет развернуться и уйти — хоть он и не какой-то там коротышка, и сил в нем достаточно, чтобы защитить себя, но идти в такое место он не планировал. Ему все равно страшно. — Да стой ты, истеричка. Голос Ёнджуна больше не улыбается. Лицо — тоже, только в глазах отражаются и блестят фары редко проезжающих машин. Бомгю бы залип, будь они в другой ситуации. Но он не выглядит злым, взбешенным — нет, расстроенным — да. — Зачем нам в заброшенный парк аттракционов? — Бомгю боязливо отступает на несколько шагов назад и прижимает к груди руки, чтобы не дать Ёнджуну снова за них схватиться. Он решает, что подумает о том, куда ему бежать сразу же, как только ему объяснят все. И зачем ему только что-то слушать? — Послушай. Как думаешь, почему они все шептались? Думаешь, из-за того, что ты такой ботан и одиночка общаешься с каким-то студентиком с четвертого? — Бомгю в ответ мотает головой в разные стороны, кажется, слишком активно для ответа. — Прежде чем влюбляться в меня, ты хоть что-то обо мне узнал? То ли сердце пропускает удар, то ли начинает танцевать в груди чечетку — Бомгю, честно, не знает. Он чувствует боль в груди, хаотичное биение и какое-то странное чувство разочарования в Ёнджуне, в себе, во всем с ним происходящем. Ему совсем не нравится это, однако, он с удивлением и даже злостью замечает, что от этого смотреть на Ёнджуна хуже он не стал, наоборот — становится интересно, кто он такой и что за сила тянет Бомгю к нему. — Я фрик, малыш. Посмотри на меня. — он выпрямляется, раскидывает руки в стороны, от чего леопардовое не то пальто, не то плащ, распахивается, а за ним — все цветные слова и рисунки напоказ. Бомгю не видит его фриком. Неординарным, необычным, красивым — да, но никак не фриком. Он почему-то фыркает. Кажется, что что-то должно измениться в его взглядах на Ёнджуна: он должен последовать стадному чувству, скривиться, уйти и подумать обо всем на досуге. Перед сном, например, и начать считать Ёнджуна странным, чтобы наутро не просыпаться с постыдными мыслями и не корить себя за то, что он ничего не может с этим поделать. Однако, ничего не меняется. Ёнджун ему все еще нравится. Он все еще в его вкусе, все еще притягивает, с ним все еще хочется общаться. Главное, его все еще, к сожалению, хочется поцеловать. — Мне наплевать. Меня обсуждают одногруппники за то, что я хорошо учусь и не такой богач, как они, и не живу со своей семьей, которой у меня даже нет. Им противно находиться рядом со мной, а я не знаю, почему. Я, получается, тоже фрик? Ёнджун такого ответа не ожидал, это видно по сменившемуся выражению его лица. Улыбка-ухмылка слезает с его лица так же быстро, как там появилась, а на смену ей приходит удивление. — О, я думал, Кай шутит. Кай, думает Бомгю, это тот парень, что вечно берет у него карандаш. Потом чиркает им по бумаге. Если он не ошибается, тот тоже мало с кем контактирует в группе. — Что, удивлен? Так зациклился на том, что тебя обсуждают, что не заметил, что не один такой? — Ёнджун подходит ближе медленно и осторожно, словно боится спугнуть и без того напуганного зверька. Бомгю чувствует себя скорее обманутым самим собой человечишкой, который все, что мог — страдать из-за своей жизни. И хоть поменять ее было тяжело, хоть он и пытался, он был бессилен, и это злило. Сейчас, понимая, что он такой не один, но зациклен только на себе, он понял, насколько эгоистичен он есть. Хотя бы по отношению к Каю, из-за чьего чирканья вечно раздражался, наивно полагая, что он тоже один из тех задир, что вечно над ним смеется. Может, не в глаза, но за спиной — точно. — Не знал, что вы дружите. — Ага. А еще с Субином со второго, с Тэхёном с твоей группы. С ними обоими. Такими же фриками. Бомгю припоминает Тэхёна, но только внешне. Им не удавалось поговорить, как, в принципе, с кем-либо вообще. Он смутно помнит и Субина — у того волосы цвета недоспелого винограда или, может, сливы, и он часто крутился в обществе Ёнджуна, когда Бомгю бесстыдно рассматривал его в коридорах и во дворе университета. — Так мы пойдем в парк, или ты все же убежишь? Зачем им в этот парк, Бомгю так и не понял. Но этот небольшой, холодный разговор почему-то помог выкинуть из головы мысли о побеге, и даже страха не осталось. Он чувствовал себя немного взбудораженным, отчаянным и готовым на все, что Ёнджун ему предложит, но только из-за того, что здраво рассудил: ничего веселого в жизни ему не светит. А так хоть проведет немного времени с кем-то, кто не соседский пес, даже если этот вечер станет последним в его жизни. — Убивать тебя я не собираюсь. В парке аттракционов, до которого они, наконец, дошли, когда собрался дождь, оказалось еще более мрачно, чем в том районе, по которому они сюда добирались. Вокруг возвышались заржавевшие рельсы «Американских горок», вдалеке, опасно изогнувшись, стояло колесо обозрения — в нем не хватало почти всех кабинок и повсюду были повязаны веревки. Как ему пояснил Ёнджун, много отчаянных устраивают тут прыжки с тарзанки, и, помедлив, усмехнулся: — И не все выживают. Бомгю содрогнулся и отвернулся в сторону других переломанных заржавевших аттракционов. Он чувствовал себя немного глупо, пока топтался у ворот, которые они только что перелезли, а Ёнджун уже ушел куда-то вперед и скрылся за пожухлыми кустами. Из-за них виднелась только его яркая одежда и розовые волосы, и он уходил все дальше, даже не дожидаясь Бомгю. Он встрепенулся и побежал следом, пока совсем не озяб стоять на месте и не передумал, чтобы уйти отсюда. — Так куда мы? — когда Ёнджун оказался в зоне видимости, Бомгю крикнул ему вслед — он все боялся, что не поспеет за старшим, и тот уйдет еще дальше. — Пошли, зайдем. Дождь начинается. Он указал на маленькое помещение. На табличках обозначались знаки женской и мужской уборной, и, судя по всему, это было единственным уцелевшим тут зданием. Ларьки вокруг выглядели еще более скверно: дыры в тонких стенах, поломанные витрины и валяющееся вокруг оборудование совсем не придавали ему уверенности в своем решении остаться и пойти за Ёнджуном. Они зашли в уборную под скрип старой двери, и тут, как показалось Бомгю, было гораздо теплее. Он посильнее натянул воротник полосатой кофты на подбородок и затянул пальцы в рукава в попытках согреться. — Будешь? — Ёнджун протянул ему сигарету и не стал дожидаться ответа. Вставил в раскрытые губы фильтром и поднес зажигалку, и зачем только спрашивал — непонятно. Бомгю курить не умел и никогда даже не пробовал. У него были мысли зайти в круглосуточный посреди ночи, в которую он снова не мог заснуть, купить пачку и начать, но еще с детства в голове отложились слова бабушки. Та говорила о том, что Бомгю слишком хорошенький для вредных привычек, правда, как это связано с его внешностью, он так и не понял. К тому же, он давно вырос и не совсем изменился, хоть и остался весьма симпатичным, что он точно знал. — Кашляй, если приспичит. Смеяться не буду. — Ну спасибо. Пока он сдерживал кашель в себе, не слушая слов Ёнджуна, тот рассказывал ему какие-то истории из университета, говорил про преподавателей и вскользь упомянул, что однажды видел Бомгю в компании соседского ретривера — он показался ему очень милым. «Вы чем-то похожи», — сказал он, на что Бомгю только закатил глаза. «Правда, на мишку ты похож больше», — добавил, крепко затянувшись в последний раз, и носком потушил брошенную на разбитый кафель сигарету. Бомгю попросил рассказать о друзьях. О Тэхёне и Кае, например, о которых он совсем ничего не знал, даже если учился с ними в одной группе уже не один месяц. О Субине, который со второго курса. — Тебе это так необходимо знать, что ли? — Ёнджун смотрел на него с прищуром и выглядел так, будто вот-вот закатит глаза. — Нет. Мне неловко молчать. Бомгю хотелось быть честным. Он и сам не знает, почему — на самом деле в обществе Ёнджуна ему было не так комфортно, как хотелось бы, и не так, как было по пути сюда. Когда они шли, он отвлекался на картину вокруг, на редкие машины, здания, немного порушенную временем и здешними жителями архитектуру. Он смотрел на небо и на сгущающиеся тучи, ждал дождя и думал, куда Ёнджун его заведет, если он не развернется прямо сейчас. Еще он думал о круглосуточном, в который зайдет сегодня ночью или, может быть, завтра — зависело от того, когда они вернутся по домам. Он думал, пойдет ли домой сам, придется ли ему опасливо озираться по сторонам и как быстро идти. Или Ёнджун проводит его хотя бы до университета, а в идеале до дома. Тогда у него, скорее всего, случится микроинфаркт, потому что такого для него еще никто никогда не делал. А еще прощаться у подъезда им было бы, наверное, очень волнительно или неловко: Бомгю захотелось бы поцеловать Ёнджуна, но он бы не смог — смелости не хватит. Им бы пришлось обняться. А у Ёнджуна, наверное, очень теплое тело, и пахнет от него приятно. Он больше Бомгю, хоть и ненамного, но при желании, вероятно, смог бы укрыть его от посторонних мыслей и глаз в своих объятиях. — Тогда расскажи о себе, — Ёнджун начинает говорить только тогда, когда Бомгю немного отходит от своих мыслей. Он дожидается, пока тот поднимет взгляд и тихо смеется, когда видит направленный на себя вопросительный взгляд. — Мне не обязательно знать твою подноготную. Почему ты пошел за мной, например? Мне интересно. — Ты знаешь, почему, — Бомгю фыркает и отворачивается. В отражении побитого зеркала он видит, как Ёнджун присаживается на раковину и отворачивается к окну, кивая. — Знаю. Переспим? Бомгю, кажется, задыхается. От неожиданности рука соскальзывает со второй раковины, на которую он опирался, и он смешно пытается удержаться на месте. — Чего? Вообще-то, он даже спрашивать этого не хотел. Он разрывался между желанием убежать или остаться. Хотел влепить пощечину или броситься в объятия. Поцеловать или пнуть под коленкой, чтобы Ёнджун потерял бдительность, а у него было время сбежать. — Ты в меня втюрился, я люблю секс. Оба в выигрыше. Ёнджун невозмутимо пожимает плечами и отрывается от раковины. Он подходит медленно, пока Бомгю в ступоре пялится на него, даже не шевелясь. У него в голове абсолютно пусто, он не ощущает никакого обещанного вымышленными историями трепета в области груди, никаких бабочек в животе — ничего, только лишь удивление, граничащее с желанием сбежать или остаться. — Ну что? Согласен, или мне проводить тебя до дома? В свете тусклой энергосберегающей лампочки под потолком, чудом сохранившейся в заброшенном парке, Ёнджун выглядит немного пугающе. Но от того не менее красиво: черты лица, слабо очерченные белым светом, выглядят все так же привлекательно, как раньше. Губы такие же яркие, почти красные — может быть, подведенные тинтом, а может свои такие, — изогнуты в совсем мягкой, будто бы по-настоящему доброй и нежной улыбке, и брови подняты вверх. Он ждет ответа, пока подходит почти вплотную и кладет руки Бомгю на щеки, тянет на себя. Ему приходится немного наклониться, чтобы коснуться чужого носа своим — Бомгю поднимает голову, повинуясь ладоням, и слегка прикрывает глаза. Появляется трепет. Тот, что он так ждал, оставаясь с Ёнджуном наедине — сердце будто бы колет, больно бьется о ребра изнутри и все никак не может успокоиться. Мышцы напрягаются, и он весь — как натянутая струна, стоит, выпрямившись, и привстает на носочки, пытаясь коснуться ёнджуновых губ своими. — Ответь, — Ёнджун улыбается шире и немного отстраняется, с забавой наблюдая за тем, как Бомгю по инерции тянется за ним и от неожиданности распахивает глаза, когда слышит голос. Он отстраняется так же резко, как поддался вперед, и так же неожиданно для себя понимает, что тело сегодня все решает за него. Он не успел даже подумать, но уже тянулся к ёнджуновым губам так, будто знакомы официально они не первый день, а уже достаточно времени, чтобы позволить себе что-то подобное. Его не воспитывали, он рос сам, и никто не рассказал ему, как в таких ситуациях поступать. Поэтому он делает шаг назад и пытается, наконец, побороть что-то внутри себя, что не дает ему просто отсюда уйти. — Что, тебя учили, что секс после свадьбы, а поцелуи — любимым? — Ёнджун снова смеется. В этот раз звучит слегка разочарованно, и Бомгю, может, и понял, что в этом его вина, но он не привык считать себя виноватым. — Меня никак не учили. — А меня учили. Быть прилежным, хорошо учиться, получить образование. Ёнджун возвращается к раковине, будто ничего не было, и снова отворачивается в сторону окошка. Снаружи все еще льет крупными каплями дождь, шумно и до пугающего темно. Бомгю косится на него из-под ресниц и, он уверен, выглядит обиженным щенком. Впрочем, его это не особо волнует. — Не заметил, — говорит он и складывает озябшие ладони за спиной, норовясь засунуть их в задние карманы джинс, но почему-то передумав. — Ага. Я тоже. Ему никогда не приходилось задумываться о том, как лучше: с родителями, или без них. Он вырос практически один, но, не привыкший себя жалеть, считал, что это было в порядке вещей. Все те дети, что были с ним в доме, учились в одной школе и почти не пересекались с другими детьми, а Бомгю — и подавно. Он не ходил дальше своего кабинета, не выходил в столовую и редко посещал туалет в учебное время, хоть и не контролировал это. Ему просто ничего не хотелось. Он вырос таким, какой есть. Без должного родительского воспитания, но с какими-то воспоминаниями об их словах в раннем детстве, о словах бабушки, и все на том. Остальному он учился у взрослых, наблюдая за ними. Ставил себя на их место, запоминал о том, как и где поступить, учился элементарному. У Ёнджуна же родители были. Может, есть до сих пор, может, нет, — Бомгю не знает и спрашивать не считает корректным. Они его учили, воспитывали и, наверное, хотели, чтобы он хорошо устроился в жизни и в обществе. В какой момент Ёнджун свернул не туда, он не рассказывает. Слушать и не хочется. Хочется улыбнуться, подойти ближе и первому сделать шаг. Показать, что ни капли он не паинька, у которого секс только после свадьбы, и доказать — он тоже хочет. Хочет прикосновений Ёнджуна, его губ на своем теле, немного ласки. Пока внутри все еще теплится небольшая надежда на то, что так они станут ближе, он решает действовать. Под громкий стук капель об дребезжащее стекло он ступает почти бесшумно, обходя разбитые плитки кафеля, пока Ёнджун бездумно смотрит в потемневшее небо в маленьком окошке и ничего вокруг не замечает. Кажется, будто он ушел в свои мысли так далеко, что даже прикосновений не чувствует. Однако, когда Бомгю смелеет и проводит рукой от ладони выше, забираясь под пушистый рукав, он слегка улыбается. — Перепихнемся или пообнимаемся? Бомгю не смешно. Он вообще не понимает, что в этой ситуации смешного — он сам чуть заметно дрожит, не зная, от чего, и пытается перебороть себя: не сбегай, Бомгю, ты сам на это пошел. — Перепихнемся. Ёнджун от удивления складывает губы буквой «О» и забавно таращит глаза всего секунду, пока резким движением поворачивается к Бомгю. Удивление с его лица пропадает быстро, на смену ему приходит удовлетворение ответом, и он решает действовать сам. — Позволь мне, — держа Бомгю за запястье, шепчет он. Бомгю облизывает губы и кивает, глядя на то, как дрожат ёнджуновы ресницы и лихорадочно расширяются зрачки в полутьме помещения. Ёнджун целует его неспешно. Приближается медленно, касается его носа своим: Бомгю дрожит ощутимее, и возбуждение проходится по телу электрическим током. В штанах моментально становится тесно, Бомгю — стыдно за то, что у него так быстро встал. Он надеется, что Ёнджун не заметит. Он сдвигает ноги в коленях и сам клюет Ёнджуна в губы, чуть выгибаясь: старший кладет ему на поясницу руку и давит в попытке прижать его ближе, углубляет поцелуй, а второй ладонью обводит лопатку и, вытянув футболку под свитером из штанов, сжимает ягодицу в руке. Он усмехается в поцелуй, когда Бомгю отстраняется на секунду и выдыхает ему в губы, прикрыв глаза. У него дрожат ресницы, щеки раскраснелись, губы налились ярким красным оттенком, приоткрытые и блестящие от слюны. — Вау. Восторженный выдох проходит мимо ушей: возбуждение становится ощутимее с каждым движением руки на ягодицах и спине. Широкие ладони оглаживают тело, задирают кофту с футболкой, обжигают холодом лопатки, и Бомгю чуть царапает ёнджунову шею в ответ. Он опускает голову и утыкается ей в чужие ключицы, смотрит вниз на свои сведенные колени, очевидный бугорок на джинсах и свистяще втягивает в легкие побольше воздуха. — Ты уже с кем-то спал? — Ёнджун говорит, уткнувшись носом ему в ухо, и облизывает скулу, немного всасывая тонкую кожу. Бомгю качает головой: нет, не было, ты будешь первым. Вслух он это произнести не решается. Ёнджун больше не тратит время на излишние ласки. Он расстегивает ширинки на их брюках, меняет их местами. Бомгю прижимается бедрами к согретой поверхности раковины и едва слышно стонет от давления. Он не понимает, хорошо ему, или плохо — перед глазами все плывет от рук повсюду, от горячего дыхания на шее, от ладони в загривке: волосы пропускают между пальцами и оттягивают на себя, крепко сжав их. Ёнджун смотрит через отражение в зеркале и, дождавшись, пока Бомгю посмотрит в ответ, кусает его за мочку. Он хочет, чтобы Бомгю видел себя. Тот до невозможного чувствительный. Он извивается от щекотки, пытается втянуть голову в плечи, когда щекотка приходится на шею, и непроизвольно открывается в других местах, пока отвлечен. Ёнджун стягивает с него брюки, оставляет их под ягодицами — в полуразрушенном туалете холодно до жути. У Бомгю, помимо щек, красный нос. Он выглядит до того мило и невинно, что подстегивает на действия этим только больше. Ёнджун — последний извращенец, и он не планирует это отрицать. Он хочет Бомгю до дрожи в коленях, а тот, в свою очередь, провоцирует его еще больше: выгибается в попытках отстраниться от твердой раковины, трется задницей об Ёнджуна, раскрывает в немых стонах рот, стоит провести кончиками пальцев по коже. Он покрывается мурашками там, где кожа оголена, пытается развернуться, поцеловать — Ёнджун ему не дает. Он слишком сосредоточен на своем удовольствии, а Бомгю, похоже, это не особо расстраивает. — Так и будешь просто трогать? — тихо, едва не скуля, спрашивает он. Несмотря на это, тон — дразнящий, призывающий к действиям. Он крутит бедрами и охает, когда сквозь тонкую ткань белья задевает чужое возбуждение и прижимается ближе. — Нетерпеливый. Ёнджун растягивает его неаккуратно и быстро, воспользовавшись слюной — это почти сухо, приходится постоянно сплевывать на пальцы и самому терпеть, чтобы не вставить прямо так, чтобы до боли и для Бомгю, и для него самого. Бомгю выгибается сильнее. Подставляет задницу под его пальцы, хватается за запястье, прижимает к себе, чтобы глубже и быстрее, и, Боже, Ёнджун клянется, что вытащить его сюда было самой лучшей идеей в его жизни. — Хочу развернуться, — тихо шепчет Бомгю, почти задыхаясь на последнем слове, когда Ёнджун отстраняется и лихорадочно пытается расстегнуть ширинку брюк. Развернуться ему не дают. Ёнджун снова вжимается в него бедрами, Бомгю клянется — чувствовать между своими ягодицами его член — лучшее, что было с ним за весь сегодняшний день. Он думает, что вот-вот испепелится от удовольствия, опускает голову вперед — шея начинает затекать. Однако, Ёнджун снова тянет его за кудри на себя и устанавливает зрительный контакт в зеркале, пока одной ногой раздвигает его колени в стороны и входит тягуче медленно и до боли сухо. Бомгю хочется стонать. Он смотрит на раскрасневшегося себя в зеркале, на розовую макушку, чувствует горячее дыхание на своей шее, сухое давление изнутри. Ёнджун медлит, ему самому больно. Он выходит, не успев вставить даже наполовину, сплевывает на руку и растирает слюну по члену, затем входит снова. Теперь ему проще, а Бомгю не так больно, но и приятного мало. Его здорово отвлекают ёнджуновы руки на теле, щекотка кончиками пальцев, оттянутые пряди на голове, взгляд в зеркале: Ёнджун смотрит ему в глаза и, толкнувшись до громкого шлепка бедер об ягодицы, кусает его за шею. Бомгю хочется стонать. Он сдерживается еле-еле, Ёнджун говорит: «Стони, не держи в себе», и толкается снова. В ответ — скулеж, и Бомгю было бы стыдно за эти звуки, если бы он мог здраво мыслить в такой ситуации. В следующий день все возвращается на свои места. Единственное, что меняется — у чиркающего позади парня его, Бомгю, карандашом по бумаге появляется имя. Он Кай, и Бомгю, наконец, замечает и Тэхёна — того, кто сидит рядом с Каем, заглядывает к нему в наброски и хвалит. Хвалит так, будто рисунки Кая — это лучшее, что он видел в своей жизни. Бомгю прислушивается и понимает, как он завидует. На него косится добрая половина студентов, когда он задумывается и забывает выйти из аудитории по окончанию пары. Он оглядывается по сторонам — вокруг уже пусто, но взгляды, что он чувствовал до этого, никуда не пропадают. — Ты что, из реальности выпадаешь? — раздается над ухом, и Бомгю от испуга хватается за сердце. Он оборачивается и первое, что он видит — свой карандаш, который Кай взял у него вчера, прямо перед тем, как они с Ёнджуном отправились в тот парк. Он забирает его и отворачивается, быстро собирает вещи и хочет уйти поскорее на следующую пару, перед этим заскочить на первый этаж — посмотреть расписание, потому что к сегодняшнему дню он так и не успел подготовиться. Он даже прогулял вечернюю подработку, не позвонил хозяйке. Та, должно быть, убьет его, как только увидит. Но Кай не дает ему уйти. Он хватает его за предплечье, пожалуй, слишком сильно — Бомгю дергается от неожиданной боли, но все равно останавливается и оборачивается, молчаливо оглядывая их с Тэхёном, которого он не заметил. — Пошли с нами в кафетерий. Я так проголодался, ужас. — Ты ел всю пару. Странно, что профессор не услышал твой хруст, — Тэхён бьет его по ладони, которой тот держит Бомгю, и, пока он не убрал ее в карман, переплетает их пальцы. Бомгю ничего не понимает, лишь по инерции сжимает его руку в ответ и тут же отдергивает себя. — Не вырывайся. Так надо. — Он это любит, — Кай втискивает голову между ними и подталкивает их в спины, чтобы поскорее выйти из аудитории и скрыться от изучающего взгляда профессора, явно услышавшего о каевых перекусах. — Врет, что ему это не нравится, но он точно это любит. Бомгю идет за ними послушно и чувствует себя так, будто его заставили. Будто бы шаг влево — и все. Он немного напуган, потому что такого с ним раньше никогда не было, да и с чего бы им внезапно обратить на него внимание? Неужели, Ёнджун все им уже рассказал? По телу ползет противный холодок, и Бомгю морщится. Вчерашний вечер был странным. Они говорили мало и ни о чем, Ёнджун говорил ему какие-то глупости, иногда что-то рассказывал — Бомгю, почему-то, помнит все до единой. Они курили в туалете заброшенного парка аттракционов и там же перепихнулись. Сначала приходилось сдерживать кашель, потом — стоны, и Бомгю, словно в тумане, совсем не понимал, что происходило. Ему было так хорошо, как никогда раньше, было больно, но приятно: Ёнджун касался его везде, куда мог дотянуться, целовал и кусался, будто пытался так показать принадлежность Бомгю к нему. На деле же, они просто занимались сексом. Он это знает, но не может упустить шанс потешить себя пустыми надеждами. Он не запрещает себе мечтать. Разошлись они почти молча. Ёнджун натянул на него штаны, потрепал чистой от спермы Бомгю рукой по волосам, а вторую обтер об свой леопардовый плащ. Проводил его к университету и на прощание отсалютовал рукой, даже не подошел ближе. Он не смотрел на его губы, не тянулся обнять, не прикоснулся к плечу — ничего, будто они давние друзья, которые встречаются в каком-то старом кафе раз в неделю и, в принципе, не особо скучают друг по другу. Когда его, совсем не сопротивляющегося, заводят в кафетерий и оставляют ждать за одним из свободных столиков, он оглядывается по сторонам. То ли ищет пути к отступлению, то ли выискивает Ёнджуна. Он еще не решил, но внимательно смотрит и на черный вход, и на редких студентов, входящих в помещение — среди них он упорно отыскивает ярко-розовую макушку с коротким хвостиком или хотя бы синюю — того Субина, про которого Ёнджун ему рассказывал. Кай и Тэхён весело спорят о чем-то на кассе, и их смех Бомгю слышит даже со своего места. Он уже потерял всякую надежду уйти, пока никто не видит, и решил смириться. Все же, он уверен, никто не собирается его убивать. Разве что он сам не схватит сердечный приступ от того, что его уже в третий раз за утро пугают. Стул рядом скользит металлическими ножками о кафель, и он, дернувшись, переводит с кассы взгляд на источник звука. Сердце падает в пятки, он готов поклясться, что в груди — пустота, когда он видит Ёнджуна во вчерашнем леопардовом плаще-шубе и бездумно пялится на его улыбку, адресованную куда-то в сторону входа. Там Субин из того конца зала машет рукой и поворачивает к кассе, где уже набили подносы парни. Бомгю не знает, как ему быть. Ему неловко и теперь желание сбежать возвращается. — Привет, медвежонок, — Ёнджун ему подмигивает, улыбается теперь в его сторону, тянет руку — Бомгю по инерции одергивает ее на себя. — Теперь боишься меня? — Нет. Он даже голос свой едва слышит. Никогда не думал, что такое правда бывает: когда влюблен настолько, что даже нахождение человека рядом делает из него тряпку, не умеющую даже языком нормально ворочать. — Дай руку. У него небольшое дежа-вю и огромное чувство правильности, когда Ёнджун крепко сжимает его ладонь в своей и подносит к губам, чтобы оставить на костяшках легкий поцелуй. У него губы накрашены ярким красным тинтом, остается небольшой след — Бомгю смотрит на него завороженно и неверующе переводит взгляд на ёнджуново улыбающееся лицо. — Ты покраснел, в курсе? Бомгю мотает головой — нет, не в курсе, — и касается горящих щек холодной рукой. Ёнджун снова тихо смеется, отворачивается к кассе и тихо, будто желая, чтобы его не услышали, произносит: — Милый. Бомгю слышит и совсем не знает, куда себя девать. Кай садится рядом с Бомгю со свободной стороны и ставит свой поднос между ними, говорит: — Выбирай, — и улыбается так ярко, что неловкость чувствуется все больше и больше. Бомгю трудно ответить ему взаимной улыбкой. Он не совсем понимает, что вообще происходит, пребывает в таком шоке, что даже слова вымолвить не может, и чувствует себя глупым маленьким мальчиком, над которым непременно посмеются. Ёнджун сжимает его руку коротким движением, и когда убеждается, что привлек внимание, кивает на каев поднос, шепчет на ухо, опаляя его своим дыханием: — Банановое вкуснее. Шоколадное здесь не отличается от какао с водой. Бомгю кивает и берет банановое. Кай надувает губы, когда смотрит на Ёнджуна, но тут же пересекает попытку Бомгю вернуть молоко на место и взять другое. — Возьму клубничное у Тэхёна. Он не сможет устоять перед моими глазками, — и, будто в подтверждение, смотрит на него с небольшим прищуром, ярко улыбнувшись. Его глаза и правда блестят, Бомгю бы тоже не устоял. Тэхён возвращается за столик и Кай, как и обещал, берет с его подноса клубничное молоко, строит глазки и выпячивает нижнюю губу. Он оказывается полностью прав: Тэхён в ответ лишь обреченно вздыхает и забирает себе шоколадное, а на губы Бомгю незаметно для него самого наконец-то лезет непроизвольная улыбка. Он чувствует, что ему становится комфортно. В такой дружеской обстановке, сидя в окружении этих людей, он думает, что все, что происходит — до невозможности правильно, будто так и должно было быть с самого начала. — Ёнджун-хён, — прерывая его мысли, зовет Тэхён. Бомгю переводит взгляд на Ёнджуна и, поймав быстрый ответный взгляд, быстро отворачивается. — Прости, конечно, Бомгю, но он у тебя вообще разговаривает? — В смысле, у меня? — Ёнджун, будто бы непонимающе, смотрит на Тэхёна, а сам улыбается так, как если бы был согласен с этим заявлением. Бомгю вдруг снова ощущает ту теплую надежду, что была с ним со вчерашнего вечера, и даже успевает забыть, что Тэхён только что спросил. Таким глупым он не был в жизни. Его часто называли странным, но он не обращал внимания: дети вокруг всегда были жестокими, поэтому думать об их словах ему не приходилось. Он жил своей жизнью и мало думал о чужом мнении о себе, но сейчас, сидя под пристальными взглядами четырех парней, с двумя из которых он познакомился только что, а с одним — еще даже не успел, он чувствует себя самым глупым человеком на земле. — Я не немой, — обиженно говорит он и надеется, что выглядит и звучит он гораздо лучше, чем сейчас чувствует себя. — Мне просто неловко. — Ага. Я говорил им не хватать тебя, а сначала хотя бы представиться. Не обращай на них внимание. Я Субин, приятно познакомиться, — Субин, улыбаясь, тянет к нему раскрытую ладонь через весь стол, а вторую — в сторону Ёнджуна. Он толкает его в плечо и бубнит, а Бомгю думает, что все они какие-то до странного милые в своей «фриковской» компашке. — Отпусти его, дай руку пожать. Ёнджун отпускает его ладонь и берется за поднос Субина. Забирает колу, переставляет ближе к себе миску с картошкой-фри и увлекается едой, пока Бомгю сгорает от смущения. Он снова оглядывает всех: Кай с Тэхёном о чем-то снова спорят, Субин рассказывает Ёнджуну о том, как прошла его пара, и все они до того увлечены, что он начинает чувствовать себя лишним. Но уходить больше не хочется. Ему нравится, что между ними всеми такая теплая дружеская идиллия. И он прекрасно понимает, что, даже если однажды это и случится, но сейчас влиться в нее у него не получится, даже если он сильно захочет. Ему неловко и немного стыдно за свое поведение, а еще не отпускает мысль о том, что они знают. Будто в подтверждение, когда он еще не успевает окончательно упасть в свои мысли, Субин спрашивает: — Как тебе парк аттракционов? Там круто, да? — и выглядит до того непринужденно, что совсем не пишется с воспоминаниями Бомгю о вчерашнем дне. — Отвали от него. Ты ему не нравишься, — Ёнджун не дает Бомгю даже начать говорить, но отвечает не злобно, а так, будто все еще шутит. Он вообще почти всегда говорит так, будто все его слова — это шутка. — Неправда, — Бомгю, наоборот, хмурится. Несмотря на ёнджунов шутливый тон, он перечит: он не может знать, всерьез тот говорит, или нет. И не готов позволить говорить кому-то за себя. — Я знаю. Я просто шучу. Я не водил его в тот парк, мы ходили в другой. Там круче и можно поболтать. — Господи. Субин опирается лбом об ладонь и мотает головой из стороны в сторону. — Ты серьезно повел его на заброшку? Хён, ты превзошел все мои ожидания по поводу твоей тупости, — Тэхён перестает спорить с Каем, и теперь все взгляды обращены на них. Бомгю снова неловко, а еще он совсем не понимает, о чем они вообще говорят, но знает одно — они все звучат так, будто все это давно планировалось. — А я не удивлен. У Кая набит рот, а еще он единственный, кто сейчас не напрягает Бомгю. Он, не переставая жевать, широко улыбается, являя всем вокруг листик салата, застрявший между его передними зубами, и продолжает говорить, так и не дожевав: — Он купил себе шубу с принтом леопарда, набил супер-милые татуировки на все тело, хотя знал, что цвет станет тусклым и ему придется подправлять их очень часто, сводил парня, по которому пускал слюни уже несколько месяцев, на заброшку. Чувствуете эту связь? Ёнджун повторяет недавний жест Субина и отворачивается в его сторону всем телом. Бомгю остается лишь смотреть в его спину и, когда осознание сказанного Каем, наконец, приходит, широко раскрыть рот. В смысле, нравится ему несколько месяцев? В смысле, какой-то другой парк аттракционов? В смысле, все это планировалось уже давно? Он правда старается усидеть на месте и тут же не вскочить со стула, не начать прыгать от радости и кричать на весь кафетерий о том, что сейчас услышал. Он правда старается не ликовать слишком сильно, не показывать того, как он рад, но улыбка, он чувствует, все равно ползет на лицо против воли. — Нравлюсь несколько месяцев? — все еще неверующе спрашивает он и дергает Ёнджуна, так и оставшегося в прежнем положении, за плечо. Кай внезапно начинает понимать все, что сказал, и все замирают. Они смотрят на его лицо с долей шока и смеха, широко раскрыв глаза и улыбаясь так же. А Бомгю дергает Ёнджуна сильнее — он все еще не может поверить. — Кай, беги. Он только начинает вставать со стула, когда Бомгю перехватывает его за второе плечо и обнимает, уткнувшись лбом в спину. Пытается удержать его на месте, себя в руках и свое сердце в груди, но выходит, честно говоря, так себе. — Подожди ты, а? — его голос приглушенный из-за того, что он говорит в ёнджунов плащ-шубу, и руки слегка дрожат от волнения, но он все еще держит крепко и честно старается не свалиться с ног из-за неудобной позы. — Ты мне тоже нравишься. Просто я не такой смелый. Когда слова произнесены, а Ёнджун, улыбаясь, поворачивается к нему и легонько клюет губами в нос, Бомгю понимает, что его надежда, видимо, не была пустой. Он улыбается — ярко, широко, до морщинок вокруг глаз, и обнимает крепче. — Я знаю. Ты очевидный. — Ну и ладно. Субин начинает хлопать — его аплодисменты слышатся как через толщу воды, а Бомгю снова чувствует себя глупым маленьким мальчиком, зато так, будто тут он и должен стоять, и даже взгляды людей вокруг его не смущают. Тэхён закрывает Каю глаза и складывает губы трубочкой, кивает на Ёнджуна, мол, целуй, и Субин его, почему-то, поддерживает. Хотя Ёнджун вчерашним вечером утверждал, что он из них самый «нормальный». — Все смотрят, — Бомгю говорит тихо, касаясь своим носом ёнджунова, и смотрит на его губы — как девочка-подросток из сопливой драмы, наполненной долгими моментами бездействия и грустной музыкой каждые пять минут. — Ну и ладно. Мы все равно фрики.