Разуй глаза

Есеня терпеть не может эту больницу. Стоит в глуши и сама – глушь сплошная. Стены обшарпанные, посеревшая штукатурка вся в трещинах, на полу мелкая плитка противного грязно-кирпичного цвета. В такой обстановке не то, что не вылечишься, – последние мозги растеряешь. Есеня, черное пятно на фоне светло-серых стен, здесь чувствует себя лишней. И еще непробиваемое уныние. Персонал еще прилично выглядит, хотя никто из медсестер уже давно не красится. На пациентов же жалко смотреть. Только, честно говоря, Есене плевать на них на всех. Она приходит только к одному. В памяти живой еще образ его, когда они впервые встретились. И каждый раз, видя его здесь, она хочет выть и драть волосы на голове. Вместо этого она придвигает стул к изголовью кровати. Родион Меглин сидит поперек, раскачиваясь из стороны в сторону. Он не замечает ее появления, поэтому у Есени есть сколько угодно времени для того, чтобы взять себя в руки. Она говорит Бергичу, что ей нужен совет. Каждый раз, когда дело заходит в тупик, она едет сюда. Психиатр только плечами пожимает и хмурится. Есеня начинает говорить раньше, чем может совладать с собой. Твердость в голове возвращается не сразу. Она понятия не имеет, слышит он ее или нет. По его лицу, по его родному и любимому лицу, и раньше сложно было что-то понять. Сейчас это вообще невозможно. Сегодня Родион прерывает ее прежде, чем она успевает договорить. – Ду-ура, – тянет он. Есеня от этого протяжного "у" морщится. Ей хочется провести рукой по лицу, потому что это слово ощущается, как будто он его выплюнул. Губы так скривил: можно и плюнуть, и букву "у" тянуть. Мерзкая буква. Мерзкая Есеня, раз до сих смотрит на его губы (и вспоминает, как он ее целовал). Родион растягивает их в блаженной улыбке и закатывает глаза. Склоняет голову влево, вслед за взглядом, вертит ею туда-сюда, ни на чем не фокусируясь. Глухо посмеивается и бормочет что-то невнятное. Даже если записать на диктофон и переслушать много-много раз – не разберешь. Она знает, потому что уже пыталась. Есеня хоть и заматерела, да в глубине души такой же наивной осталась. Она почему-то решила, что раз он не умер, то непременно должен выздороветь. И верит она в это до сих пор, хотя оснований для этого никаких. Сам Родион точно не верит. В кататонию он больше не впадал, но и эпизодов просветления у него практически не бывает. Она всего раз смогла застать его в такой момент. "Что же ты не подготовилась, а? Мучаешься теперь", - и такими ясными глазами смотрел на нее, что она зарыдала почти сразу же, потому что одному Богу известно, как она скучает по нему. Она ревела, сжимая его ладони, размазывая слезы и борясь с желанием прижаться ближе, спрятать лицо на его груди. Потому что она хотела запомнить этот взгляд. Чистый, полный нежности, от которой в груди только больнее становилось. А сейчас он этими глазами вращает, кажется, в разные стороны или таращится в потолок. И руки его она больше не трогает, потому что он в смирительной рубашке. Она вообще его не касается, потому что неизвестно, как он на это отреагирует и что может выкинуть. – Дура ты, что ли? – он пытается заглянуть себе за спину и будто бы не с ней разговаривает. – Глаза разуй. Разуй уже. Есеня стискивает зубы. – Злая. Жалеешь себя, потому и злая. Ничего, кроме злости. Сжимает кулаки. – Ты ж самая несчастная, да? Она вскидывает голову и понимает, что он замер, он слишком близко, он смотрит на нее в упор. И не мигает. Это немного жутко, но она держится – взгляд не отводит. И не моргает, хотя очень хочется. Ей кажется, что сейчас что-то произойдет. Что-то такое, что все изменит. Надо только потерпеть – еще немного помолчать и не моргать. Да, главное – не моргать. Родион подается вперед, и Есеня неосознанно зеркалит его. В голове – пустота, как и в его глазах; она даже не видит в них свое отражение. Время замедляется, часы на руке затихают. Она замечает краем глаза, что его губы раскрываются. В сердце колет, но она продолжает смотреть. Он выдыхает тихо: – Пошла вон, – и резко откидывается назад, едва не сшибая ее лбом. Голова глухо ударяется о стену, и он заливается смехом. Есеня судорожно вздыхает – надо же, не заметила, как дышать перестала. Она потрясенно смотрит, как Меглин смеется, так самозабвенно, как, наверно, в жизни не смеялся никогда. Она быстро вскакивает, опрокидывая стул, на котором сидела, и пулей вылетает из комнаты. Новый взрыв сумасшедшего хохота родного-чужого человека больно бьет между лопаток. Бергич смотрит на Есеню сочувственно. Он протягивает ей стакан с водой, и она только сейчас понимает, что зажимала себе рот ладонью, и что ладонь ее – мокрая от слез. Зубы стучат о стекло, но она выпивает все залпом. Жмурится, фыркает – и вдруг замирает, что-то понимая. – Точно, – произносит Есеня и с громким стуком ставит стакан на стол. – Спасибо, Вадим Михайлович! Я через неделю еще зайду. Есения убегает, не дожидаясь ответного прощания. Глаза у нее уже сухие и руки больше не дрожат – это роскошь, ей сейчас недоступная. Убийство само себя не раскроет. Вадим Михайлович вздыхает, открывая ее медкарту. Пишет: "Оснований для отстранения от оперативной работы нет". Он бы рад всю правду написать, он хочет это сделать, только вот заменить ее некем. Есения Андреевна, как и ее учитель, стажеров не берет. И в отставку выйдет только тогда, когда окончательно свихнется. А пока не свихнулась, пока дела раскрывает, пока польза от нее превышает вред, – нет оснований для отстранения. Он закрывает папку, снимает очки и тяжело вздыхает, откидываясь в кресле. И в самом деле, какие основания? Разговаривает с человеком, который умер семь лет назад. Всего-то.