***
– Юнги! – услышав знакомый высокий голос, Мин невольно втягивает голову в плечи, как нашкодивший ребенок. Черт бы побрал его везучесть, а ведь он правда старался как можно быстрее миновать «опасный» участок и не столкнуться… – Х-Хен? Чимин буквально налетает на него, несильно врезаясь в субтильное тело, не успев вовремя затормозить. Юнги, ахнув, неловко хватается за него руками, чтобы не свалится на задницу, и Чимин лишь виновато ему улыбается. – Прости, тут, оказывается, пол скользкий. Юнги хмыкает, отстраняясь немного, и вынужден совершить над собой небольшое усилие, чтобы наконец заглянуть в глаза другу. Он не хочет объяснять, что опять делает здесь, он и сам до конца, если честно, не знает… Да, вот так вот: сам господин-всезнайка Мин Юнги не знает! Отметьте этот день, пожалуйста, в календаре. – Ты снова был у своего друга? Как он? – и не зря столько людей твердят, что лучшая защита – нападение. – Упрямый, каким был всегда, – бормочет Чимин, и взгляд его тут же грустнеет. Уголки губ опускаются вместе с головой, отросшая сиреневая челка спадает на глаза. – Брыкается в ответ на любую попытку вразумить, но хотя бы дает кормить себя. У Юнги неосознанно руки тянутся к чужим волосам – то ли в попытке утешить, то ли просто желая потрогать. Раньше крашеные пряди были, как и у него самого – жесткие, торчали во всевозможные стороны. А сейчас мягкие, блестящие и вкусно пахнут. – У тебя корни отросли, Чимин-а, – бормочет он, зачесывая назад его яркие волосы, чтобы те не закрывали обзор на грустное лицо. Пак смотрит на него, будто над чем-то раздумывает, недолгое время. – У тебя тоже. Хочешь, вместе покрасимся? Как раньше… – Хочу, – выдыхает тут же Юнги, чем удивляет одновременно и себя, и Чимина, но от своих слов не желает отказываться, просто стоит и улыбается мягко старшему, чувствуя, как внутри от ностальгии приятно скрутилось тепло. Ему немного тоскливо… но это ничего, это тоже – даже приятно. Это хорошая тоска. Но момент вдруг разрушается тем, что Юнги снова окликают, и к ним двоим подходит мужчина. От него веет холодом, что он за собой принес: видимо, только что с улицы. На плечах его пальто торопливо тают снежинки. – Господин Ким? – Намджун хочет что-то сказать, но вдруг сбивается, натыкаясь взглядом на компанию того, к кому ранее так спешил. Двое молча и за считанную секунду окидывают друг друга взглядом. – Чимин, это Господин Ким, финансовый директор компании, в которой я стажируюсь. – Как будто подливает масла в огонь… Но хотя бы один из них, как, в прочем, и в прошлый раз, совершенно не теряется. Пак растягивает свои губы, слегка тронутые персиковым блеском, в изящной улыбке, протягивая мужчине напротив ладонь для знакомства. Можно сказать, уже третьего, вообще-то, но кто тут считает. Намджун старается бережно пожать ему руку, прекрасно помня о том, какая та миниатюрная… и натыкается на весьма крепкое рукопожатие, от которого едва не хрустят его пальцы. – Пак Чимин… Мы уже раньше встречались, не так ли? – и у одного Ким Намджуна здесь резко сжимается очко. – В одной из южных школ. Кажется, вы там теперь спонсор? Что ж, рад знакомству, – говорит этот дьявол, кажется, весьма довольный тем фактом, что у Намджуна вспотела ладонь, которая все еще находится у парня в плену. – Взаимно, – бросает он, спеша отступить. – Что вы хотели? – Ах да… – Намджун хмурится, стараясь прийти в себя и невольно злясь. Что не так с ним и с этим дурацким мальчишкой? Почему он всегда возникает так, блять, не вовремя, Намджуну служа просто убийственно отвлекающим фактором! А ведь он честно думал, сука, что на той их ночи все и закончилось, что он все – переболел полностью: этим телом, глазами, губами и запахом… Кажется, нет. Кажется, он во всем этом только глубже увяз, сильнее запутался. – Ричард, то есть… – приходится откашляться. – Я узнал только что, что к Хосоку из Лондона прилетел его близкий друг. Хотел вернуться в палату, предупредить. – Что ж, – Юнги чешет затылок, невольно усмехаясь, – Вы слегка опоздали. Они сейчас вместе, я не стал им мешать. Чимин с одного переводит заинтересованный взгляд на второго, но никак их разговор не спешит комментировать. Позже – решает он. Сейчас Юнги зажатый с ним и не хочет рассказывать, по нему такое всегда очень видно. Он не смотрит в глаза, тему отводит и первым старается заговорить о чем-нибудь, от чего у собеседника не выйдет отделаться. Но Пак Чимин не дурак, он понимает… как понимает и то, что Юнги понимает, что он понимает, такая вот путаница. Младший снова навещал своего босса, и беспокоится он о том уж слишком сильно для людей, которых связывает даже не работа, а только жалкое ее подобие. Что может быть между практикантом, которому едва ли исполнилось семнадцать, и взрослым мужчиной – владельцем одной из богатейших корпораций страны? Звучит как какой-то бред… но тем же ли является? Намджун раздраженно вздыхает, упираясь руками в пояс брюк. – Не нравится он мне, уж больно истеричный этот сученыш, – бормочет себе под нос, и Юнги хмыкает, согласный с ним. – Чуть дверь в палату не вынес, когда явился. – Думаешь, стоит подняться – проверить, жив еще наш босс или нет? – Вы как хотите, а я – туда сегодня больше ни ногой, – открещивается Мин и дергает своего притихшего друга за локоть. – Идем, Чимин-а? – А? Да, Юн-и, идем, – кивает тот ему. С Намджуном они не прощаются – вслух. Но взгляды все предпочитают сделать за них, становясь красноречивее любых слов, потому что в тех скрыто многое: общая тихая тайна и жар, сплетенное вместе дыхание. Ни одного намека на продолжение, ни одного обещания там нет… Но у Намджуна, который вскоре наедине с собой остается стоять в больничном коридоре, от чего-то все равно заходится сердце. И ладони потеют все еще, будто ему снова шестнадцать.***
Суббота начиналась с ленивого пробуждения и непривычно яркого солнца, стучащегося в окна замерзшего за эту долгую зиму города. Но всему рано или поздно приходит конец, и зима, к счастью, не является долбаным исключением из данного правила, так что сегодня буквально в воздухе все звенело о том, что еще совсем немного – и март сменит февраль. Но а пока утро сменилось днем, а день – вечером. В небольшой старой чиминовой комнате под потолком горели золотистые лампочки и холодный серебристый свет лился из работающего проектора. На голой стене заканчивался какой-то фильм, который был включен с намерением посмотреть, но затем интерес куда-то испарился. Скорее всего, испарился он из-за пивных бутылок, что были опустошены, не успей фильм как следует начаться. В тесном пространстве стоял яркий запах химии, исходящий от осветлителя для волос и тоники. И не так сильно он ударял в мозг, как чертова ностальгия, что буквально впивалась прямо в беззащитную сердечную мышцу, посылая свой яд дальше по телу. Было больно. Потому что, оказывается, все происходящее отдавать начало с самого начала, как двое зашли в эту комнату, странной необходимостью. Чимин и Юнги на самом деле нуждались друг в друге – раньше, сейчас, в будущем… эта нужда не равнялась какому-либо определенному чувству, не могла называться дружбой, любовью или чем-то еще. Она просто была. Существовала всегда, как будто росла вместе с ними двумя и отделить ту от себя было уже невозможно. Они пытались… хорошо, что не получилось. Хорошо, что все позади, и можно забыть про полтора долгих года метаний и пожирания чувством вины. Этого больше никогда не повторится – никто из них не допустит и пойдет ради этого даже на жертвы, если потребуется. Станет слепым к неуместным чужим чувствам или же наступит себе на горло… главное – чтобы рядом, чтобы вместе и больше никогда порознь. Поэтому сейчас, этим вечером – осветлитель и тоника. И пиво. Потому что без алкоголя снова все это кажется слегка сумасшедшим. Но чем больше его заливается в рот, тем шире тот растягивается в улыбке. Но у Чимина, когда он специальной кистью проходится Мину по темным корням, все равно руки дрожат. Он к градусу стал очень стойким, и доза у него гораздо больше, чем несколько бутылок дешевого нефильтрованного. Юнги перед ним, сидящий на полу, чтоб Паку было удобней, расслаблен и никакого напряга не чувствует – мелкого всегда быстро разносит, потому что пьет относительно редко. Но это не значит, что он сейчас ничего не способен за хеном заметить. – Ты нервный, – выдыхает Юнги, продолжая спиной к Чимину сидеть, пока тот все еще копается в его волосах, орудуя кистью. – Все в порядке? – Эм… за Тэхена волнуюсь, – находится тот и почти что не врет. То, что волнуется за Тэ – это чертов, блять, факт теперь двадцать четыре на семь, потому что с той самой секунды, как услышал в трубке голос тэхеновой мамы, Чимин о друге не думать не может. Тэхен с ним, в нем – всегда. И теперь абсолютно плевать на обиды и прочее, важно только – вытащить лучшего друга из той жопы, в какую он сам себя запихнул, служа жертвой непонятно чему, идиот. – Ты сегодня ходил к нему? – Ходил… он без меня сам отказывается есть, упрямый придурок. Приходится наблюдать и капать на мозг. И еще я… стараюсь по возможности всегда быть рядом с ним теперь. Когда увидел его в первый раз в той палате, когда понял, что это он лежит там на койке под всеми этими проводами, такой худой и в себя не приходит… я… мне так страшно, что подобное произойдет когда-нибудь снова! Вдруг я приду к нему когда-нибудь, а он лежит так же и… – руки над головой у Юнги замерли, будто заледенели, а сам Чимин зажмурился сильно, до цветных пятен под веками. Мин рядом почувствовал, как по телу у него волной прокатилась мелкая дрожь. – Я при нем этого никогда не показываю, но на самом деле я чертовски напуган всей этой ситуацией. Тэхен он… он всегда был тем, кто хранил свой рассудок чистым. В нашей с ним дружбе он был тем, кто всегда был способен найти подходящие слова, он все и всегда делал правильно. Я считал, что он не умел ошибаться и не оступится никогда, и вот теперь… – Чимин сглотнул ком, образовавшийся в горле. Он отложил наконец-то кисть, закончив с волосами тонсэна, и Юнги быстро забрался к нему на кровать, чтобы глаза в глаза. – Я не имею понятия, как быть тем, кто ведет, всю свою жизнь раньше оказываясь ведомым, – признался Чимин. – Тэхен был моим маяком, примером для подражания, я доверял ему, я на него оглядывался, опирался, учился у него… Но что делать теперь, когда я стал тем, кто должен оказать ему ответную услугу и вытащить?! Я так боюсь, что у меня ничего не выйдет, Юнги-я… Юнги слушал хена внимательно, хоть это и было трудновато сквозь алкогольную пелену. Боль друга он все равно оставался способен чувствовать четко и потому крепко сжал в своих его маленькие мягкие руки. Те тряслись все еще, но теперь абсолютно по другому поводу. Кольца на пальцах холодили кожу и мерцали в золотистом свете. – Ты не прав кое в чем, хен, – возразил мягко Юнги. – Хоть Тэхен и служил для тебя маяком, ты тоже самое делал: для меня, для Чонгука… Ты – тоже опора: для нас с ним, для Сокджина и для своей мамы. Чимин-хен, я же тобой восхищаюсь… всегда восхищался, всегда хотел на тебя быть похожим и стать таким, как ты, сильным и непрогибаемым… не то что бы у меня это хорошо получается, но… Чимин-а, если кто и сможет не ошибиться и все правильно сделать сейчас, то это ты. Для меня ты – тот, кто все делает верно, ты мой пример для подражания, понимаешь? И я доверяю тебе, опираюсь на тебя и хочу у тебя учиться тому, какой ты есть, потому что ты замечательный. Чимин старательно отводил от младшего взгляд, опасаясь, что тот увидеть сможет скопившиеся слезы, но губы его все равно складываются в улыбке – он Юнги за сказанные слова благодарен и горд, что для младшего стал таким, каким тот описал его. Чимин ошибается очень часто, способен поступать аморально и опрометчиво, он абсолютно неспособен справляться со своим горем, зато способен прекрасно себя разрушать – в этом он просто ахуеть какой мастер. Но Юнги об этом не знает, никогда не узнает, потому что не стоит. Пусть лучше все останется так, как оно есть, пусть Чимин для него останется хеном, на которого стоит равняться, да… И тогда Чимин попытается, непременно попытается этому образу соответствовать ради него. Ведь он Юнги любит так чертовски сильно… во всех смыслах этого страшного слова. Пока ждут действия краски, они продолжают разговаривать, но теперь уже речь о Чонгуке, потому что с той ночи среды о нем вновь никаких вестей нет и неясно, когда те предвидятся. Чимин знает все, что знает Юнги, потому что Мин ему рассказал о визите Чонгука в то же утро, как тот от него улизнул, переночевав после неожиданного появления. Деталей оба не знают, но способны догадаться, что… вернее, конечно, будет сказать кто служит причиной этих всех выкрутасов. Чонгук нуждается в помощи, но как помочь тому, кто не хочет, чтобы ему помогали, и всегда может успешно скрыться с радаров, когда ему надо? Но, по крайней мере, Чон теперь иногда пишет им обоим в Катоке: каждые вечер и утро им проходят от него сообщения с коротким: «В порядке», и на этом большое спасибо. Они знают немного, но все еще способны сопоставлять детали и мыслить логически: Чонгуку плохо и он сейчас, вероятно, с отцом. Плохо – потому что что-то происходит между ним и тем парнем по имени Тэ; с отцом – потому что Мин видел стертые костяшки на руках у друга и кровь на лице – не его. И взгляд его видел. Взгляд, в котором все еще жестокость находит свое отражение, та самая, которой не должно быть в этих теплых карих радужках. Но она все равно там. Значит, Чонгук снова что-то сделал, что-то, о чем никогда не расскажет ни Юнги, ни Чимину. Что-то, от чего не способен отказаться, к несчастью, по факту рождения. Таймер пищит, краска смывается, а алкоголя достается новая порция. Это попытка обоих наконец-то расслабиться и мысли тяжелые из головы выкинуть хотя бы на этот вечер. Немного забыться, чуть-чуть успокоиться и отвести свою душу. Не думать о том, что Тэхен решил умереть и довольно успешно к этой цели шел, как оказалось, долгое время; не думать о Чонгуке, убивающемуся по своему несостоявшемуся парню; не думать о… – Кстати, Юнги-я, – бормочет Чимин, внимательно следя за лицом младшего, веки на котором красноречиво тяжело открываются после того, как закрылись. – Что ты сам делаешь в больнице так часто? И… да, блять, о третьем «не думать» не думать теперь вряд ли получится, спасибо, Чимин. Но Юнги уже очень пьян, чтобы по данному поводу расстраиваться и переживать. И он думает… ну, хотя бы пытается, потому что алкоголь в крови активно мешает этому, казалось бы, естественному для Мина процессу. С туманом в сознании оказывается дискомфортно, но легкость, что появляется в теле, весь этот дискомфорт собой глушит и сводит на нет. И потому Юнги просто плывет по течению, не сопротивляясь ни вопросу друга, ни картинкам, которые этот вопрос вызывает перед глазами, ни ощущениям покалывания в грудной клетке, взявшимся не пойми откуда вообще. Юнги пожимает плечами, все еще усиленно пытаясь запустить шестеренки в мозгу, который, кажется, сделан из свинца. Это трудно, и он, раздраженный, позволяет себе опуститься спиной Чимину на грудь и, чувствуя, как старший его не прогоняет, расслабляется еще сильнее. Рядом с Паком тепло, и когда его обнаженные футболкой крепкие руки обнимают, становится уютно. Но даже это не способно Юнги сейчас вытянуть из собственных мыслей. Алкоголь притупил не только его мозговую деятельность, но и инстинкт самосохранения, видимо, потому что внутри у Мина кое-что прорывается. Неожиданно рушит барьеры, что были выстроены незаметно им самим какое-то время назад. Зачем те служили, неясно… до той самой секунды неясно, пока у Юнги не раскрывается рот. – Я никогда еще так не боялся, хен, – признается тот, бормоча неразборчиво и глухо в собственное плечо, на котором лежит полотенце. – Но когда я увидел, как они увозят Хосока… – Чон Хосок, который твой начальник? – уточняет машинально Чимин. Но и так знает, конечно. И уже жалеет, если честно, что спросил. Что поддался порыву своего эгоизма и в минуты слабости позволил себе воспользоваться чужим состоянием. Пак понимает: он не хочет услышать то, что Юнги скажет дальше. Потому что тот своими словами его сейчас снова разрушит. И Чимин виноват в этом сам. – Чон Хосок… он мой… да, – Юнги кивает и хмурится, за голову берется, пальцами лохматя мокрые пряди волос. – Хосок… он… Я… его ненавидел. Боялся, что он может разрушить жизни Мисо и Сокджина, чтобы проучить меня. Но он, почему-то, не стал. Вместо этого терпел меня и все, что я ему делал, заботился. Странно, я не понимаю. Зато понимает Чимин, который сидит за спиной у Юнги и дышит с огромным трудом. И если бы Юнги был чуть менее пьяным, то заметил бы, как у хена каменеет все тело от осознания самого страшного – он теряет то, что никогда ему и не принадлежало. И вместе с тем он теряет и то, что помогало жить все это время – он теряет надежду. – В тот день врачи сказали, что могут его потерять, и я это услышал. Я представил, каково это будет потом – без Хосока. Я не смог уйти от него в тот раз, а теперь не могу перестать приходить. Мы можем не разговаривать, он может спать, но рядом с ним мне… легче? Я просто где-то поблизости, и тогда все в порядке. Не знаю, почему… не хочу знать, – в конце признается он шепотом и поверх чиминовых рук тоже себя обнимает своими руками, как будто хочет согреться, но не получается. – Моя практика должна была сегодня окончиться, но он сказал, что продляет ее на неопределенный срок. Сказал, что я ему еще нужен, и после этого слова мне стало так странно, Чимин-а… как будто тошнит, но это приятная тошнота. Что за бред… как тошнота может быть для кого-то приятной? Я спятил? – Нет, Юн-и, не спятил, – возражает Чимин, не выдержав и лбом упираясь в чужой затылок. От Юнги сильно пахнет серебристой тоникой, что они до этого использовали, но сейчас на это Паку плевать. Боль в его груди заглушила все чувства, в том числе и запахи. Но он все равно держался ради того, кого с осторожностью держал в своих руках, слушая хриплый, все сильней заплетающийся голос. – Ричард – придурок, до сих пор не понял, что я знаю английский… это забавно… Намджун прав: он такая истеричка… Бедный Хо… Юнги уснул, так и не закончив предложение, и ненадолго в комнате установилась тишина. Чимин невидящим взглядом смотрел на светлое пятно от проектора на стене. Фильм уже кончился какое-то время назад, а они даже не заметили этого. На его руках все еще чувствовались чужие – тонкие и хрупкие, а на груди теплом лежала тяжесть чужого тела. Юнги тихо сопел, склонив голову, а Пак чувствовал, как дрожит его собственное тело. Казалось, что своих рук вокруг тонсэна он теперь никогда не сможет расцепить, но сделать это было необходимо. Потому что это не его. Чимин задыхался. Беззвучно ловил воздух распахнутыми, сухими губами, тихо скуля и снова жмурясь. Больно. Ему было больно. Будто ядом поражался каждый нерв внутри тела, пока рядом тот, кого Пак так любил. Тот, кто на его глазах доверяет свое сердце другому человеку, но пока еще юн и неопытен слишком, чтобы это понять. Зато Чимин все понимает прекрасно и четко видит – со стороны всегда все яснее, тем более для него. Лучше бы он был слепым. Лучше бы он тоже не понимал ничего. Лучше бы, блять, он не чувствовал! Но он чувствует, мать вашу. Пак осторожно с себя убирает юнгиевы руки и кладет парня на покрывало, не забывая под голову сунуть подушку и укрыть одеялом. Сам слезает с кровати и, больше на Мина не глядя (потому что чувствует, что посмотрит – и полетит), уходит из своей комнаты. Мама уже спит, к счастью, и не может увидеть, как ее сын трясущимися руками шарит по ящикам в кухне, а когда находит то, что искал, из квартиры шагает на выход. Пак не помнит даже, как надевает ботинки и куртку, как спускается по лестнице и из подъезда вываливается буквально на улицу, погруженную в ночь. Там начинает жадно глотать свежий воздух, как рыба, выброшенная на берег. От холода у него начинают слезиться глаза, и все вокруг застилается пеленой. Он решил, что отныне ему будет достаточно просто того, что Юнги находится рядом. Он решил, что их дружба этого стоит. Он все еще с этим согласен… …но от этого не легче ни капли. Боль все еще является гребаной болью, она все еще способна из-под ног выбить ебучую почву, все еще ощущается на языке чистым железом и Чимину под ребра колет, и колет, и колет… Но все прерывается неожиданно чужим кашлем.Florence + The machine – Shake it out
Чимин оборачивается. Его волосы, к счастью, уже успевшие высохнуть, без укладки в разные стороны разбрасывает ветер. Они под скудным светом фонарей и луны в небе кажутся серебряной паутиной – потому что цвет этим вечером изменили с сиреневого на светло-пепельный (влияние Тэхена). Пухлые губы вдруг кривятся в усмешке при виде того, кто оказывается за спиной. – Это либо странная шутка судьбы, либо сталкерство, – произносит он на выдохе, оглядывая мужчину рядом с собой с ног до головы. Тот пожимает плечами, которые кажутся еще шире, чем раньше, из-за спортивного пуховика. Непривычно, даже как-то смешно от такого вида, что именно с этим мужчиной ну никак в представлении Пака не вяжется. Строгий костюм или классический смокинг – пожалуйста, да даже когда он был голым, все как-то уместней смотрелось, а так… – Тебе не идет, – бросает задумчиво, кивая на внешний вид своего внезапного собеседника. – Непривычно. А Намджун напротив него тихо фыркает, разглядывая парня с серебряными волосами и без капли косметики на молодом красивом лице. А ему вот идет так. Больше, чем когда он яркая дива. Он сейчас похож на лунную нимфу какую-то… у которой под пухлыми губами клыки, что тебе могут прокусить легко глотку, но это детали… – Мне нужен Юнги, – произносит Намджун, сам не понимая, почему чужие слова игнорирует. – Его брат сказал, что он с тобой в этом доме. Я принес для него кое-какие документы. – Детский труд эксплуатируете, значит, – посмеивается Чимин, продолжая пялиться на Кима с каким-то пугающим мужчину задумчивым интересом. – У вас же там, – машет рукой куда-то себе за спину, слегка пошатнувшись. Кажется, теперь и Чимину ударило в голову выпитым, – дохренища сотрудников. Так в чем проблема, прости, их занять? Намджун видит, что Чимин не совсем сейчас трезв – он часто видел его в подобном состоянии, но в гораздо худших кондициях – потому не спешит спорить, держится. Если не передаст документы адресату, Хосок его завтра зарежет. – Таких, как Юнги, у нас нет, – объясняет Намджун, надеясь, что для Чимина этого будет достаточно. А тот вдруг поникает, весь сжимается, и улыбка его становится болезненно-широкой. – В точку, – бормочет он, посмеиваясь. А потом расправляет плечи, снова быстро сменяя настрой. – Хорошо, если нужно передать документы Юнги – я передам. Он сейчас у меня, и он спит. Завтра утром все получит. Но ты кое-что сделаешь для меня. – Что ты хочешь? – Намджун пытается звучать совершенно незаинтересованно и держать на лице свою невозмутимую маску, но с каждой секундой нахождения рядом с этим мальчишкой это делать все тяжелее. Даже смешно уже! Скажите, когда все это закончится?! Просто бред… почему после ночи с ним все не так оказалось, как Ким рассчитывал? Почему вместо удовлетворения, сытости, наступил голод? Будто Чимин не запретным плодом являлся, а сильным наркотиком, от которого зависимость наступает даже не с первого применения, а с того момента, как ты его встретил. Этого быть не может, невозможно стать слабым перед каким-то человеком, которого знать даже не знаешь, нельзя… Намджуну нельзя быть слабым, нельзя кому-либо поддаваться… – Пойдем со мной, – зовет Пак и, шагнув к нему, уже тянет за руку к тому самому подъезду, из которого вышел недавно. …поддается. Поддается без какой-либо мысли о том, чтобы воспротивиться. Чимин закидывает документы в квартиру, в которой, скорее всего, и живет – Намджун зачем-то запоминает почерневшую от времени дверь, которая раньше, вероятно, была зеленого цвета – а потом ведет его по лестнице выше, пока они не выбираются прямо на плоскую, заваленную нерастаявшим снегом крышу. Они оказываются выше остальных стоящих поблизости зданий и фонарей, потому над ними расстилается небо, все усыпанное звездами, и почти идеально-круглая ярко-желтая луна. Ветра нет, даже мороз сегодня не такой сильный, как в предыдущие дни, и облака почти все рассеялись, только часть из них вокруг лунного диска парят черно-серой ватой, неспособные до конца слиться с космосом. Чимин вздыхает и молча бредет к самому краю, а Намджун спешит следом за ним, опасаясь того, что парень в своем слегка нетрезвом состоянии может и вниз навернуться с легкостью. – Я обычно хорошо держу равновесие, но насчет сегодняшней ночи не слишком уверен, – говорит он себе под нос, как будто даже не Намджуну, а самому себе. И достает из-под куртки не начатую бутылку Джека, которую до этого все время там прятал. Улыбается, рассматривая темную жидкость, что, плескаясь, бьется о стекло. – Хочешь, чтобы я за тобой смотрел, пока ты тут бухаешь? – изогнул брови Ким и усмехнулся. Вот это, блять, номер – в ночь во время выходных служить нянькой пьяному парню и следить за тем, чтобы тот ничего не натворил! А ведь если подумать, именно этим он раньше и занимался, за Чимином наблюдая с vip-зоны своего клуба… приплыли. – Тут красивые звезды, – Пак Намджуну впервые улыбается вот так – до того широко, что глаза пропадают в узких щелочках, и обнажаются зубы, которые идеальными были бы, если не один передний, что слегка наезжает на своего соседа, но это даже… очаровательно. Звезды красивые – это факт. Пак Чимин красивый – тоже бесспорно. А еще грустный…снова. Намджун знает, что снова, потому что подобное за ним замечает уже не раз и не два. Внутри у Чимина живет какое-то сильное горе, и тот залить его пытается… снова. И снова попытка его окажется безуспешной, потому что горе залить алкоголем не получилось еще ни у одного человека. Смешать – это да. Смешать и забыться, позволить от этого себе кайфануть, а потом что? А потом пустота до следующего подобного раза. Это неправильно и совершенно не то, что Намджун для Чимина хотел бы… А он для него что-то хочет? Видимо, да. Он понимает это сейчас, когда они сидят оба прямо на снегу на этой крыше в каком-то бедном южном районе и смотрят на звездное небо. И как бы не была ужасна обстановка вокруг, наполненная холодом, нищетой и разрухой, Чимин прав – тут звезды красивые. И они вместе на них смотрят, пока Пак приканчивает половину бутылки, выпивая из горла, и даже не морщится. Думает. Думает молча и тихо и все смотрит на звездное небо, как будто звезды считает. Он и правда считает, но раз из раза сбивается и начинает по-новой. Это глупо, ведь у него и раньше этого не получалось, но цель достигается, как и всегда – он отвлекается, забывает причины, по которым находится здесь, почему снова пьет, почему вообще притащил сюда едва знакомого мужчину. Он вообще не привык продолжать общение с теми, с кем раньше спал, но с Кимом их судьба сталкивает уже в который раз, и это кажется Чимину забавным. Он делает финальный глоток и откидывается на спину, ложась на снег. Волосы с тем по цвету сливаются. Намджун продолжает сидеть и смотрит теперь на него. А Чимин наблюдает за ним, за тем, как темнеют его нечитаемые глаза с красивым острым разрезом. У них теперь одинакового цвета волосы… и щеки от холода красные. У Чимина, правда, красные еще и от выпивки. Они не разговаривают, потому что обсуждать им двоим между собой нечего. Они не стремятся друг друга узнать и продолжить общение. Но почему-то этой ночью и под этим небом они все равно оказываются рядом. Снова оказываются. Они не разговаривают. Думают в тишине каждый о своем и не подозревают, что на самом деле думают об одном и том же – о том, что судьба делает из них каких-то дураков, заставляя о себя спотыкаться. Им неизвестен финал этого всего, как неизвестно и продолжение, да и не сказать, что кто-то из них сейчас заинтересован знать. Им не до этого. У одного – разбитое сердце, что он безуспешно пытается склеить, и не пойми что творится с двумя лучшими друзьями, у другого – покушение на собственную жизнь и друг все еще в больнице. Это не самое лучшее время. Но… Разве судьба когда-нибудь об этом самом лучшем времени хоть кого-нибудь спрашивала?***
А в чиминовой комнате Юнги продолжает крепко спать, укутанный одеялом и убаюканный мыслями, что на протяжении последних двух недель он считал запретными. Они пугали его, они были непонятными, инородными, неуместными. Они включали агрессию, колючесть и строптивость. Они вынуждали Юнги первым кидаться на того, кто тревожил в нем что-то совсем беззащитное, нежное и хрупкое. Он спал, а во сне чувствовал, что тонет. Безвозвратно становится погребен под толщей ледяной воды, неспособный дышать и бороться за жизнь. Под водой ждали только холод и страх, а еще – безызвестность и тьма. Бездна намеревалась его поглотить, и Юнги готовился сдаться. Он видел впереди себя свои руки, беспомощно цепляющиеся и неспособные ни за что зацепиться, а потом… потом его вдруг схватила чужая рука. Схватила крепко, сжала до боли хрупкие белые пальцы, так, что стало сразу же ясно – не отпустит. Спасет, вытянет и позволит вдохнуть воздуха в легкие, что готовились навсегда заполниться соленой водой океана. Тело Юнги стало легким, и больше он уже не противился, убрал каждую свою колючку, вслед за чем на лицо пришла улыбка, а глаза приклеились к рукам, что крепко держали друг друга – к его, тонкой и слабой, и к чужой, сильной, уверенно держащей. И с ровным шрамом, прочертившим предплечье.***
Selena Gomez, Marshmello – Wolves
А Тэхену в эту же самую ночь тоже снился очень яркий сон. Снилось, как дверь в его палату тихо приоткрылась, и в нее кто-то вошел. Снились почти бесшумные шаги, что закончились у его кровати, и осторожное дыхание. Снился тихий шорох, будто кто-то шелестит с ним рядом бумагой. Снилось легкое тепло, несмело скользнувшее по его холодной руке, но в следующую секунду уже куда-то пропавшее… И уже позже, утром, когда Тэхен проснется, он поймет, что все это был не сон. Поймет сразу, что ночью у него был особенный гость, и тело окутает то самое тепло, но уже более сумасшедшее, сбивающее дыхание к чертовой матери и парализующее мысли. Тэхен весь оживет, по сотому разу за этим сломается, мысленно взвоет от боли и запутается в самом себе сильнее прежнего. А на тумбочке рядом с кроватью будет покоиться знакомый скетчбук. На страницах его – тэхеновы портреты, настолько детализированные и живые, что с ума сойти можно. Даже фотографии и те перед ними уступают позорно… Под каждым рисунком дата, когда тот нарисован, и так все страницы… вплоть до последней… Тэ на нее смотрит и не дышит совсем, водит пальцами по грифельным следам и собственным глазам не верит. Потому что на портрете он изображен спящим. Не спиной, не в профиль, как на большинстве других – а спящим… худым, с трубкой, торчащей из носа. Спящим на этой кровати. И дата стоит под этим рисунком. Сегодняшняя.