Rachel Lorin – Kerosene
Блять. Спиной Юнги прикладывается к стене очень даже ощутимо и тут же старательно стискивает зубы вместе, чтоб не зашипеть – синяки с прошлой субботы сходить пока даже не думали и напомнили о себе, стоило лишь те потревожить. А потревожили их, сука, как следует, впихнув парня в первую же попавшуюся аудиторию, уводя из-под носа директора под мирным предлогом познакомиться поближе с юным дарованием. Собственно, знакомиться поближе у них сейчас хорошо выходит, Господин Чон к этому прикладывает все усилия, подходит, так сказать, с душой. Юнги чувствует чужую грубую руку, сжимающую его голое острое плечо, с которого съехал свитер. Холодные пальцы цепко впиваются в бледную кожу, на которую уже кто-то – не Хосок – успел наложить отпечатки грубости, теперь мозоля глаза желто-фиолетовым. Черные лисьи глаза щурятся, наблюдая за такими же черными напротив, которые сверху-вниз смотрят по-хищному, мысленно пытаясь, скорей всего, сожрать. Хочется сглотнуть ком в горле, но хер угадал этот черт, если думает, что Юнги вот так просто покажет свой страх. Ничего, и не из такой жопы вылазили. – Вот ты мне и попался, гаденыш, – мужчина перед Юнги морщит нос, и лицо его искажается, обнажая злость, которую тот, по-видимому, носил в себе долго… Вот блять, ну кто ж знал, что та невинная шалость, о которой Мин уже почти забыть успел, решит вот так неожиданно напомнить о себе? Но, тем не менее, прижатый к стене лопатками, Юнги теперь вспоминает все буквально за секунду и во всех подробностях: спасибо большое его фотографической памяти. – Ты педофил, что ли? Пусти меня, – хмыкает Юнги, своей рукой тоже упираясь в чужое плечо, закрытое, в отличие от его собственного, дорогим кашемиром. Под ладонями чувствуются напряженные мышцы. Дело – полная херь. – Дохрена хочешь, – в ответ ему то ли скалятся, то ли пытаются зарезать острой ухмылкой – не разберешь – возможно, и то, и другое. – Сначала мы с тобой потолкуем. – А, да? – Юнги приподнимает свои брови, скрытые выжженной челкой, откидывает голову, чтобы затылком прижаться к стене. – Я, конечно, о тебе ничего не знаю, но общих тем для разговора у нас явно не найдется. Или правда так интересуют мои интеллектуальные способности? Что там уже успел про меня напеть этот старый хрен? – Знаешь, для гения, каким этот «старый хрен» тебя описывал, ты слишком отбитый, блять, – цедит мужчина и его встряхивает, снова заставляя сжать челюсти. – Это насколько нужно быть без мозгов, чтобы заниматься тем, чем ты занимаешься? – А чем же я таким занимаюсь? – Юнги вдруг округляет глаза и начинает выглядеть до абсурда невинно с этими своими хрупкими белыми ключицами и тонкой шеей, которую конкретно у одного Чон Хосока рука невыносимо начинает чесаться повернуть до щелчка. – Я вас не совсем понимаю, Господин Чон, разве я сделал что-то плохое? Я всего лишь ученик старшей школы и учусь, кстати говоря, очень прилежно. – И улыбается. Знает, что сейчас отхватит еще сильнее прежнего, но все равно глумится, выводя зверя из себя. И не знает, честно говоря, зачем это делает, просто эти глаза напротив… они Юнги словно гипнотизируют. Их чернота откровенно пугает тем, с какой силой стремится себе подчинить, и Юнги трепыхается, противится давлению, как может. Нет, этот Господин Чон, кем бы он ни был, пойдет нахуй, и Юнги перед ним не дрогнет. Огребет, как в последний раз, на коленях отсюда выползет, харкая кровью на кафель, но не покажет слабости. Не таким он себя воспитал. Хосок, выслушав его откровенные издевательства, какое-то время молчит, смотря нечитаемо. А затем снова режет усмешкой. Беззвучной и от того еще более опасной. Пальцы на плече у Юнги скоро, кажется, порвут тому кожу и примутся крошить косточки. – Ты ведь и даже сейчас еще не понимаешь, куда сумел вляпаться, да? – спрашивает даже как-то по-доброму и с иррациональной заботой. У Юнги по позвоночнику вниз пробегает стадо индийских слонов. Потому что – ебать – он ни капли, к сожалению, не тупой (просто иногда таковым прикидывается) и, вообще-то, все прекрасно понимает. – Ну ничего… скоро поймешь. Хосок с ног до головы окидывает мальчишку пристальным цепким взглядом, будто в сетчатку у него встроен сканер, и внешность Юнги теперь навечно сохраняется в чужой мозговой коре. Подмечает все, что только возможно визуально запечатлеть: копну взъерошенных и явно незнакомых с расческой бледно-желтых волос, белое лицо с мягкими щеками и узким подбородком. Скулы, на которых темно-бурым выделяется запекшаяся корочка крови. Уголок его губ, к слову, тоже кем-то разбит, и от того, что парень Хосоку улыбается, треснул (не в первый раз, судя по всему) и кровоточит теперь, тошнотворно переливаясь. Мальчишка низкий ростом и худой до невозможности. Он Хосоку напоминает воробья – такого, который, сука, в любой драке первый, вечно отхватывает пиздюлей, но жизнь его, почему-то, блять, ничему не учит. Как пример – вся эта ситуация сейчас с ними в главных ролях. Мужчина поднимает вторую руку, что все это время у него свободно висела по шву, и Юнги, замечая это, напрягается всем телом, щурит немного глаза, видимо, готовясь быть снова избитым. Но Хосок только лишь упирается ладонью в стену рядом с белобрысой головой, чтобы наклониться ближе. Так, чтобы между их лицами, их глазами, расстояние превратилось в считанные сантиметры. Изгибает уголки губ. – Пока можешь бежать к своей мамочке, – парень напротив него не шевелится даже, – но далеко убежать можешь даже не стараться. На этот раз я тебя не упущу, Мин Юнги. Когда от него отстраняются и за несколько коротких шагов выходят из аудитории, напоследок даже не обернувшись, Мин Юнги, все же, позволяет судороге, охватившей горло, комом проскользнуть по тому вниз. – Пизда, – выдыхает хрипло он, прежде чем отлипнуть от стены и поправить свитер, прикрывая обнажившееся плечо. Кожа от снесенной грубости горит до сих пор и, скорее всего, запестрит вскоре новыми синяками, но это меньшее, что его волнует сейчас. – Пизда, блять, – решает красноречиво дополнить, чтобы обозначить степень серьезности всей своей ситуации, и на этот раз оценкой остается больше доволен. А затем, почесав затылок, выходит из класса в коридор. Что ж… паниковать Юнги не планирует, сначала понаблюдает и дождется хода от вражеской стороны. А потом уже и подумает, что и как дальше. Но завещание он сегодня, все же, напишет.***
Отголоски музыки все еще эхом звучат где-то под потолком, который в прохладном сумраке спортивного зала кажется пурпурно-черным. Тени окружают юношу, замершего напряженной струной посреди помещения, будто к нему прикоснуться от страха попросту не в состоянии, будто он – и есть тот самый свет, что со тьмой борется. И выигрывает. Прекрасен. Раньше Ким Намджун, мужчина в самом расцвете своих лет, финансовый директор и преемник транснациональной корпорации, хозяин, мать его, жизни, видел в этом мальчишке с сиреневыми волосами лишь отражение собственных пороков, в которых был и оставался ненасытен. И чувствовал по отношению к его телу одно – вожделение. Томительное, тягучее, словно застывающая карамель, терпкое, с малой долей приторности, что самой последней остается и жжет поверхность чувствительных губ. Он желал его так сильно, что сторонился, будто мальчишка этот – запретный плод. Будто коснись того один-единственный раз, и тут же врата Рая перед Намджуном плотно захлопнутся, оставляя его за пределами Эдема. И останется только падать с Небес лишенным крыльев по вине своей слабости. Он не готов был обнажить свою беззащитность, свое физическое на ком-то помешательство. Нет, он не станет от него зависимым. Но сейчас… Намджун все еще стоит тут, на трибунах, погруженный в тень, дышит так же судорожно, себя выдавая со всеми потрохами, и чувствует совершенно другое, отличное от всего, что до этого заполняло рассудок. Он этим юношей, секундами ранее буквально порхавшим по залу – восхищается. Возможно, виной всему его грация, очевидное мастерство владения собственным телом, движения, в которых – твердая уверенность в каждом своем мускуле. А возможно, все дело совершенно в другом, в том, что не снаружи, а на поверхность пробивается сквозь, будто лучи невидимого маленького солнца – другая сила, не физическая – моральная. Сила духа, носящая название «жизнь». Красиво… это так для Намджуна оказалось красиво, что ранило. И ему теперь очень больно, от боли этой он стоит теперь и задыхается. – Здесь кто-то есть? – голос у мальчишки очень высокий (впрочем, Намджун и раньше это знал), сейчас звучит с придыханием после сильной нагрузки. Он упирается одной своей рукой в колено, слегка наклоняясь – устал, это понятно. Слишком отдался музыке, слишком много на это затратил усилий. Невероятный. Потому что одно дело двигаться в клубе под ритмичный бит, сводя с ума своей сексуальной аурой, от которой жар чувствуется в радиусе нескольких метров, а другое – обнажать душу здесь, окруженным пустотой, в мнимом одиночестве. Показывать себя настоящего, доверять себя самому родному, что есть – музыке. Намджун решает, что это низко – трусливо позволять темноте и дальше скрывать себя, и потому вниз уверенно спускается по ступеням трибун, ступая на паркет спортивной площадки и попадая под скудный свет уходящего дня. Чимин разгибается, смотрит на него устало и с ноткой подозрительности, голову наклоняет в бок, позволяя яркой, влажной от пота челке упасть на лоб. Но быстро ту зачесывает назад пальцами. У него губа немного подбита, а поперек низкой – как у фарфоровой куколки – переносицы наклеен пластырь телесного цвета. Он что, драться умеет? По виду так не скажешь… – Вы кто? До Намджуна не сразу доходит, что он все это время молчит, как придурок, и только пялится на незнакомого, на минуточку, человека. Хозяин, мать его, жизни, а как же… расплылся тут лужицей под ногами безымянного парня. Бесподобного, правда, как ангел, но для него это так себе оправдание. Выглядит он все равно истуканом. – Меня зовут Ким Намджун, я пришел сюда, чтобы ответить на телефонный звонок в тишине, и не ожидал тут кого-нибудь встретить, – его голос, как и всегда, глубокий, с почти не улавливаемой хрипотцой, в зале звучит неуместно, как будто уж слишком громко. Но Намджун все равно продолжает, не собираясь показывать мальчику весь позорный спектр своих волнений, который он сам у него и вызывает. – Прости, что тебе помешал, у меня не было таких целей. Чимин, выслушав его, тихо вдыхает, слегка распахнув свои влажные от слюны губы, как будто за время намджунова монолога вообще не дышал. Но не отвечает ему ничего, видимо, чем-то выбитый из колеи, в нем распускается с каждой минутой странная растерянность. Но почему… Намджун ощущает в себе порыв успокоить все еще безымянного парня, сказать, что все в порядке, и танцует он очень красиво. Если надо, извиниться еще раз, потому что от растерянности, скользящей в чужом карем взгляде, все больше не по себе. Он причиной той растерянности становиться не хочет, ему как-то… неловко? И только Ким шаг вперед делает, намереваясь снова взять слово, как двери спортивного зала распахиваются, заставляя обоих вздрогнуть и являя за собой того, второго парнишку с белыми волосами. Он какой-то дерганный, подлетает к другу, даже сначала не замечая, что тот не один. – Э-э-э… – тянет Юнги, вопросительно взгляд переводя то на Чимина, то на незнакомого мужика, который рядом с Паком стоит. – Все в порядке, Чимин-хен? – Да, Юн-и, все хорошо, – торопливо старший бросает ему и, мгновение всего потратив на то, чтобы в последний раз посмотреть на нарушителя своего одиночества здесь, все внимание теперь дарит тонсэну, – я закончил, идем отсюда? – Ага, пошли, – кивают ему, тоже позволяя себе кинуть изучающий взгляд в сторону Намджуна. Невоспитанно это, конечно, так пялиться на старших, да еще и делать вид, что мужчина тут – просто безмолвная часть интерьера, но сейчас у Юнги и без галимой вежливости забот хватает. А мужик этот, если ему лишний раз не поклонятся, вряд ли умрет. А если умрет, то и хуй с ним. – Провожу тебя до остановки. И двое уходят, оставляя третьего стоять в одиночестве. Молчаливо и не двигаясь. Намджун, кажется, все еще уловить способен отголоски той самой музыки… а перед глазами туманом – движения чужого гибкого тела. Молодого, красивого, трепетного… И Киму, почему-то, кажется, что момент этот очень многое в его жизни изменит, потому что… – Чимин, – тихо, неуверенным шепотом. Так, будто это продолжением служит той музыке. …мираж теперь обрел свое имя. И посягнул этим смело на то, чтобы стать абсолютно реальным.***
На самом деле, они с Намджуном опаздывают на очередное заседание совета директоров уже на десять минут, и это не считая дороги. Хосок чувствует, как неистово вибрирует в кармане смартфон от не перестающих приходить сообщений секретаря, потерявшего босса. Чон глубоко, но тихо вздыхает. Рука нежно гладит руль дорогого автомобиля. Эта тачка, наверное, единственное, что в Сеуле его еще как-то радует и дарит чувство удовлетворения. В удобном сидении и тепле салона, который все еще пахнет люксовой новизной, легко удается расслабиться и почувствовать комфорт. К такому привыкнуть не составляет большого труда. Мысли о том, чтобы по возвращении в Лондон купить себе лексус, всерьез оккупировали голову, и, скорее всего, Хосок им поддастся, как только, блять, свалит к чертям из этой ебучей… Входные двери учебного заведения распахиваются, пропуская двоих молодых людей на зимний холод. Они тут же ежатся и на ходу пытаются неуклюже застегнуть куртки. У одного на плече болтается школьный рюкзак, у другого – спортивная сумка. В первом Хосок тут же узнает объект своей лютой ненависти. Рука на руле сильнее сдавливает мягкую кожу, но в мыслях мужчины прикосновение это отличается от реальности – рецепторы чувствуют хрупкость и прохладу острого плеча, с которого свитер так неудачно съехал. Нелепый мальчишка… наглый, драчливый и до глупого бесстрашный. Как будто котенок из подворотни, который перед Хосоком в угол забился и шипит, стараясь показать всю свою несуществующую, на самом-то деле, свирепость. Ухмылка, вызванная последней мыслью, у Хосока выходит какая-то странная… мягкая. Голова склоняется набок, к плечу, глаза продолжают заинтересованно следить за двумя удаляющимися фигурами, пытаясь у одной из них просверлить в спине дырку. И, если подумать… так-то школьник ему зарядил, блять, по яйцам, до этого профессионально обчистив. И снова усмешка. Но на этот раз уже острее, а взгляд – темнее, более цепкий и пристальный. Теперь этот котенок так просто от него не сбежит. Он пойман за шкирку Хосоком, и рыпаться уже некуда. Дверца с пассажирской стороны хлопает, предварительно в салон впуская Намджуна, который с собой на одежде приносит свежесть с улицы и пару снежинок. – Чего это ты такой радостный? – бормочет тот, удивленный улыбкой на лице друга. Хосок пожимает плечами, пока заставляет машину мягко тронуться с места. – Мы опоздали на заседание совета директоров, – говорит, а сам смотрит прямо – на асфальт, улетающий под колеса авто – в то время как лексус проносится рядом с двумя фигурами, из школы идущими по тротуару в сторону остановки. У одного на плече болтается школьный рюкзак, у другого – спортивная сумка. Вздох, следом усмешка – сегодня уже привычное сочетание. – А я, если помнишь, ненавижу их, блять. Намджун, в отличие от Хосока, отрывает свой взгляд от окна со своей стороны, на что-то там, видимо, засмотревшись. Усмехается тоже… так, будто ответ Чона слышал и понял. «Не слышал меня и не понял», – про себя замечает Хосок. – «С чего бы?..» Но разбираться еще и с этим ему сейчас лень. Он давит сильнее на газ, машина под ним рычит, словно зверь, которого тот гладит по рулю ласково и горько думает о том, что больше теперь ему некому дарить свою нежность. Ну, тачка – не самый плохой из вариантов, да? Хосок позволяет себе немного расслабиться на время пути до офиса. Всего на несколько минут. Это как перезагрузка системы, чтобы затем – в бой с новыми силами. День еще не закончился и обещает быть долгим… но ничего, нестрашно. Хосок сильный, он справится, как и Намджун, который теперь вечно рядом и всегда, если что, прикрывает. Хоть что-то не изменилось в этом прогнившем мире, как не удивительно. Намджун по-прежнему его друг, хоть – Чон знает – его и опасается. Опасение это Хосоку не очень приятно, и лучше бы того не было, но он все понимает и ничего не может поделать со своей подавляющей аурой – она уже слишком глубоко в него въелась, и без нее Хосок не представляет, как быть. Чон привык все ломать – традиции, стереотипы, устои – а не строить. Он просто таким родился, и с этим ему теперь жить. Он не знает, скольких еще человек за свою жизнь самим собой оттолкнет, скольких еще потеряет, скольких покалечит и под себя прогнет. Но ему будет не жаль. Потому что не стоит жалеть средства для достижения своей главной цели. Потому что все, что он делает, всегда было, есть и будет, для одного – ради свободы.***
Sam Tinnesz, Yacht Money – Play with fire
Намджун уехал из офиса, оставив его одного, где-то час назад. Оно и неудивительно – время перевалило за восемь вечера, на календаре пятница, а кроме работы (вот странность) у нормальных людей порой существует и личная жизнь. А его другу, по мнению Чона, давно уже следует сбросить напряжение, и если тот сегодня, с ним попрощавшись, прямо из кабинета поехал в ночной клуб, это даже не будет удивительно. Там легко можно найти***
– Заснула? – Чонгук поднимает взгляд на появившегося на пороге Юнги, в руках держащего по чашке с какао. Он уставший, растрепанный, в растянутой майке и шортах, когда-то бывших спортивными штанами. – Ага, – кивает утвердительно, прежде чем пройти в комнату и рядом с Чонгуком присесть на свою же кровать, тому передавая одну из кружек. – Я люблю Мисо, но иногда ее без Сокджина укладывать – просто адский ад. Она совсем меня не слушается. Чонгук улыбается лучшему другу, того снова окидывая взглядом. Будь Чон на месте Мисо, тоже бы авторитетом Юнги не считал. Потому что – ну вы только посмотрите на это светлое облако, чуть дунь на него, и то улетит. К тому же, Юнги всегда очень мягкий, когда дело касается любимой племянницы, и вся его строгость куда-то вмиг испаряется при взгляде в ее голубые глаза – Чонгук этому не раз становился свидетелем, да и сам все понимал, потому что тоже не мог относиться к Мисо без любви и желания позаботиться. Она была словно их маленькой принцессой, их светлым ангелом. Они молча пьют какао, пока каждый думает, о чем бы поговорить. Чонгук сегодня был в школе, поэтому новости оттуда и так знал все… за исключением самой последней, в которой фигурировал один злой богатый сноб, но о той Юнги предпочел пока умолчать что перед Чонгуком, что перед Чимином. Сам сначала разобраться попробует, не втягивая никого, потому что не стоит ему других грузить проблемами, в которых только он сам и виноват. Впрочем, Чонгук первым заводит разговор: – Мы сегодня должны были встретиться… Юнги тут же обращает на него свое внимание, слегка удивленный. Чон обычно не особо расположен был на то, чтобы обсуждать свои отношения с тем парнем… Мин видел, как друга факт, что это все еще пацан, выбивает из колеи и коробит. Видимо, на этот раз что-то в нем поменялось. – С твоим парнем? – Он не мой парень, – Чонгук закатывает глаза, толкая Юнги в плечо. Какао в кружке у Мина опасно хлюпает об стенки, напоминая о себе и о том, что с пола его потом будет очень лень вытирать. – Ладно, прости, – бормочет Юнги. – Так что произошло? – Ничего, – Чонгук это слово выдыхает, пожимает плечами скованно, взгляд свой топя в полу-остывшем напитке. Ему бы сейчас что-нибудь покрепче какао… У него в мыслях слов миллион, но все они не для лучшего друга, все они слишком прошиты такими сильными эмоциями, что Чонгуку страшно становится очень в них даже самому копаться, не то что кого-то следом затягивать. Вот и сидит теперь рядом с Юнги, мучается. Не знает, с какого бока начать, но хочет, чтобы стало легче, инстинктивно пытается найти в лучшем друге поддержку, как до этого всегда и поступал. Но на этот раз… может ли? Чимин, возможно, сумел бы сейчас помочь с этим, разложить по местам головоломку, но хена на этот раз рядом нет. Здесь только Юнги, которого Чонгуку всегда было до этого момента достаточно… – Юнги, он… он приехал на встречу, но даже из машины не вышел. Взглянул на меня и дал по газам. Он… уехал? Дело в том, что Чонгук в это сам до конца еще не поверил – не смог. До сих пор тешит себя глупой надеждой на то, что в машине тогда сидел не Тэ. Но что тогда делать с тем фактом, что на десятки отправленных после чонгуковых сообщений никто так и не ответил? Весь день его теперь преследует тишина, и это так непривычно, что Чонгуку хочется только кричать. – Уверен, что в машине был именно он? Недолгая пауза, а затем в ответ короткое: – Да. Возможно, Чимин сейчас лучше бы справился. Возможно, так думают сейчас оба. Юнги не может помочь Чонгуку этот клубок распутать, потому что попросту не разбирается, он еще не понимает, каково это – кого-то любить таким вот образом. Его сердце все еще в коматозе, все еще молчит в ожидании своей родственной души. Потому он не может Чимина, к примеру, принять до сих пор так, как Пак того хочет… хорошо, что они теперь на это стараются не обращать внимания, Юнги не знает, как иное бы вынес. Да, возможно, Чимин сейчас лучше бы справился. Но Чимина здесь нет. Здесь сейчас есть просто Юнги. Который отставляет свою чашку с недопитым какао (да и хер бы с ним) и осторожно Чонгука обнимает, зарываясь хрупкими бледными пальцами со стесанными костяшками в черные волосы друга. Голова Чонгука падает тому на плечо, лоб утыкается в скулу. Юнги улавливает, как слабый блик скатывается у Чона по щеке, но никак его тихие слезы не комментирует. Забирает из его рук кружку, ту ставя рядом со своей. – Я не стану так просто его отпускать, – бормочет Чонгук. У него сиплый голос и на окончаниях слов интонация дрожит. – Я пока не знаю, как, но… я… – Не отпускай, Чонгук-а, – соглашается Юнги, крепче прижимая его к себе и ладонью принимаясь водить по его напряженной спине. – Бороться за дорогих людей – это правильно. И никогда не поздно. Поздно – это только тогда, когда они покидают этот свет. Чимин, несомненно, помог бы Чонгуку сейчас лучше Юнги, потому что опыта у того в любовных делах гораздо больше… Вот только Чонгук все равно сидит сейчас в спальне Юнги, жмется к тому и позволяет себя успокоить. Юнги, возможно, не разбирается в том, что Чонгук сейчас чувствует, и оттого сам потерян, но зато так искренне старается показать, что все еще рядом, кричит буквально каждым своим прикосновением, что Чонгук не один. И это для Чона служит тем самым необходимым сейчас исцелением. – Любовь не может быть неправильной, – напоминает Мин, и Чонгук сквозь слезы улыбается, позволяя себе еще раз в эти слова всем сердцем поверить. Кажется, Юнги слишком хорош для этого мира… и уж точно слишком хорош для Чонгука. Хорошо, что Мин считает иначе. Как не странно, Юнги из них двоих засыпает первым. Чонгук удобнее размещает его на кровати, сверху накрывая одеялом, чтобы друг не смог замерзнуть во сне, а сам садится на корточки и еще какое-то время рассматривает его расслабленные черты. Во сне Мин выглядит лет на десять, не больше. У него сами по себе выпячиваются губы и время от времени морщится нос или брови сводятся на переносице, заставляя Чонгука, даже в его состоянии, слегка улыбнуться. Его лучший друг – один из самых удивительных людей. У самого Чонгука сна ни в одном глазу, потому он выходит из комнаты Мина, в коридоре подхватывает рюкзак и вместе с ним тащится на небольшую кухню, где устраивается на стуле за обеденным столом. Возможно, он здесь дождется задержавшегося где-то Сокджина, прежде чем тоже заснет, а может, просидит в одиночестве до утра – пока что он не знает. Сообщения в какао до сих пор не прочитаны и, соответственно, остаются без ответа. Чонгук вытаскивает из рюкзака скетчбук и карандаши разной мягкости, раскладывает их на столе и какое-то время просто на все это пялится. Давно он не рисовал ничего… хотя, точнее уж будет сказать «никого». Он берет в руку свой любимый карандаш, отлистывает скетчбук на пустой лист, проводит по чистой бумаге подушечками своих пальцев… Ему оригинал давно уже не обязателен, он эти черты, что рисовать снова принимается, по памяти воспроизвести сможет даже сто, тысячу лет спустя. И потому рука его ни разу не дрожит, ни разу не ошибается в своих плавных движениях. Если бы кто со стороны сейчас наблюдал, сказал бы, что Чонгук рисует очень красиво… и дело далеко не в рисунке, что начинает проступать на бумажном листе. Речь о процессе, о человеке, который в своем творчестве, идущем от сердца, способен забыться, и поэтому прекрасен. Искренность всегда способна приковать к себе взгляды. А потому, наверное, в такого вот Чон Чонгука даже влюбиться было бы проще простого, наблюдай за ним кто-нибудь со стороны… но никто, разумеется, сейчас не наблюдает. Он на этой кухне совершенно один. Сидит тихо посреди зимней ночи под светом одинокой лампочки без абажура, зачарованный тем, что на бумаге по его собственной воле рождается, почти не дышит. Смотрит в глаза тому, портрет кого рисует с поразительной четкостью, вспоминая каждое слово, которое они друг другу за эти недели написали. Вспоминая чужой низкий голос на том конце трубки. Вспоминая свое сердце, которое неудержимо тогда стремилось перенестись как можно ближе к человеку, который так далеко. Это до сих пор кажется Чонгуку абсурдом. Это до сих пор носит отпечаток безумия. Это что-то, чего никто и никогда не предугадал бы – так просто влюбиться в кого-то, кто для этого, по всей видимости, Чонгуку не подходит совсем, но… …какая теперь уже разница, когда вот они, напротив – чужие глаза. И весь скетчбук, что у Чонгука в руках, наполнен одним-единственным человеком, который был музой когда-то, а стал… – Любовь не может быть неправильной, – тихо шепчет он, продолжая одиноко сидеть на маленькой кухне своих друзей, пока хозяева спят. Может быть, он дождется сегодня Сокджина и даже тому, уставшему после работы, сварит кофе. Может, даже этот кофе несильно сожжет. А может, просидит вот так до рассвета, заполняя рисунками пока еще девственно чистые листы, даря выход тому, что его ищет прямиком из заходящегося сердца. Чонгук еще ничего не решил насчет будущего, он не знает, что ждет его дальше, но, почему-то, в одном точно уверен: Он не сдастся на этот раз, не отпустит. Потому что, как и всю свою жизнь до, единственное, в чем он нуждается, за что он бороться готов до конца – это любовь.***
На этот раз они включают в номере свет. В остальном же – эта ночь походит на первую, которую они не так уж давно разделили. Сокджин задыхается… У Чанми татуировка дракона почти на все тело. Его голова под правой грудью, которую Мин сжимает сейчас в своей ладони, вырывая у девушки то ли тонкий скулеж, то ли всхлип, а змеиное тело в чешуе лентой стелется, пересекая спину и хвостом оплетая левую ногу, завершаясь под согнутым коленом. Дракон этот черный с изумрудным отливом, как и волосы девушки. Она на нем изгибается, разрешая ему врываться так глубоко в себя… У Чанми очень узкая талия и упругие бедра, которые дрожат каждый раз, как Джин те опускает вниз и приподнимает опять, контролируя их движения для большего удобства. Одной рукой он обхватывает девушку за поясницу, пока пальцы впиваются в ягодицу Чанми. Ей, наверное, от этого немного больно, но виду та не подает, а лишь движется на парне все агрессивнее, чувствуя, как оба они приближаются к пику. Он, блять, до сих пор не понимает, как это получилось, что снова эта самая девушка оказалась с ним в номере очередного отеля, такого же дорогого, к слову, как и первый. Но такова сейчас его реальность. Снова ночь, снова два горящих похотью тела, сплетенные на широкой кровати и не намеренные друг от друга отрываться, пока их страсть, друг другом разбуженная, не потухнет. А она яркая настолько, что если и смерит пыл, то к тому времени, как за окном забрезжит робко рассвет. Рассветы, к слову, зимой очень поздние… По телу Сокджина проносится яркая судорога, заставляющая его чуть согнуть ноги. Он прижимает Чанми еще ближе к себе, мокрым лбом утыкаясь в ее ключицу и пытаясь поймать ее сосок губами. В его волосах путаются чужие пальцы, направляя и причиняя легкую боль. Простыни смяты и влажные от пота, воздух пропитан тем самым запахом, которым пахнуть может только секс. Их вздохи и редкие стоны с запахом этим сплетаются в единое целое, как в единое целое давно сплелись и тела. Одно – с широкими плечами, крепкое, другое – хрупкое, с татуировкой изумрудного дракона на оливковой коже. Они оба достаточно прожили, чтобы послать к черту мораль и порядки этого общества. Они оба срать хотели на то, что их связь не поддается логике. Зато та прекрасно поддается взаимному влечению и чистейшей похоти, желанию получить удовлетворение, спустив своих демонов на того, кто и рад тех принять. Эта ночь для них обоих ничего абсолютно не значит, она просто есть, и от этого обоим, сука, очень хорошо. А завтра… завтра Сокджин, скорее всего, снова проснется один, с ломотой во всем теле и фиолетовыми следами-доказательствами, что прошлая ночь ему не приснилась. Завтра он снова станет самим собой, вернется на Юг, разбудит Юнги на факультативные занятия, отведет Мисо в садик, завтра… все это будет завтра. А пока что этот огонь все еще внутри горит неустанно, ослепительно-ярко. Пока он чуточку даже, кажется, счастлив.***
Юнги немного раздражен. А может, и не немного. Суббота ему вообще мало чем нравится, если в ней существуют факультативные занятия (даже если это математика, блять, у всего же должен быть чертов предел!), так еще если в эту самую субботу к ним в аудиторию заявляется завуч и просит некоего Мин Юнги пройти в кабинет директора, день можно смело крестить абсолютно упущенным. Ну что он опять сделал, а? Тем не менее, не пойти он не может – Сокджин все еще следит за всем, что Юнги творит, ястребом, и разочаровать хена себе дороже, поэтому Юнги тоскливо бросает взгляд на пустующее место рядом с собой, завидуя Чонгуку, снова положившему на школу болт, черной завистью, а затем поднимает свою тушку и несет на ковер к старому пердуну. Директор смотрит на него как-то странно, его маленькие глазки пробегаются по Мину сверху вниз и обратно, застывая где-то в районе светлых, как обычно, не расчесанных как следует, а потому и торчащих во все стороны, волос. – Юнги, – произносит он, а потом затыкается, и снова его взгляд приходит в движение. А Юнги тем временем закипает еще больше. Да что с этим днем не так? Можно он уже свалит отсюда? Эти загадки и странное поведение старших поселяют в его душе дурацкое чувство какого-то пиздеца. Как будто он, блин, таракан, а ботинок уже занесли над его головой, и вот-вот… – С понедельника ты не будешь ходить в школу, – чего?! – Чего?! – у него тут же округляются в шоке глаза и открывается рот, директор от повышенного тона ученика вздрагивает. – В смысле… Господин директор, я могу узнать причину, по которой вы отстраняете меня от занятий, я же ничего такого не сделал… – хрипит он старательно, пытаясь исправиться, а в голове красными лампочками опасно начинает мигать: Сокджин убьет его! – Все верно, Юнги, ты ничего не сделал, – подтверждает директор, а затем вздыхает и без слов подталкивает к нему распечатанный конверт, приглашая прочесть его содержимое. Юнги принимает его из рук директора, извлекает письмо, принимаясь торопливо читать, чтобы понять уже, наконец, что за дурдом здесь творится. «Сука…» – Поздравляю, Юнги, – Мин слышит слова директора, как сквозь вату. «Да ну нахуй…» – Это очень большая честь для обычного школьника. «Пиздец, это просто пиздец.» – Ты, должно быть, очень рад этому. «Просто. Гребаный. Пиздец.» – Так я и думал, что познакомить вас будет отличной идеей, которая всем пойдет только на пользу. Юнги плотно сжимает губы, потому что слишком хорошо знает себя и в курсе, что может вылиться из его рта, если тот сейчас нечаянно раскроется. Он поднимает взгляд от письма, смотря на расплывшегося в довольной улыбке директора, но едва ли его видит. Перед глазами стоят все еще черные буквы, которые в мозг въедаются, его прожигая, кажется, насквозь. «Компания «Юг» приглашает Вас, Господин Мин Юнги, пройти двухнедельную практику в числе наших сотрудников», – вот, как начинается то самое письмо, которое Мин все еще держит в руках. – «Генеральный директор, Господин Чон Хосок», – а вот, как то самое письмо заканчивается. «Да, отличная была идея….», – думает Мин Юнги, давя из себя жалкую улыбку и чувствуя, как к спине от липкого пота пристает форменная рубашка. – «Отличная была идея – написать завещание».