Hurts – Redemption
Он привык представлять свою жизнь калейдоскопом, где яркие разноцветные стекляшки, подчиненные силе притяжения, туда-сюда переваливаются – хаотично, беспомощно, непредсказуемо. Но всегда так, чтобы непременно создать что-то прекрасное. Такое, что хотелось бы присвоить непременно, задержать с собой рядом, всем показать и припечатать довольным «Мое!». Год за годом картинки в калейдоскопе у Тэхена менялись, порой так быстро, что голова кругом шла, но остановиться он и не думал – еще бы, ведь впереди, наверняка, ждет интересное, пестрое, радостное, то, что не разочарует. Никогда ведь такого раньше не было, значит, и не будет. Не может в принципе, в априори своей. Потому что все калейдоскопы устроены так – чтобы показывать владельцам только красивое, чтобы непременно радовать. Тэхен любил красивые картинки, любил проживать их, а затем еще долго сохранять в памяти, а чуть позже – и на пленке. Родители все его начинания и увлечения поощряли, а потому еще в десять, кажется, купили первый профессиональный фотоаппарат. Тэхен сам с ним возился, сам учился пользоваться, узнавал, что да как, пробовал, не сдавался. Потому что у него так всегда и со всем, что тронуть смогло – с головой, в самое сердце и навсегда. То же самое с танцами, с музыкой… Тэхен – человек творческий, ранимый и падкий на тему искусства. Он с ним слитен и тем прекрасен, он – гордость родителей и своя. Идеальный сын, идеальный подрастающий человек, та самая часть общества, которая то на вершину призвана возводить. Он – тот, про кого говорят обычно: во рту родился с – не серебряной даже – золотой ложкой. Хорошо это или плохо, он судить не брался ни разу, а просто жил. Не сопротивлялся ни судьбе, ни ее подаркам, ни лишениям. Тэхен четко знал все правила того самого – высшего – общества, чувствовал ответственность роли, что сам играл, что родители играли и на своих плечах несли столько лет, сколько сам Тэхен и не прожил еще, потому и не бунтовал, не возмущался, а понимал все. Можно было сказать точно и с уверенностью – эта жизнь, его жизнь, ему нравилась. Сильно. И плевать, что никакую другую парень не знал, он и не хотел. На кой черт, ну вот скажите ему? Его сценарий… он расписан давно кем-то другим… или, может быть, чем-то, кто знает, что за штука такая эта Судьба, выбирающая простым смертным дороги, по которым те всю жизнь свою очередную потом идут. Калейдоскоп – он, может быть, и хаотичен, да вот только разноцветные стеклышки все равно не вырвутся никогда из своих холодных зеркальных стен, только и будут дальше об них биться, и биться, и биться… пока, может быть, не раскрошатся в пыль. В серое крошево, в ничего. Но пока все на месте, пока, если посмотреть одним глазом в линзу, увидишь картинку и непременно той улыбнешься – красиво. Красиво – когда свои первые шаги пухлыми ножками по толстому ворсу персидского ковра в трехэтажном родительском особняке в окружении прислуги и теплого солнечного света, струящегося из французских окон. Красиво – когда с малых лет в твоем распоряжении целых пол этажа собственных комнат, которые только для игр, беготни и детского смеха. Потому что тебя любят родители по-настоящему, хотят дать самое лучшее и дают, ведь могут. Красиво – когда всякое твое увлечение поддерживается все теми же родителями, оплачивается, реализуется и подбадривается. Тобой гордятся, восторгаются, даже иногда хвастаются самую малость – пока за спиной, потому что на светских приемах, для которых ты еще зелен и мал. Вот она – твоя золотая ложка, с которой ты не брезгуешь есть. Потому что нет нужды брезговать. Ты не жаден, не пытаешься как можно больше той зачерпнуть и, рот пошире открыв, проглотить, не жуя. Нет. Ты скромный даже, на самом деле, насколько скромным вообще можно быть в твоем положении. Ты любишь родителей и послушно ешь то, что те заботливо на твою тарелку кладут. Тоже, к слову сказать, золотую, но это детали… В четыре года ты впервые попадаешь в танцевальную студию – потому что талант у тебя, как учителя говорят, от рождения. И ноги – они у тебя идеальные. Ты далеко пойдешь, обещают без всяких сомнений, и обещания эти улыбками ложатся на лица обоих родителей. А ты просто счастлив, что пять раз в неделю можно прийти в красивый просторный зал, который пахнет теплом, где зеркала во всю стену и в несколько раз выше, чем крохотный ты. И потанцевать. Ты пока не понимаешь, что это такое, что первые шаги начинаешь делать по лестнице, которая к славе ведет и признанию не потому что сын своих родителей, а потому что это именно ты, и, как ты, больше не может никто. Может. Это ты понимаешь, когда тебе девять уже, и детскую студию ты сменяешь на ту, что учит детей постарше. Тоже дорогая, тоже просторная и пахнет теплом… а еще потом и иногда даже кровью, как ты узнать успел за минувшие годы, но и это тебе успело понравиться, потому что всем этим ты уже болен. Ты от танцев своих уже без памяти, ты в них навсегда, с головой, по уши, ты один такой… Был. Тебе девять уже. И ему тоже девять. Он худой, как и ты, но почти на голову ниже. У него черные волосы и такого же цвета глаза, в которых звездами отражается яркий свет ламп, что зависли под потолком. Его лицо… странное, но не потому что внешне некрасивое, нет – у мальчишки пухлые губы и кожа, вроде бы, не прыщавая даже – просто оно какое-то другое, похоже больше на лицо взрослого. Но как такое может быть вообще, если он еще совсем ребенок? Ведь ему девять… тоже? Так и есть, Пак Чимин, девять лет – узнаешь уже после тренировки, когда вы в раздевалке переодеваетесь, все двадцать человек учебной группы вашего возраста. Но это не ты у мальчишки интересуешься, а Юнхо. Юнхо ты знаешь, потому что родители его работают вместе с твоим отцом. А еще ты узнаешь, что Пак Чимин, девять лет, кое-чем от вас всех здесь отличается очень. И не тем даже, что танцует в свои девять даже (давай, имей мужество признать это!) лучше тебя, а тем, что… – Мой отец сказал мне не общаться с тобой, ты ведь с Юга! – гогочет Юнхо, и по раздевалке проносится этот самый ехидный смех, который все мы так хорошо знаем. Знаем же, правда? Когда все разом на одного, кто слабее, кто защититься, может, и смог бы, да только не от стольких одновременно. Тэхен не смеется. Он наблюдает молча за тем, как Пак Чимин, девять лет, щурится совсем не по-доброму, замечает, что рука его правая, что висит по шву, сжимается крепко в кулак, как напрягаются мышцы руки и обеих ног тоже, чтобы зафиксировать стойку… А следующим мгновением – боль. Яркая, острая, слегка оглушающая левое ухо. Тэхена никогда до этого ни разу не били… Но он держится все равно, зубы сжимает с силой и смотрит в лицо напротив, на то, как Чимин, ничего не понимая, глаза свои черные распахивает широко. Он Тэхена бить не хотел, Юнхо – да, еще как, но вышло, почему-то, иначе... Зачем только… – Не надо, – просит Тэхен, а сам чувствует до сих пор, как в голове от удара звенит. Рука у мальчишки сильная оказалась. – Он заслуживал, – цедят ему в ответ, и черные радужки от этого по-злому мерцают. Дико, как у волчонка, а не у человеческого детеныша. – А ты – не заслужил, – отвечает, руки сжимая свои крепко у мальчика на плечах. Остальные дети из раздевалки торопливо выходят за дверь, не рискуя больше контактировать с буйным типом, да и Тэхен среди них – та еще рыбка: гораздо талантливее всех их вместе взятых, а влияние его родителей тоже немаленькое. Тэ продолжает волчонка держать, пока они не остаются в раздевалке совершенно одни. Только затем назад шаг делает и рукой упирается в дверцу чьего-то шкафчика. Ему все еще больно… и, возможно, кое-кто здесь по этому поводу ощущает вину, потому и не торопится уйти. – Не поддавайся на их провокации. Ты же рискуешь так. Ты с Юга: это значит, что заниматься здесь будешь по льготной программе, бесплатно, я прав? Тэхену нехотя кивают, снова щуря глаза. Думает, что опять над ним сейчас издеваться начнут? – Я просто хочу сказать, что им выгнать тебя будет несложно. Юнхо бы пожаловался родителям, те – надавили на школу, и тебя бы вышвырнули уже сегодня. Понимаешь меня? – Ну а теперь, раз Юнхо не сможет пожаловаться, это сделаешь ты сам… – Не сделаю! – Тэхен фыркает ему в ответ, будто Чимин какую-то чистую глупость сморозил. – Почему это? У тебя же вон – на пол-лица теперь синяк. – Какой? – округляет Тэхен глаза, подходит к зеркалу, чтобы посмотреть с наигранным удивлением. – А, этот? Так это я поскользнулся в душевой кабинке на мыльной пене! Я иногда очень неуклюжий, ты еще это поймешь… И, похлопав Чимина по плечу, которое только мгновение назад успело расслабиться, Тэхен подхватывает сумку со своими вещами и направляется к выходу. – Постой! – прилетает ему вслед торопливое и высоким от волнения голосом. – Спасибо? – выходит как вопрос, на что сам Тэ лишь хмыкает и кивает, чуть повернувшись к своему, как окажется позже, новому другу. – Не обольщайся, – бурчит Тэхен, – это все потому, что ты сейчас лучше меня. И пока я тебя не обойду, ты отсюда никуда не денешься, понял? И теперь уходит на самом деле, не замечая, как ему вслед кивают со слабой улыбкой. Оказывается, что самые лучшие на свете друзья получаются из самых заклятых соперников. Тэхен и Чимин – дальше идут ноздря в ноздрю год за годом. Они вместе всегда, каждый день в студии, которая пахнет всем на свете теперь… всем тем, что зовется, по сути, одним точным словом – жизнью. Их жизнями, которые разные просто немыслимо, но все равно причудливо в одну линию сплетаются, в один путь. Так кажется Тэхену, а Чимин с ним всегда согласен оказывается, так что… У Тэхена есть все, о чем только можно мечтать: любящие родители, возможность заниматься теми вещами, что нравятся, лучший на свете друг… а когда ему идет уже четырнадцатый год, жизнь дарит еще и младших сестренку с братиком. Двойняшек, прекрасных маленьких человечков, похожих на ангелов. Тэхен любит этих крох так, что удивительно – как у него сердце не разорвалось ни разу еще при взгляде на них. Они ему кажутся маленькими копиями его самого – такие же темноволосые, с квадратными улыбками. У девочки, Хваюн, как и у самого Тэ, гетерохромия – один глаз карий, а второй на три четверти светло-зеленый и на одну – янтарный. А у мальчика, Енджуна, родинка в том же месте, что у старшего брата – на кончике его миниатюрного носика. Тэхен отныне хен и этим фактом гордится. Как павлин ходит первый месяц после рождения тонсэнов, а Чимин не стесняется, и как конь над ним ржет. У Чимина, к слову, ни братьев нет, ни сестер… у него, на самом деле, одна только мама, потому что отец бросил ту еще до рождения сына и больше не появлялся в их жизнях ни разу. Но Пак, к удивлению Тэхена, особо этим фактом не огорчен, он рад тому, что имеет… а если и не рад, то пытается исправить ситуацию, настырно ворочается, пытается распутать свой жизненный клубок, докопаться до истоков проблем и те вырвать ко всем чертям. Он – по жизни борец, он плывет против течения, а не как Тэхен – все годы свои недолгие только «по». Это восхищает, подкупает, заставляет гордиться им самим и тем фактом, что Тэхен имеет такого вот друга – замечательного, на самом деле, человека. Он своего волчонка, обещающего стать сильным волком, любит очень. Полюбил давно, наверное, еще тогда, когда подставил лицо под тяжелый, хоть и детский, кулак. Они не ссорятся. Ни разу почти. Возможно, потому что Тэхен реально помнит, что бьет Чимин будь здоров… но ладно, это все шутки. На самом деле, оба они просто друг другом до сумасшествия дорожат. Хоть у обоих жизни все еще поразительно отличаются. Юг и Север… иногда обоим им кажется, как пути их будто параллельно течь начинают по какому-то резкому щелчку. У Тэхена – жизнь все еще яркая, поразительная, интересная. С любовью родителей и младших брата и сестры, которые оба в своем старшем души не чают. У Тэхена – приемы и встречи в ресторанах, театрах, потому что уже совсем взрослый, скоро школу закончит уже. У Чимина – жизнь яркая только когда ту освещают софиты или те самые лампочки, что под потолком висят в их танцевальной студии, отражаясь звездами в черных глазах. Волосы у него, кстати, не черные уже – они желтые или белые, смотря насколько сильно возьмется дешевая краска, которой он их высветляет постоянно на пару с каким-то парнишкой из его района. Юнги, кажется… Тэхен не уверен, он его даже не видел ни разу, потому что свой район – для Чимина тема, как оказалось, очень и очень больная. Он Тэхену об этом рассказывает как-то раз поздним вечером, когда Тэ решает с ним до метро прогуляться, отпустив водителя прочь. Тогда он и узнает все, что лучшего друга ест давно и успешно. Он про ненависть его узнает. Ту самую, которая ко всему, что его окружает. К той жизни, что на Юге сидит, дожидается, терпеливо и тихо. А когда дождется, завидит, как Чимин сходит с поезда, оживет и накинется, поглотит, утащит во тьму. Обратно. Домой. Ибо нечего ему делать там, где не место. Его кровь… она теплая, южная… она – то, с чем Чимин всю жизнь свою борется. Со словами злыми борется, что не нужен он там, куда стремится так сильно попасть, с матерью, которая просто, как и все матери, своим сердцем любящим боится, что сын упадет с высоты собственных мечтаний, ведь чем выше взбираешься… С самим собой, со своей привязанностью к людям там, со страхами и сомнениями… Вдруг – не получится?! Тэхен обнимает его тогда. Очень крепко. И напоминает настойчиво, что он здесь, всегда рядом, и если понадобиться, спустится не то что на Юг, а прямо в Ад. Но его – Чимина – достанет, спасет непременно. А то как же он будет дальше, без своего главного соперника… и без лучшего на свете друга. Чимин правда однажды падает. Он ломает кости и потом долго еще те не может собрать. Тэхен рядом. Ему мало что рассказывают о причинах падения, но он все равно рядом, день за днем, все то лето, что идет сразу вслед за школьными выпускными. У Тэхена он проходил в его элитной гимназии, правда, а у Чимина – в местной школе у того на районе. И, видимо, там-то и случилось страшное. Но Чимин настырно молчит, говорит, что сам виноват, что сам себе отвратителен. И просит Тэхена его ни о чем не расспрашивать, потому что не хочет лишиться его. То есть – и его тоже. Тэхен уверяет, что что бы ни стряслось, такого не произойдет между ними, но больше не лезет. И на все лето его увозит в Европу, буквально заставив и слегка надавив Паку на жалость – ну не одному же Тэхену отдыхать! Это их еще больше сближает, хотя, казалось бы, еще больше – это куда? Но выходит, что все равно получается. Тэхен с Чимином друг в друга как будто ментально врастают, становятся сиамскими близнецами, зеркалят друг друга во всем абсолютно и этим фактом довольны. Им так нравится. Нравится друг друга любить очень. Любовь… к слову, они ее постигают вместе… все ее грани. Сначала эти грани теплые, комфортные, мягкие – то грани дружбы… но потом они по-странному обоих обжигать начинают. Гормоны? Может, и так. Незнание, неопытность? Тоже прибавим к той же куче, и они пригодятся. Тэхен лицо лучшего друга годами изучал, следил за тем, как то меняется, взрослеет вслед за владельцем, приобретает резкость черт, становится выразительным… красивым. Черные глаза теперь подведены обычно бывают несильно угольной подводкой с дымчатой растушевкой к внешнему уголку, а губы (нереально пухлые, к слову) самую малость блестят и пахнут персиками – это сам Тэ его надоумил, а затем научил пользоваться косметикой. И те губы ему поцеловать вдруг хочется… Они в Париже, ночь на дворе. Клуб дорогой, музыка громкая, а алкоголь, который сам Тэхен впервые за свою жизнь основательно пробует (а не чертово шампанское или красное полусладкое, что приложением идут к званым вечерам), горький и… огненный. Внутри Тэхена – пожар. Но это не страшно, это щекоткой по телу, и парень – на тот момент двадцатилетний почти, как и его лучший друг, то и дело хихикает, наваливаясь на Чимина в полупьяных попытках взорвать этот чертов танцпол. Чимин, к слову, с алкоголем на ты и довольно давно: снова южные штучки, наверно, которые, как ни старайся, из него не вытравишь, хоть череп вскрой и поройся там в сером его веществе. Он пытается удержать друга на его двоих более-менее вертикально, но все равно сам тоже кренится изрядно – люди толкаются, а алкоголь в самом Паке – плещется, с ними в ритм единый стремиться попасть. Их выносит куда-то в сторону. Сильно. Впечатывает в какую-то стену, где темно и никто на тебя не обращает внимания, потому что люди, что также, как и вы двое, рядом кое-где у этой стены стоят, заняты явно чем-то интересным очень… жарким, порочным. В них Париж этой ночью горит наравне с алкоголем, и пламя это чувствуется… Полощет неожиданно обоим прямо по губам, которые своей какой-то жизнью живут. Пьяной и от того более правдивой, чем днем и на трезвую голову. Это не первые их поцелуи, нет, конечно же, нет… но так у обоих впервые. Развязно, смело и мокро, темно и голодно так, будто ели в Сеуле последний раз, а они уже месяц как путешествуют… Они оба худые – танцоры ведь, все-таки – но если Тэхен изящный, то Чимин более крепкий, с хорошо прорисованными мускулами на золотистой коже. Пак Тэхена вжимает в стену. Сильно, так сильно, что синяками вдоль позвоночника утром. Но ему, кажется, надо… Тэ это понимает шестым чувством каким-то, потому что сквозь поцелуй, хоть и пьяный, чувствует – губы лучшего друга… трясутся? Да, трясутся. Трясутся, и дрожь эта – предвестница слез. Таких же горячих, как и все здесь вокруг них. И чем больше слез, тем сильнее она, ползет дальше по телу, и больше Тэхена никто не прижимает к стене, сам он подхватывает Пака и торопливо такси вызывает, чтобы увести в отель, где остановились. Чимин на утро молчит, но уже не трясется, и Тэхен принимает это за хороший знак. Знает, что ему не расскажут о причинах. Опять. Потому сам приставать не торопится. Но зато удивленной статуей застывает, слыша в свой адрес угрюмое: – Почему ты не злишься на меня? – А я должен? Чимин смотрит на него с прищуром своим. Черными глазами. Так же, как тысячи раз за эти годы успел… Теперь Тэхен взгляд этот узнать способен, уж будьте уверены, он чувство выдает простое и беззащитное, на самом-то деле, и зовется то «неуверенность». – Я тебя целовал вчера. Разве тебе не противно? – А должно? Слишком поздно понимает, что повторяется, потому ближе подходит к нему, замершему в проеме двери, ведущей в комнату. – Не ты один был там, Чимин. Не ты один целовал. Двое. Нас всегда двое, если ты еще не заметил до сих пор… – Но… – У Чимина глаза испуганно бегают – всюду, только не по техенову лицу, боятся с глазами встретиться, с теми самыми, в которых гетерохромия. – Но тебе же… омерзительно было? – Ты с чего это взял, Чимин-а? – Я же… парень. И Тэхен позволяет себе рассмеяться, но мягко очень, так, как только он умеет своим низким баритоном, который с его субтильной фигурой никогда не вяжется. – Да, а еще – мой лучший друг. Так? Ну засосались мы друг с другом по пьяни, считай, прожили жизнь! Бывает... по крайней мере, так говорят. Я не эксперт во всем этом… у меня, по правде сказать, даже и опыта нет сильно с моим социальным положением… да и времени. Чимин, выслушав эту недолгую речь, скупо кивает и вдруг… смотрит. Смотрит на лучшего друга и брови сводит вместе как-то болезненно, в грудь побольше воздуха набирает и… И рассказывает все. Про того парня… Юнги, кажется? Да, Юнги с района, того самого, на пару с которым Чимин жег свои волосы. А теперь, вот, не жжет, теперь у него уже корни с два сантиметра длиной. А еще – острое чувство собственной неполноценности, вины несправедливой и горечи. Чимин плачет. Тэхен плачет тоже. Ему за лучшего друга обидно, и ярость рядом с этой обидой кипит, хочет выплеснуться, захлестнуть, вспыхнуть ярко… но вырывается по итогу не то совсем: рядом ведь до сих пор только Чимин. Его лучший на свете друг… у которого только сам Тэхен теперь и остался. Ким его обнимает. И обещает, что будет рядом, всегда и везде. Обещает, что все пройдет, что теперь будет лучше, будет легче… они вместе ведь уже приняты в академию искусств, продолжают путь свой нога в ногу. Они не расстанутся ни-за-что и ни-ко-гда. Тэхен клянется. Но на этом едва ли планирует останавливаться, говорит еще долго. О том, что Чимин сильный очень, гораздо сильнее, чем тот же Тэ, что талантливый до ужаса и поражающий своими упорством и верой любого. Что замечательный, самый прекрасный… и кому-нибудь с ним еще повезет обязательно. И неважно совсем, кто это будет – девушка или парень. Любить – это нормально. Это – красиво, за подобное не извиняются, за это – благодарят. Они сидят вдвоем очень долго, вытирают друг другу слезы и хрипло друг над другом смеются. Они любят… друг друга любят очень, все грани любви этой прошли… для того, чтобы уяснить – им хватит тепла. Они его нашли и не будут пытаться чем-то другим заменить, огонь между ними – инороден и едва ли надолго способен задержаться. На пьяную голову – было приятно, думает Тэ. У Чимина очень мягкие губы и пахнут персиком… но это совершенно не то, ему не персик нужен, он слишком привык к своему волчонку… который стал за годы их дружбы красивым молодым волком. Который просто немного запутался, ну, с кем не бывает... А вечером того же дня они вместе идут в салон и там красят волосы. Чимину – в сиреневый, а самому Тэ – в голубой. В Сеул они возвращаются к осени. Оба – совершенно другие… будто и правда окончание школы людей способно магическим образом, непостижимым обычным смертным, изменить. Они повзрослели, друг на друга в процессе повлияв очень сильно и даже до конца не осознавая. Потому что тянутся на автомате, потому что, как магниты. Жизненного опыта у обоих прибавилось. Как и уверенности, что приходит после того, как школьная детская пора отпускает твое созревающее сознание, даря зеленый свет юности. И та распускается прекрасными цветами, в которых ты тонешь, особо и не задумываясь. А зачем, собственно? Юность ведь на то и юность, ей нужно успеть насладиться, пока та не окончилась… или не разрушилась, но об этом попозже. Чимин теперь на все сто процентов осознает – в плане ориентации парни ему импонируют гораздо больше, чем девушки. Возможно, он даже пробует кое-что в целях эксперимента, когда они прилетают в Испанию… а потом еще в Португалии… и на Кипре тоже. Возможно, он вошел во вкус, и пока ему вкус этот очень по душе… или он себя убеждает в этом, потому что Тэхен… он иногда забывается и смотрит на него своим настороженным взглядом… но Пак делает вид, что не обращает внимание. Нравится, ему все теперь нравится, и Тэ прав был – дальше только хорошее их обоих ждет. Сам Тэхен… он не так сильно раскрепощен, нежели лучший друг – сказывается все то же положение в обществе, да и воспитание. Парни или девушки? Ему не сказать что бы важно, главное – чтобы сердце смогло человека, что рядом, прочувствовать и сказать: «вот это твое, не робей». Он не робеет. Он знает прекрасно и с малых лет, насколько к себе располагает и может всего на свете добиться. Поэтому… пробует. Сначала построить отношения с девушкой, учащейся на параллельном потоке, а затем и с парнем, которого встречает, как ни удивительно, на одном их светских вечеров. Они с того вместе сбегают и потом нажираются вредной картошки из мака. Тэхена на следующее утро выворачивает над унитазом, потому что из-за танцев он к неправильной пище обычно равнодушен, но на время поддался какой-то непонятной эйфории и вот… В прочем, парень тот, с которым их общение после мака продолжилось в номере отеля, рядом, придерживает заботливо волосы – голубые с бирюзовым отливом. Он рядом потом еще вплоть до окончания первого курса, пока не объявляет Тэхену, что уезжает учиться в США по воле родителей. Они расстаются весьма безболезненно, и Тэ просто рад опыту здоровых отношений, хоть время от времени позволяет себе слегка погрустить. Калейдоскоп… он крутится все эти годы у Тэхена в руках, показывая тому свои яркие стеклянные картинки в плену из зеркал. Учит. Жизни учит – удивительной, прекрасной. Она пахнет теплом, потом и кровью (но это, как мы выяснили, даже приятно), персиком чиминова блеска для губ, любимым парфюмом, домашним запахом родителей и двойняшек, которым недавно семь лет исполнилось – уже такие большие, его милые ангелы, маленькие тэхеновы копии. Он любит. Любит, правда… всю свою жизнь, все ее составляющие, каждое стеклышко… потеряйся хотя бы одно, и он сам пропадет. Но он об этом не знает пока… потому что не думает. Зачем? Ведь стекляшки надежно заперты в плену у зеркал… Вот только зеркала, они по природе своей очень хрупкие. А еще, говорят, зеркало разбить – к большому несчастью. Да и опасно это – находиться рядом с осколками, вдруг что случится… Тэхен любил. Любил, правда… всю свою жизнь. А теперь… теперь нет ее. И если раньше жизнь для него ярким калейдоскопом была, то теперь вся ассоциация с ней – мягкая пластиковая трубка, которая глубоко через нос и по пищеводу. Теперь жизнь для него – это просто препятствие на пути к смерти. И ужасно то, насколько он не уверен, достаточно ли препятствие это надежно во всей этой ситуации. Долбаной пародии на то, что было когда-то калейдоскопом, ведь он… Те стеклышки не сумел сохранить, не уберег… и не одно даже, а сразу два. Хоть разбилось вовсе и не зеркало… а чья-то машина. Разбилась об школьные ворота элитной гимназии, в какую и сам Тэхен когда-то ходил. Он к этой гимназии каждый вечер едет после занятий в академии, чтобы забрать братика и сестренку, потому что родители по случаю окончания первого курса подарили машину, а Тэ очень скучает по младшим, поэтому им и без водителя неплохо, сами справляются… справлялись. У Тэхена завтра ежемесячный зачет, поэтому он немного задерживается дольше положенного на репетиции – буквально на десять минут – и просит Хваюн и Енджуна немного его подождать, он непременно поторопится их забрать, как только сможет… Это все – случайность. Так ему скажут. Стечение обстоятельств. Кто-то… или что-то, до сих пор непонятно – да и насрать – избрал такую судьбу – оборвать. Все… ко всем чертям оборвать. Это все – случайность. Так ему скажут. Стечение ебаных обстоятельств. А еще скажут, что он не виноват, на что Тэхен только усмехнется, а когда кто-то положит на его плечо ладонь, засипит, заскулит собакой побитой, подскочит и тут же рухнет на свои колени, которые из дырок на джинсах – прямо по асфальту, что весь в битом стекле, ну и пусть. Это хорошо, он должен почувствовать боль… хоть пусть и не сравнится она наверняка с той, какую они чувствовали. Случайность. Стечение. Обстоятельств. Школьные ворота элитной гимназии. Двое детей, которым не терпелось любимого брата увидеть. Чей-то автомобиль, у которого вдруг на скорости тормоза отказали. А у Тэхена… у Тэхена завтра должен был состояться зачет… ежемесячный, очень важный, понимаете? Ведь он танцами живет с тех самых пор, как ходить начал. У него ноги, говорят, идеальные… а родители всегда все его увлечения поощряли, потому что любили. В его жизни все насквозь пропахло персиком, теплом, потом и кровью… кровью... кровью… Кровью у ворот элитной гимназии. Тэхен и сам в нее когда-то ходил, знаете? Он тогда думал, что жизнь, она как калейдоскоп, который никогда не остановится, только если все разноцветные стеклышки там сотрутся в пыль… Он не брал во внимание, что зеркала по природе своей очень хрупкие… как и человеческие тела… особенно тельца детей. Которым семь лет всего успело исполниться, Господи! Семь!!! А у Тэхена… у него никаких больше зачетов нет. И не будет. У него ничего и никого больше не будет, а из запахов – только кровь и осталась. И еще новый запах, конечно же… самый сильный, что он учуять смог за свой двадцать один год. Запах вины. Он тяжелый, плотный и терпкий. И обжигающий – холодом. От него у Тэхена опускаются руки и аппетит испаряется. Но он ест… иногда, может, даже каждый проживаемый день… не то чтобы он сильно следит. Но зато следит мама, которую тоже не мешало бы понять, которая тоже потеряла, а теперь вынуждена наблюдать и за тем, что сам Тэ с собой делает… Он понять очень старается, челюсти стискивает и даже глотает… порой даже после этого не блюет. И он не вызывает сам рвоту, вы не подумайте… просто оно как-то само из-за запаха этого – вины и крови. Этот запах сводит с ума. Он запирает в себе, Тэхена заковывает в толстые цепи и держит. Вдали от всего и ото всех держит. От того, чем жил, кем дорожил… он этого разве достоин теперь… разве убийца достоин?! Чимин? Нет, вы ошиблись, они не друзья… нет, нет, не знает он никого с таким именем… и обладателю его будет так лучше. Наверняка. Он – человек очень сильный, красивый, талантливый, он еще далеко пойдет, так зачем ему водиться с таким вот жалким ничтожеством, как… Да чего это он? Решили ж уже – никого он не знает… Ему это больше не нужно. У него жизнь рухнула, и обломки эти скоро в труху превратятся. Так лучше. Что кого лучше? Да черт его знает… Тэхен просто… существует теперь. Бродит иногда призраком по ночным улицам, им становится и физически – уже пяти килограммов нет, как не бывало. Губы синие, а татуировка, что на спине, по цвету уже с кожей слилась – белое на белом. И хорошо, пусть будет не видно ее. Тату – это крылья. Они во всю спину, красивые, белого цвета. Белого у него, черные – у Чимина. Набили недавно совсем, после удачно сыгранной «Жизель». Потому что давно, если честно, хотели… Но теперь – пусть лучше пропадут. Не нужно… При нем всегда камера, одна из самых любимых. Он ее купил в Амстердаме в одном маленьком магазинчике. Про такие говорят «вещь с душой»… Вот и ирония – вещь с душой, а вот хозяин ее теперь – свою скоро Богу отдаст… Тэхен устал. Голова кружится, что не удивляет давно, но он все равно решает присесть. В каком-то парке напротив небольшого водоема. Уже темно, и октябрьский холод пробирается смело под ставшую свободной толстовку. Мерзко, но ему все равно. В этом парке нет никого, время позднее – скоро перевалит за полночь. Кому приспичит еще тут гулять, кроме таких вот, как Тэ, отчаявшихся полудохликов? Однако, кое-кому приспичивает, на удивление. Тэ, скорее, чувствует, а не видит. Кто-то садится на лавку, что стоит метрах в двадцати от него. И сидит. Долго. Они вместе сидят долго. В тишине, темноте и октябрьском холоде. Тэхен прислушаться пытается, но ничего, разумеется, услышать от незнакомца не может – далеко. Зато того увидеть удается боковым зрением, немного совсем, так, чтобы остаться не пойманным за подглядыванием… просто парень, весь в черном, по возрасту, вроде, ровесник Тэхена или слегка даже помладше. Странный, хотя кто бы тут судил… Незнакомец первым уходит. А Тэ расслабляется и смотрит ему вслед уже полноценно обернувшись. Разглядывает задумчиво… а потом поднимает к лицу руки с фотоаппаратом. Делает снимок. Первый. Затем второй. Уже на следующий день или вернее будет сказать – ночь. Они оба на тех же местах, только у незнакомца на этот раз с собой скетчбук, и тот быстро в нем что-то набрасывает, резко рукой своей дергая. Тэ косится, сидя чуть в профиль, будто не замечает. Это становится забавно. Что там этот парень рисует? Бегает глазами своими то вперед, то на свой скетчбук, голова то вверх, то вниз, то вверх, то снова… Его рисует? Вряд ли… тогда что? Озеро? Может, Тэхену отсесть куда-нибудь, он же загораживает вид, разве нет? Хотя какая ему вообще разница… Ладно, он продолжает сидеть. А незнакомец – рисовать в скетчбуке. И на следующую ночь, а потом и на ту, что за этой, и потом… Тэхен приходит раньше, садится на свое место, затем приходит незнакомец, достает принадлежности из рюкзака, рисует… его рисует – Тэхен в это верит, почему-то, без особых на то доказательств, просто так… просто ему так хочется… нужно. Нужно становится в это верить. И сам он не знает, почему так. Все продолжается, как какой-то хоровод, как день сурка, как карусель, где все равно вернешься в ту же точку когда-нибудь… в парк ночью, на свое место. А незнакомец – на свое. Он Тэхена рисует, а Тэхен его в отместку фотографирует. Так и живет. Живет целых три месяца и даже – вот чудо! – дышать вроде учится виной своей, больше кровью не захлебывается… слишком часто. И ест немного больше, чем до… до той встречи. Ему даже хочется подойти, познакомиться. С каждым днем все сильнее хочется. Он не станет, конечно же – не заслужил… Он даже фотографии эти делать не заслужил, которые на любимом фотоаппарате с каждой ночью все множатся, запечатлевая для одного недостойного удаляющийся темный силуэт. Почему все так? Может, это обоим им нужно? Что с этим парнем не так? Почему он Тэхена рисует? Когда остановится? Остановится, когда заметит – поймали. И на следующую ночь уже не придет. А Тэхена в ту ночь вырвет прямо под ноги себе после того, как он на январском холоде на этой долбаной лавке просидит до рассвета. Как не умер от холода – загадка та еще. Но он честно не помнит, как. Но не прекратит. Приходить. Ждать. Ночь за ночью, но не до рассвета теперь, только на пару часов. Посидеть, сжимая фотоаппарат окоченевшими пальцами, а потом домой, до следующего раза. Зачем? Потому что привык уже… вернее, нашел незаметно, за что зацепиться. А если уже совсем точно – сердце нашло. Прикипело, пока еще может. Странно? Странно, да, но отчаянные времена, как говорится, мер соответствующих требуют. Жажда жизни… она Тэхена все время и толкала незаметно, наверное. В ночь, в объятия холода, в январь нового года, который должен надежду по идее нести, открывать новые пути… или новые тупики, да? Тупик… Тэ его почувствовал, когда понял, что лавку, на которой сидит, да и его самого, снегом припорошило так сильно, что еще немного – и он под ним потеряется. А он… он не заметил – отключился. Сознание перестало работать на время, видимо. Устало. Да и не удивительно это, ведь опять он не ест, опять не может и… сколько там уже минус? Пятнадцать? Двадцать, может быть? Он… он не знает, не хочет уже. У него сил нет. Не то что бы на борьбу – даже на желание жить. Он… разве он может теперь… Маму жаль только. И папу. И у Чимина пусть все хорошо будет – за них обоих. И тот странный парень со скетчбуком пусть… музу получше найдет. Тэ встает, без особого успеха стряхнуть пытается с себя снег. На лавку, что в двадцати метрах стоит, специально не смотрит, не уверен, что тело выдержать окажется способно очередное эмоциональное дно. Фотоаппарат на плече… он тяжелым кажется, неподъемным. В нем слишком много всего, в нем – душа… Тэхен свою-то скоро Богу отдаст, а чужая ему тогда зачем? Сумка спадает с плеча в мягкий снег. Пока… пока и тебе, незнакомец, спасибо, что позволил подышать чуть дольше, чем Тэ рассчитывал. Было приятно… правда приятно с тобой тут… дышать. Морозом, а не… Тэ уходит. Но не доходит до дома чуть-чуть совсем. Падает на крыльце, у ворот… как иронично… И это у родителей последняя капля, оказывается. Они потерять еще одного своего ребенка не готовы, поэтому… Поэтому Тэхена теперь вот насильно будут кормить, и это, может быть, даже и хорошо… он не знает, не хочет он знать. Он хочет глаза просто закрыть, а очнуться, когда снег уже запорошит его полностью… или не очнуться больше совсем. Потому что перестать дышать будет значить – наконец-то перестать дышать виной и кровью, понимаете?! Тэхен не самоубийца, он не хочет себя убивать! Он просто… он просто жить теперь так тоже… не хочет… поймите… пожалуйста… А затем ему и приходят те самые сообщения, на которые он решает взглянуть, чтобы просто отвлечься. Ему самую малость всего интересно, кто ему вообще станет писать. Номера всех одногруппников… Чимина… давно заблокированы уже, так кто..? kooki_ 23:20: "Хэй, прости, что беспокою, но я нашел твой фотоаппарат вчера вечером в парке и подумал, что ты хотел бы его вернуть." kooki_ 23:32: "Не бойся, я не какой-то маньяк, который рыскает по ночам в этом парке. Я просто хочу вернуть вещь законному владельцу." Тэхен слабо фыркает. Рыскает по ночам… увольте, Тэхен в этом парке уже прописался, он в курсе, что там никаких маньяков нет, только если странноватые художники, да и то информация эта уже не актуальная. Никого в этом парке не будет теперь. Хватит. Хорошего понемногу. И посему:White_Swan 23:34: "Оставь себе, если хочешь, или выкинь. В любом случае, мне он больше не нужен. "
kooki_ 23:35: "Ты что, уже успел купить новый?"White_Swan 23:39: "Нет. Не успел." White_Swan 23:39: "Просто охладел к фотографии."
kooki_ 23:45: "К фотографии… или тому парню на снимках?" – Нахал, – хмыкает Тэ, с недовольным видом принимаясь клацкать по дисплею.White_Swan 23:46: "Ко всему в принципе, включая людей, лезущих не в свое дело."
kooki_ 23:50: "Невозможно ко всему на свете охладеть. Так не бывает."White_Swan 23:50: "Бывает"
kooki_ 23:51: "Нет"White_Swan 23:51: "Да"
kooki_ 23:51: "Нет"White_Swan 23:52: "Да"
kooki_ 23:55: "Что ты за фотограф такой, раз у тебя в профиле даже фотографии нет?"White_Swan 23:56: "Охладевший к фотографии?)"
kooki_ 23:57: "Ты просто невозможный…"White_Swan 23:57: "Эй! А сам!"
kooki_ 23:58: "Чего?)"White_Swan 23:59: "Тоже ведь без фотографии." White_Swan 00:00: "А вот теперь мне правда кажется, что ты маньяк. Это все подозрительно." White_Swan 00:05: "И теперь ты подозрительно молчишь...."
kooki_ 00:06: "Ты тоже подозрительный, если хочешь знать!"White_Swan 00:06: "Аргументируй"
kooki_ 00:10: "А вдруг у тебя такая схема? Нарочно оставляешь фотик с id в безлюдных местах, дожидаешься, пока с тобой свяжутся, а потом… что-нибудь с ними делаешь."White_Swan 00:12: "Что делаю, умник?"
kooki_ 00:15: "Это ты мне скажи. Мне-то откуда знать."White_Swan 00:17: "Знаешь, не был бы ты парнем, я бы решил, что ты подкатываешь ко мне."
kooki_ 00:20: "А может, так оно и есть?"White_Swan 00:21: "Хаха"
kooki_ 00:21: "Что в этом смешного?"White_Swan 00:23: "С какой стати тебе подкатывать к кому-то, кого ты даже не знаешь и ни разу не видел?"
kooki_ 00:24: "Ну, может, меня привлекают холодные принцы?)"White_Swan 00:25: "Фу" White_Swan 00:25: "Никогда больше не используй на мне этот подкат."
kooki_ 00:27: "А какой тогда использовать? Могу называть тебя Пташкой, к примеру…"White_Swan 00:28: "Нет, это тоже какая-то херня. Может быть, в другой жизни."
kooki_ 00:29: "Ну а как тогда?( "White_Swan 00:30: "Эй, это тебе тут приспичило подкатить, а не мне…"
kooki_ 00:32: "Мог бы и помочь. Хоть разок. Чисто из благодарности."White_Swan 00:34: "Благодарности за то, что не даешь мне спать?"
kooki_ 00:35: "Тебя никто не заставляет отвечать мне. Ты волен уйти, когда пожелаешь, и я обещаю, что не стану мешать."White_Swan 00:35: "Замечательно! Спасибо!" White_Swan 00:45: "Эм, ты все еще здесь?"
kooki_ 00:45: "Да, я здесь)"White_Swan 00:47: "Просто подумал… спасибо, что написал. И подобрал мой фотоаппарат… Позаботься о нем, ладно? Мне будет спокойней от мысли, что он оказался в хороших руках."
kooki_ 00:49: "Ладно… пожалуйста. Не переживай, я о нем позабочусь)"White_Swan 00:50: "Хорошо… тогда спокойной тебе ночи"
kooki_ 00:51: "Спокойной ночи, сказочный мальчик;)"White_Swan 00:52: "Снова мимо)"
kooki_ 00:52: "Да блин..." Тэхен откладывает телефон на тумбочку и сглатывает… вернее, чувствует, как неприятно сокращается раздраженное горло. Его трясет немного от холода, хоть он и одет полностью. Ему теперь постоянно холодно. Но… Но отчего-то, когда Тэ заворачивается в толстое одеяло, как гусеница, и закрывает плотно глаза, на губах его продолжает играть слабая улыбка. Всю ночь она так и не сходит. А снятся ему снега, зимние ветры и птицы. И его фотоаппарат в чьих-то теплых руках.***
Poets of the fall – My dark Disquiet
Воскресение, к счастью, выдалось теплее субботы. На этом хорошее сегодня для Сокджина заканчивается, но ему не привыкать, и так вполне сойдет. Он идет по грязному снегу, который за день успел притоптаться, руки засунув в карманы куртки, потому что перчатки у них с Юнги одни на двоих, и Джин у младшего их никогда не забирает – пусть будут там, где нужнее. А он потерпит. Сумерки тем временем все плотнее, на город ложатся и врастают в серые стены многоэтажек, в окнах отражаются, кое-где прогоняемые ярким искусственным светом, но чем дальше по улице вниз – к гаражам – тем они сильнее, темнее, опаснее… Хотя Джину похеру. Не боится он их. Свое же, родное уже считай. Сначала поговорить за товар с местным дилером Квоном. Среди своих он не главный, но отвечает за несколько соседствующих кварталов, в одном из которых Сокджин и живет. В гаражах у них свое место и небольшой склад с наркотой и оружием. Местные о нем знают, но не суются, потому что всем прекрасно известно – лучше не надо. Наркота в районах, подобных этому, держит пусть не все совсем, но очень уж многое. Она жизни отобрать способна в легкую… и не всегда только у тех, кто решил употреблять. Так что здесь у людей только два пути есть: либо ты знаешь и содействуешь, либо знаешь и сидишь тихо, как мышка, делаешь вид, что глух, слеп и нем… если не хочешь таким и взаправду стать. Организовать последнее проще простого. Сокджин знает. Сокджин… содействует. У него выбора нет, зато есть желание заработать, оно теперь с ним постоянно, круглосуточно и занимает первую ступень в той самой дурацкой пирамиде потребностей, что в школе проходят. Да, вы правильно поняли, для Джина теперь даже посрать не так важно. Ничего не важно, кроме Мисо и Юнги. Их будущее – это все для их старшего брата. – Пришел, – тут же довольно тянется из глубины помещения с низким потолком, под которым висят несколько пыльных лампочек, как только Джин попадает внутрь. Дверь за ним противно стонет несмазанными заледеневшими петлями, прокручиваясь на ржавчине. – Ну иди, колдуй. Джин скупо кивает, не здоровается даже ни с Квоном, ни с его тупицами-дружками, или кто там они ему? Парень не знает, да и неважно, вообще поебать, если кому требуется уточнение. Колдовать – это он умеет. Спасибо тем четырем годам в университете и допуску в лабораторию, который ему великодушно предоставили когда-то за исключительный ум. «Далеко пойдет», – говорили…. Джин усмехается себе тихо под нос, правый уголок губ кривится. Ага, далеко – от подъезда направо за гаражи и прямо до ржавой двери, с которой некогда синяя краска почти облупилась. Вот он его путь. Тот наркотик, что он создавать научился, своим действием – чистый кокс, но хватает на большее количество времени, а еще… вызывает зависимость. Сразу же. Сокджин старается об этом не думать. Хотя бы слишком часто. Гораздо чаще думает о деньгах, которые получает за свое колдовство. Заканчивает он часа через полтора, когда свежий товар уже лежит перед всеми, расфасованный в маленькие прозрачные пакетики с точной дозировкой. – Красота, – снова подает голос Квон, тяжело опуская ладонь на плечо Сокджина, тот поворачивается к мужику, не улыбается, просто смотрит и ждет. – Деньги, – напоминает коротко. Не нервничает: знает, что заплатят за честную работу, потому что талант Сокджина им еще не раз пригодится… как и Сокджину заработок, пусть и не такой легальный, к какому он привык. – Все при мне, – хлопает Квон свободной рукой у себя по карману. – А еще заработать не хочешь? Туса сегодня намечается большая, со многих районов люди будут, боюсь, рук не хватит. А ты парень смышленый, про товар свой лучше всех знаешь… – Предлагаешь мне сбывать? – приподнимает бровь. Разве такое доверяют левым? Квон пожимает плечами, скалится – но это у него улыбка просто такая. – Чон про тебя наслышан благодаря нам, хочет посмотреть, каков ты в деле. Покажешь себя и, кто знает, может, удостоишься постоянной работы. Ну так как, хочешь заработать или нет? Джин выслушивает и… тоже скалится. Только вот Квон не в курсе, что это у парня не улыбка. Улыбается Джин по-другому. А скалится, потому что знает: отказаться от предложения он не может. И теперь уже не из-за денег этих дурацких, а просто потому, что у него выбора нет. Ведь все знают у них на районе: Чон не принимает отказов. Никогда. Не прощает тех, кто на его щедрое предложение ответит легкомысленно «нет» свое глупое. Джин… попал. И по спине у него холодом вниз, а потом и липкой испариной. Блять… блять! – Я с вами, – твердо отвечает, а затем так же твердо жмет протянутую для скрепления сделки руку. На него все еще скалятся, и он скалится тоже в ответ. Свалка, на которой этой ночью собирается народ, на самом деле настоящее автомобильное кладбище. Сюда мертвые тачки свозят и утилизируют со всего Сеула и пригородов, и потому территория ее огромна, есть, где разгуляться. В центре расчищенной от всякого хлама и снега площадки – огромный костер, сложенный прямо в салоне какой-то бедной колымаги с оторванной крышей. Крыша эта, к слову, рядом валяется, служа сидением для трех незнакомых Сокджину парней. В руках у каждого по бутылке, а на лицах уже отсутствие любого присутствия. Подобных этой святой троице здесь уже, к слову, десятки. Да вот только такое никого из собравшихся не удивляет, удивляет больше как раз-таки трезвость, которой несет за версту от новоприбывших. Да, пьяные люди подобное чуют сразу каким-то своим третьим глазом, не иначе. И щурятся подозрительно, покачиваясь немного в пространстве, как на волнах. Иногда наблюдать за этим даже забавно. – Учить, что да как, не станем, сам разберешься, ты же у нас сообразительный, Сокджин-и. – Не нужно учить, – отвечает скупо Сокджин, а под пальцами – гладкость полиэтиленовых пакетиков, что сложены в карманах куртки стопками по десять. Учить здесь никого не нужно… за них это район уже сделал. Это даже местами весело – такие попойки, на которые люди, словно псы, со всех южных районов стекаются, к теплу, шуму и кайфу. Где еще в их условиях улыбки увидишь? На Севере – элитные клубы, рестораны, бары; у них – свалка, припорошенная снегом, на котором огонь ярким контрастом, нелепым пятном горит и внутри у каждого здесь поджигает что-то свое. Смотря что топливом в венах служит: тьма, свет или, может, там вакуум… А у Джина самого внутри что?.. Это даже местами весело. Когда был моложе, беззаботнее, ему подобное нравилось – возможность напиться втайне от родителей и старшей сестры, побуянить, возможно, ставку сделать, если гонки устроят те, у кого тачки на ходу. Наркота тоже при них всегда была, как и девчонки. И если к первому тогда парень был равнодушен, то ко второму – не так чтобы совсем… ну, не совсем – это значит пару-тройку раз ему от противоположного пола кое-чего перепало. А потом универ… и любимая девушка. А потом… Он сбывает семь доз, деньги складывает во внутренний карман, мало ли… у своих свои красть не будут, вот только не все тут свои. С соседних районов людей много, из-за чего даже, пока Джин здесь, успевает произойти несколько мелких стычек, но те тухнут быстро: не дело это. Подобные сборища не просто так ведь организуются. Они – прикрытие для чего-то. Всегда. Короли местные, значит, здесь где-то сели за стол переговоров, а все это мракобесие вокруг – залог того, что глотки друг другу, случись что, никто рвать не станет. Еще пять пакетиков – спустя час. Оставшиеся восемь Сокджин теперь держит в левом кармане. В пальцах правой руки тлеет сигарета, третья по счету уже, потому что успокаивает его никотин, согревает немного. Даже приятно как-то становится на мгновение. Как прежде. Еще пять – за полчаса. Три в кармане. Время около четырех утра, много алкоголя выпито, пролито к чертям мимо пьяных ртов едва ли меньше. Чем выше градус, тем лучше идет товар. Но Джин знает, скоро уже кульминация парада. Силы здесь у всякого не безграничные, да и костер уже догорает свое последнее. Джин начинает нервничать – лучше ему успеть сбыть оставшееся, и удобнее всего разом это сделать. Найти трех человек и сделать все красиво. Заприметить подходящую компанию ему удается тут же – недалеко от Сокджина два пьяных мужика, а между ними девушка. Мужики смеются громко и хрипло, толкают друг друга в плечи, покачиваясь, потому что ноги держат обоих, так скажем, не крепко. А девушка ухмыляется, смотря на своих спутников снизу-вверх, хоть и довольно высокая для представительницы прекрасного пола. Джин подходит к ним, тоже покачивается на манер мужиков, одна рука в кармане, другая – с сигаретой меж пальцев, но это уже так, скорее просто, чтобы кожу окоченевшую хоть чем-то согреть. – Над чем смеетесь, парни? – спрашивает, улыбаясь расслабленно, щурится одним глазом, вбок чуть-чуть наклоняя голову. На него обращают внимание, ржать прекращают, смотрят в ожидании. Заинтересованы. Девушка тоже смотрит, по-странному. Она высокая и худая, с длинными волосами, на которые затухающее пламя костра бросает изумрудные блики. Блики эти красиво танцуют, плавно. А глаза у девчонки какие-то светлые, но какого точно оттенка – пойди в темноте разгляди. Но красивые, как и все ее небольшое лицо с узким, как у куклы какой, подбородком, чуть приплюснутым носом и губами, где верхняя чуть пухлее нижней. Такие лица запоминаются. Кем-то. У кого есть причина запомнить. А у Джина есть три пакетика порошка, который людей счастливыми делает. Это он помнит отчетливо. – Хотите, чтобы стало еще веселее? – усмехается понимающе, наконец, вытаскивая из кармана левую руку, позволяя рассмотреть то, что на ладони лежит. Мужики смотрят на это… и снова ржать начинают, как долбаные кони. – Нам и так скоро будет веселее, чем есть сейчас, только уломаем сейчас эту красотку, – гогочет один, кивая на девушку рядом с собой. – Но если хочешь, место третьего еще не занято, – и язык красноречиво за щеку толкает. Девушка дергается, но не отходит, и Сокджин понимает, что к чему – ту удерживают крепко за плечо, не давая уйти. Эти двое не компания ей. Озабоченные мудаки. Твою мать. – Раз не хочешь, иди по своим делам, – это второй уже, и тоже за девчонку цепляется. А она все смотрит на Джина своими глазами непонятными, и все лицо у нее такое же – хрен вообще то расшифруешь. Но Джин – не дурак совсем, он не пьяный ни капли, преподаватели вон говорили, что вообще гений. Она хочет, чтоб помогли. Только просить не умеет. Но страшно, потому что страшно всем, кто оказывается беспомощен. Каждому живому, и не обязательно человеку даже. Потому Сокджин матерится про себя, а сам продолжает ухмыляться им, прикидывает, кто больше налакался. Тот, кто справа стоит: так решает и рад даже, ведь правая у него – рабочая. И в следующую же секунду бьет, тут же приседает, бросается на другого, сбивая с ног прямо жопой пьяной на снег, а пока не очухались эти бойцы, сам уже девушку хватает за руку. – Съебываем, – рычит на нее, и они дают деру, даже ни разу не оборачиваясь. Джин все еще про себя матерится. Потому что товар не получилось сбыть, потому что этот поступок импульсивный – он ни к чему был вообще. Подумаешь, смазливая девка, если не за этим, на кой хер она одна тут забыла? Сюда такие приходят только налакаться, скурить или сожрать чего, да потрахаться. А ей этого всего не надо, видите ли. Белая, блять, ворона. Они останавливаются, когда понимают, что погони никакой за ними нет, размыкают руки, друг напротив друга стоят. Смотрят, дышат тяжело, меж собой выпуская облака сизого пара. Вокруг так же люди, весело всем, шумят очень. – С-Спасибо, – прилетает хрипло в него. Голос у девицы посаженый – то ли от сигарет, то ли от холода просто, на улице январь все еще. – Хер ли ты здесь забыла, красотка? – не сдержавшись, роняет Сокджин. Но ничего, заслужила. Девчонка хочет ответить, как вдруг ей мешают неожиданно. Переговоры закончились. Это Джин понимает четко, потому что толпа как будто по щелчку в десять раз шумнее становится. И злее. Закончились переговоры фиаско, главари Юга на этот раз что-то не поделили. Ну, что тут скажешь, случается. Сука. Хреново это, очень хреново. Потому что народу здесь тьма, все пьяные либо под кайфом, все могут за секунды стать злыми, как черти, только прикажи им, дай повод, и… Очень часто затем люди с Севера, смотря утренние новости, слышат о том, как кого-то снова убили по неосторожности… и может, не одного даже. Может, еще больше получили ранения и в больнице теперь. Тронет кого это? Наверное, нет, люди каждый день умирают, калечатся, попадают в отделение скорой, травмпункты и вытрезвители… только вот Джин в их числе оказаться не хочет совсем! И тут случается странное – его теперь уже за руку хватают и рявкают так же хрипло: – Съебываем! И снова они бегут. Бегут куда-то мимо толпы, в которой настроение стремительно меняется на агрессивное, вглубь свалки. И оказывается, что на другой ее край, где в заборе дыра. Они сквозь нее пролезают, оказываясь рядом с массивным черным джипом. – Чего? – ничего, естественно, не понимает Сокджин. Но повторяет за девушкой на автомате, запрыгивая на пассажирское. – Ничего блять, что непонятного? Ты спас мою жопу, теперь я спасаю твою. Считай – квиты! – девушка ухмыляется, это Джин понимает по тому, как блестят ее белые зубы в свете приборной панели. А затем мотор заводит, резко трогается, куда-то несется по бездорожью сначала, но затем выезжает на дорогу и дальше – уже по ней. Джин не понимает, правда, куда. – Ты трезвый, – роняет она, полоснув по нему взглядом. – Ты тоже. – Работал там? Сбывал наркоту? – А сама? Не пила, не искала компанию на ночь, тогда зачем? – Может, опасности люблю, – и смеется коротко. – Ахуительно. Пошла бы тогда прыгнула, например, с парашютом. Финансы, я думаю, позволили бы. – И сколько стоит? – Мне знать откуда? Прыжок с парашютом – последнее, на что я соглашусь потратить свои бабки. – Я не про это. Доза, – поясняет она. – Так сколько? – Какая теперь уже разница? – Может, я купить хочу. – Не хочешь. – С чего так решил. Джин смотрит на профиль девчонки, голову склонив, и недовольно рот кривит. – Ты никогда не пробовала. И не курила. И не пила. – Что за бред. – Правдивый. Девушка бросает на него взгляд, но недолгий – снова на дорогу смотрит. Долго не говорит ничего. – Это у всех дилеров способность такая – вычислять святош? Джин хмыкает. – Нет, скорее, индивидуальная одаренность. – Интересно даже, чем еще ты одарен? – Специалист по спусканию в унитаз собственной жизни, – отвечает он, усмехнувшись сам собственной шутке. – Надо будет – обращайся, научу. – Спасибо, я и сама умею, – улыбается. Автомобиль останавливается, когда они больше не на Юге, но и не сказать, чтобы далеко на север ушли. Мотор глушится, двое покидают салон, машина ставится на сигнализацию. – Пошли, – зовет девушка. – Не буду я тебя есть – на ночь нельзя. Идут. В какой-то отель, но, вроде, приличный, на удивление минуя ресепшен. Поднимаются на самый верх, в лофт. – Ты что, принцесса из башни? Фиона? – тянет Сокджин, когда они уже сняли обувь в прихожей и проходят как раз в просторную гостиную с высокими окнами. Свет никто из них не включил, на улице – небесная чернота без звезд. Звезд на Севере не увидишь – светло слишком от фонарей. – Чанми, – роняет она, сбрасывая куртку с плеч прямо на пол. – Сокджин, – он отвечает на автомате, пока руки повторяют за девушкой, а глаза осматривают то, что перед ними открывается. Девчонка худая, больше даже хрупкая. Длинные волосы до талии. Красиво. Она молчит. Он тоже. Им обоим разговаривать, в общем, и не о чем. На кой черт? Завтра расстанутся и больше не пересекутся. Сдается Джину, девчонка на Юг после этой ночки ни ногой… Потому они не разговаривают больше. А сталкиваются друг с другом стремительно, поразительно еще, как в темноте так удачно состыковаться смогли. Губы к губам, тело к телу, руки – в волосах, чтобы направлять и ближе притягивать. Лица еще холодные после улицы, но скоро вспыхнут под гнетом того, что внутри у обоих просыпается. Это никакая не любовь с первого взгляда, не нежность даже. Просто адреналин и просто возможность его выпустить в приятное русло. А Джин – он не монах и никакой нахуй не джентльмен. Он, сука, изготовляет наркотики и торгует ими. Вот так. А разовый секс с незнакомкой – едва ли при всем этом трагедия. У них как на районе? Дают – бери, бьют – беги… Свалили они, правда, раньше, чем бить начали, но вот со вторым попали метко, прямо в яблочко. Взяли, раз дают. У девушки кожа мягкая, мягче даже, чем шелковые простыни на кровати, которая обнаруживается в соседней комнате за двустворчатой дверью. Волосы – темным веером, будто нимб, только вот совсем не ангела, а скорее наоборот. И Джин не удивился бы даже, если под нимбом этим заметил рога. Потому что огонь в этой девушке кипит адский. Он под кожей у нее, на юрком языке, который рот самого Сокджина уже изучил досконально. И там, куда Джин входит, донельзя уже возбужденный, так, что у висков вены выступили. Блять, это не Ад, это Рай… Или, может, давно просто у него уже ни с кем не было. А тут вон какой случай удачный. Он целует ее. Целует-целует… он берет ее, чувствуя, как отдаются в ответ, он рычит, а под ним хрипло стонут. Это красиво… девушка эта красивая. И кожа у нее мягкая. А какие цветом глаза – он так и не смог разглядеть.