SKYND – Tyler Hadley
Пятница – не иначе, как благословение Небес. По крайней мере, именно так думает Чимин, вливая в себя очередной шот текилы, которая обжигает небо, язык, а затем и глотку. Горько, неприятно и отвратительно, зато после всего несколько минут пройдет, и в груди разольется тепло, чтобы затем вспыхнуть беспричинной радостью. И жизнь снова станет прекрасна, потому что в той найдется потерявшийся смысл. Как же здорово! На самом деле, никакой он не алкоголик, просто любит веселиться и не очень любит думать о прошлом. А оно, сука, так просто не сдается, не отпускает, настырно льнет к нему, протягивая мерзкие руки с когтями на скрюченных непонятно как пальцах и заставляет в себе искупаться. С головой, так, чтобы непременно начать тонуть и захлебываться. И никто не спасет. Как хорошо, что можно просто заменить одну жидкость другой, упиться чем-нибудь крепким вусмерть и отключиться где-нибудь, желательно, конечно же, дома, но это как ляжет карта. А пока Чимин только начал. Текила не вся попадает в рот, когда он снова запрокидывает голову, приканчивая шот. Половина струйками с двух сторон стекает по острым скулам и, расчертив шею, что блестит уже вся от пота, впитывается в тонкий хлопок футболки. На это смотрят. Жадно, открыто и с вожделением. Как голодные волки на жертву, которая так близко, что просто руку протяни и возьми свое. Вот только все это – искусная обманка. Чимин эту руку отгрызет к чертовой матери и не подавится. Но запретный плод, как говорят, сладок так, что прям очень. И это голову кружит, заставляет улыбаться широко, жмуриться сильно до пятен красного перед зрачками, изгибаться, словно тот самый змей-искуситель. Притягивать взгляды. Мужчин, женщин – неважно. Его хотят, и он это прекрасно чувствует, немного даже сам становится от осознания возбужден, а потом… потом плюет на остатки всякого здравомыслия, что до сих пор робко скребется где-то по затылку, и рушится. Океан захватывает, Чимин снова тонет, топит самого себя и почему-то чувствует эйфорию. Вот она – греет, окрашивает все вокруг в милый розовый с переходом в сирень. У Чимина, к слову, такого же цвета волосы – насыщенно-лиловые, разделенные косым пробором и уложенные красиво гелем с серебристыми блестками. Он словно конфетка. И обертка у него тоже красивая – черные штаны, куртка (все кожаное), белая футболка с глубоким вырезом (которая уже мокрая чуть ли не насквозь из-за той самой текилы). Шею стискивает серебряный чокер, и только бы Чимин знал, какие мысли эта незатейливая безделушка сейчас вызывает в головах у тех, кто окружает его тесным, все более плотным с каждой минутой кольцом. Его губы все искусаны – собственными зубами и совсем немного чужими, на бедрах полно невидимых отпечатков касаний посторонних людей, ресницы подрагивают, а на веках темнеют смоки. Так было не всегда… далеко не всегда. Чимин такой всего несколько месяцев, если честно, и отсчет этот начался со дня, когда его снова бросили. Но знаете, что? Наплевать. На все наплевать, и на того ушлепка, которого Чимин так любил, что просто до смерти. Он так сильно привязан был в этой жизни только к двум людям. Да, привязанность эта, если подумать хорошо, была совсем разного рода, но по силе точно одинакова что в одном случае, что в другом. И в обоих случаях Чимин обосрался. От первого человека он сам ушел, гонимый мечтой… и страхами, чего уж скрывать. А вот второй его кинул сам, будто чертова карма какая-то, блять. Он просто исчез, ничего не потрудившись объяснить толком, просто сказал, что больше не может так… и как, сука, «так»?! Никто Чимину не рассказал. А лучший друг ушел, напоследок наградив тишиной и игнором. Закрыл все двери, что раньше были нараспашку открыты, обманчиво в себя затягивая и обещая тепло, заботу, поддержку и понимание. Видимо, наигрался. Чимин стал просто не нужен никому… хотя погодите-ка… Разве он не нужен всем этим чудесным людям? Которые здесь сейчас с ним, вокруг танцуют, пытаясь неумело ему даже в чем-то подражать, идиоты. У него теперь есть много новых друзей, и они гораздо лучше, чем тот говнюк, который был рядом буквально двадцать четыре на семь с самого первого дня в танцевальной школе. Пусть идет нахуй. Нахуй его тупую улыбку, большие теплые руки, и глаза – тоже теплые. Нахуй его ненастоящую дружбу, нахуй все. Все-таки, в чем-то люди из места, где он родился и вырос, были правы целиком и полностью – чем больше денег, тем душа их обладателя продажнее и гнилее. А Чимин, дурак, позволил себе думать, что не может быть так со всеми. Может. Вот вам ебучее подтверждение, получите, распишитесь. И съебитесь в закат, сделаете одолжение. Текила опять проливается, попадая на лицо и на пальцы. В глазах начинает слезиться, и Чимину смешно становится. А в душе ненавистью полыхает обида, потому что попытки ту затушить алкоголем, на самом деле, никогда не увенчиваются особым успехом, как бы он не пытался. Все равно проиграл. Опять. В глазах горят искры, и все плывет из-за навернувшихся слез. Чимин упрямо говорит себе, что это из-за жгучести спирта, а сам пытается чуть отойти, в идеале – найти стенку и к ней припечатать уставшее тело. Перевести дух. Немного, ненадолго совсем, просто чтобы найти силы на продолжение вечера. Это же пятница… впереди еще два дня, в течение которых просыхать – себе дороже, уж Чимин знает, поверьте. Стены ему на пути, к сожалению, не встречаются, зато попадается лестница, ведущая на второй этаж клуба в более тихую зону, и парень решает подняться по ней в надежде, что там все, что внутри него бурлит, успокоится и пройдет. Подъем получается долгим и муторным, перила скользят под мокрыми пальцами, ноги слушаются только через раз, а то и еще реже. Но Чимин, он упорный, знаете ли. Смотреть на толпу сверху вниз красиво. Динамики направлены на танцпол, поэтому музыка уже не так долбит по его шаткому сознанию. Атмосфера становится тягучей, даже сонной какой-то отчасти. Чимин улыбается этому. Прогибается в спине и укладывает голову на ограждение меж своих рук, что держатся за металлический каркас. Потного лба касается холод. Немного противно, зато отрезвляет. Он глубоко дышит через рот, все еще по привычке искривленный в странной улыбке. Глаза до сих пор открытые, следят, не отрываясь, за людьми, танцующими на первом этаже. Толпа с такого ракурса почему-то пугает, и внутри неприятное чувство начинает шевелиться от мысли, что вот это дикое море всего парой минутами ранее было вокруг него. Но сейчас Чимина там уже нет. Он не задохнулся, он выжил… к сожалению, снова. Скоро он, все-таки, протрезвеет, осознает, какое он жалкое дерьмо, а затем все запустит по новой. И так круг за кругом. Ему так хорошо, ему весело, его тут ждут и очень любят. Ему больше ничего не нужно. Под ним внизу море все так же колышется, прорезаемое лазерными полосами, взрывающееся бурей людских голосов, в преимуществе своем, уже пьяных, ведь время уже позднее. Море чертовых незнакомцев… Вдруг он вспоминает, как с недели две назад кое-кого встретил здесь. Голова почти соскальзывает со своей опоры, но Чимин вовремя успевает подобраться и удерживает себя в старом положении. Только сильно зажмуривается. Юнги. Он встретил Юнги. Первый раз за весь прошлый год. Вот тебе и новогодний подарок, конечно. А к нему милым бонусом – ненависть, что вспыхнула яростно в чужих зрачках, стоило им только полоснуть по Паку узнавающим взглядом. Но Чимин все понимает, Чимин принимает это. Чимин знает, что сам проебался. Но разве теперь это так важно? Он вздыхает глубоко еще раз напоследок и отталкивает себя от ограждения, с кармана цепляет висящие там очки. С розовыми линзами. Те водружает на нос и, облизнув свои пухлые губы, чтобы ощутить снова вкус горького алкоголя, уверенно шагает обратно в сторону танцпола. Ведь, как и говорилось уже чуть раньше: Чимин только начал. У него еще вся ночь впереди… ведь именно в нее сейчас необратимо превращается его жизнь.***
Если не опускать голову вниз и смотреть прямо перед собой, то вполне можно поверить, что его ноги объяты чертовым пламенем, не больше, не меньше. И скоро обуглятся до такого состояния, что Джин будет светить своими белыми косточками, пугая дворовую шпану. Но это он не специально. Как же он за сегодня умотался, Господи… Его пальцы ужасно вялые, когда он ими кое-как проворачивает ключ от входной двери на жалкий один оборот. Даже смешно – на кой черт они вообще закрывают дверь? Надеются, что этот хлипкий замочек их от чего-то спасет или просто таким образом стараются сохранить в своих жизнях хоть каплю былой нормальности, какая когда-то была? Закрывать входную дверь, сортировать мусор, чистить зубы после еды, мыть руки после того, как пришел с улицы… Это все мелочи, которые в привычной своей жизни человек даже не замечает, совершая на автомате. Вот только жизнь их теперь ни капли не привычная. Вернее, к такой жизни лично Джину ну никак и ни за что не привыкнуть. Но он старается. Он, правда, старается, ради своей маленькой семьи… или, скорее, того, что от нее осталось. Ради Юнги, ради Мисо. Потому что любит. Любит больше всего на этой бренной земле, больше собственной жизни любит и всегда будет любить, даже если эта сраная работа его на части разорвет окончательно, угробит последнее здоровье и выпьет всю его кровь. Пусть забирает. Пусть. Ради Юнги и Мисо Джин на все в этой жизни готов. Он неуклюже разувается в прихожей, одним плечом привалившись к стене и поочередно наступая на пятки своих видавших виды конверсов, а затем с облегчением выдыхает, позволив себе всего на секунду прикрыть глаза. Он дома. Наконец-то этот день, мать его, закончился. Юнги обычно после школы возвращается на несколько часов раньше Сокджина, поэтому в холодильнике старшего брата всегда ожидает обед… ну, или в его случае, поздний ужин. Сокджин это ценит. Нет, правда, он благодарен. За то, что хоть Юнги возрастом еще мал, все равно проявляет заботу, старается, рвется каждый раз помочь своему хену, который упрямо того от себя отталкивает с твердым «я сам». И в глубине своей души Джин очень рад, что братец у него тоже упрямый, словно баран. Он без Юнги бы не справился… не смог бы никак. А Юнги бы не смог без него. И как-то вот так они держатся, как-то вот так и живут уже… сколько? Месяца четыре, наверное? Да, около того, ведь похороны сестры были в конце сентября, а сейчас на дворе в самом разгаре январь. Холод в Сеуле стоит, к слову, собачий. Но это не мешает Сокджину открыть на кухне форточку на пару минут, чтобы, забравшись на подоконник, от которого добрая половина краски уже отлупилась, выкурить сигарету. Нет, у него нет вредной привычки… просто он курит, когда очень устал. А за последние несколько месяцев отдохнувшим себя Джин не чувствует априори, так что… Он затягивается глубоко и долго держит дым в легких, как будто хочет тот впитать в себя весь до самой микроскопической пылинки. Но все равно затем выпускает сизые струйки через ноздри, чтобы тут же сделать следующую затяжку. Вскоре от сигареты остается один жалкий фильтр, что кое-как еще тлеет на самом кончике. Этот самый кончик маленькой оранжевой точкой мерцает в темноте, когда Джин отправляет бычок в красивый полет на улицу. И давайте решим тут раз и навсегда: он из тех людей, кто так делает, ясно? Осуждайте, если хотите, но кое-кому лично тут на это ровным счетом насрать. Слишком сказочно заебался. После быстрого перекура форточка закрывается, а пятая точка Сокджина весьма неграциозно перемещается на табурет у обеденного стола. Он начинает жевать рис, который кое-как ему подогрела их старенькая микроволновка, и запивает его остывшим чаем, который еще с утра не допил, оставив на столе (он так всегда делает, привычка еще со времен университета, когда перед парами успеть полноценно позавтракать – сверх человеческих сил). Запах сигарет все еще витает в комнате, но к возвращению Мисо и Юнги его уже не станет, так что можно не беспокоиться. Забирать Мисо из детского сада – обязанность Юнги. Обычно он заходит за ней, когда заканчивает с домашними делами, и отводит домой. Иногда с ним увязывается Чонгук, и тогда они втроем где-то мотаются. Сокджин не в курсе, где, главное, чтобы не на холоде – не стоит морозить ребенка. Но он знает, что Юнги никогда бы не подверг здоровье племянницы опасности, поэтому не беспокоится понапрасну. Сегодня, видимо, как раз один из тех дней, когда эти три мушкетера снова решили затусить. Интересная из них, однако, компания… но Сокджин рад, что может немного побыть в одиночестве. Это как будто кожу скинуть, которая душит, и перевести дух. Он не устал от своей семьи, вы не подумайте… он просто немного не вывозит. Всю свою жизнь Джин только и слышал ото всех: от родителей, учителей, знакомых – что должен учиться. У него светлая голова, и благодаря этому он еще далеко пойдет… видимо, не дошел. Споткнулся, упал, больше вставать не собирается. Его знания бесполезны, все его достижения в учебе – ничто, просто пыль, которая едва ли кому-то нужна. А без способности содержать младших теперь нельзя. Это необходимо, это для него теперь – все. Поэтому Сокджин старается, поэтому изо всех сил мечется от одной подработки к другой, не жалея себя, не жалуясь, не позволяя себе много думать. Потому что, если подумает, если хоть раз пожалеет себя, он может сломаться. А этого здесь никому не надо. Уж лучше просто себя корить за то, что многое не получается. За то, что у них до сих пор мало денег, за то, что успеваемость младшего брата с каждым месяцем все сильней ползет вниз, за то, что не смог уберечь сестру… так легче. На ненависти к себе вывозить все это еще возможно, и Джин еще живет, еще барахтается, пытаясь не рассыпаться. Ради других жить проще. В ненависти к себе борьба куда продуктивней. Он недавно нашел еще одну подработку – несколько смен в кофейне рядом с деловым центром. Туда перед работой стекается офисный планктон, и чаевые пока что Сокджина очень радуют. Мысль об этом дарит немного покоя его душе, и Джин позволяет себе прикрыть глаза. Всего на секундочку, а потом он обязательно их откроет, встанет, помоет за собой посуду, потому что он не последняя, все-таки, свинья, но на душ все равно забьет хрен – отложит это дело на утро. Просто доковыляет до своего дивана в гостиной и завалится спать прямо в одежде. А Юнги, как обычно, вернется, уложит умотавшуюся с ним и Чонгуком Мисо спать, подойдет к нему и, недовольно бурча, как старый дед, накроет одеялом, стянув перед этим с него носки. Потому что Джин ненавидит спать в носках, но сам их снимать в ближайшем будущем не собирается. Он устал. А в следующий миг он почему-то видит перед собой Джиен. Его Джиен, которая всегда была такой милой и нежной, такой маленькой в его больших руках. И она снова рядом, как прежде. Смотрит на него из-под косой черной челки, лукаво улыбается, морща чуть вздернутый нос. И сердце Сокджина трепещет от этой улыбки, будто девушка перед ним сердце это никогда и не разбивала. Он тянется обнять ее… – Хен? Ты почему здесь спишь? Шея же завтра утром будет болеть, – его тормошат за плечо, и Джин недовольно мычит. Во сне он все еще видит Джиен, но картинка с ней уже расплывается, становясь бесформенным пятном, которое вскоре истончается настолько, что позволяет увидеть и четко осознать реальность. Ему все приснилось. На секунду становится больно, но это как по случайности проткнуть иглой палец – мгновение, и ничего уже не чувствуешь, хоть сердце до сих пор еще и колотится чуть сильнее обычного. Продрав глаза, Сокджин оборачивается и видит за своей спиной хмурого Юнги. – Сколько времени? – хрипло тянет, потягиваясь. Мышцы ноют: то ли от тяжелого дня, то ли от того, что заснул в неудобном положении. – Уже почти полночь, – отвечает ему Юнги. Он замечает на столе грязную посуду и поджимает губы, когда возвращает свой взгляд на брата. – Вали уже спать. Я все тут уберу. – Сам вали, тебе еще в школу завтра, – отмахивается Джин. – Первым физра, так что считай, мне ко второму, – фыркает мальчишка и тянет его вверх, обхватив за талию. Получается весьма комично, если взять в расчет то, что Джин крупнее Юнги раза в полтора. – Заканчивал бы ты с прогулами, Юнги-я, – недовольно бормочет Сокджин, но, все же, послушно идет вслед за братом, позволяя увести себя в гостиную и уложить на диван. Его накрывают пледом и – да – стягивают носки. – Спасибо… – Спи давай, – прилетает ему не менее недовольное. Юнги стоит и наблюдает пару секунд за лицом брата, на которое падает свет, что льется из кухни. Оно быстро разглаживается во сне. – Глупый хен, – добавляет тихо, зная прекрасно, что его уже никто не слышит. Помыть за братом тарелку и кружку несложно. Он делает это молча, хмуря лицо, скорее, по привычке, чем от того, что над чем-то задумался. Хотя думать, на самом деле, есть над чем, но он все с этим тянет, откладывает, пока не уходит из кухни, выключив предварительно на той свет.Imagine Dragons – Dream
В комнате Мисо не слишком темно – на окне нет занавесок, во-первых, потому что девочка, очнувшись в кромешной темноте, может легко испугаться, а во-вторых, потому что тратить лишние деньги на два куска ткани они себе позволить не могут. Юнги бы мог уйти к себе – все-таки, Джин прав, и ему завтра нужно утром пиздовать в школу – но вместо этого мальчишка забирается с ногами на подоконник и сгорбленной спиной откидывается на стену. Молчит. Слегка щурит глаза, от чего они у него становятся какими-то звериными: радужки в сумраке такие же черные, как и зрачки, внутренние уголки глаз расположены значительно ниже внешних, как у лисиц. И он долго не моргает. Юнги не знает, но, на самом деле, этот его взгляд многих сверстников пугает немного и заставляет держаться подальше, хоть парень и выглядит, в общем, субтильно, а если рядом с ним еще и Чонгук (который с ним рядом, если подумать, всегда), то Юнги вообще кажется крошечным. Он худой и вечно шаркает подошвами кед, а еще косолапит ужасно. Может в собственных же ногах запутаться, от чего на костлявых коленках синяки уже имеют законную прописку. Если задрать толстовку, можно запросто пересчитать все его ребра и позвонки, которые сквозь белую кожу выступают и, может, это выглядит даже крипово, но Юнги на это всегда было срать. Он такой, какой есть: страшненький, отрешенный, скучающий и немного сонный вне зависимости от того, сколько за сутки он спал. Вот такой он, неинтересный и отталкивающий. Внешне. Но на самом деле все далеко не так… не для близких. Это знают Сокджин с Мисо и Чонгук… и еще кое-кто знал. Все знал. Юнги чувствует… Он все еще не моргает, следя, как за окном большими мягкими хлопьями тихо падает снег. Снизу-вверх на фоне темно-серого неба, подсвеченного фонарями, он похож на черные точки. Точки приближаются быстро, и от этого кружится голова. Хочется распахнуть окно и выйти. Но не потому, что все вокруг заебало, а потому что красиво и завораживает, зовет погрузиться в себя. Юнги чувствует… Окруженный темнотой, он слышит тихое дыхание Мисо, которая спит в своей кроватке в другом конце комнаты, и это наполняет сердце странным покоем, как будто в кровь что-то насильно ввели. Но все равно… Юнги чувствует. Глаза уже слезятся, и в какой-то момент слезы начинают молчаливо скатываться по щекам непонятно почему. Наверное, нужно было все-таки чаще моргать. Но он только подальше сдвигает блокнот, что лежал до сих пор на его коленях. Исписанный наполовину корявым почерком. Многие строчки испорчены раздраженными штрихами, чуть ли не рвущими бумагу, но есть и те, которые целы, которые нравятся. Юнги блокнот этот в руках не держал уже года полтора, с тех самых пор, как… как… Он не может больше терпеть и, стараясь быть максимально тихим, шмыгает носом, а затем его трет рукавом толстовки. Ну, а как будто вы так не делаете, не осуждайте. Он не знает, зачем вообще в руки взял этот чертов блокнот, он давно не писал уже и не собирался когда-то снова начать, но… Но Юнги чувствует, блять, это, и бледные тонкие пальцы стискиваются болезненно, чувствуя знакомую шероховатость листов старенького блокнота. Они мятые, видно, что блокнотом часто пользовались и вечно с собой таскали. И если когда-то это Юнги успокаивало, то теперь он не понимает, что именно внутри него. Ему немного больно, наверное… или не немного, но вряд ли он в последнем признается. В какой-то момент он собирается с силами и заставляет себя сфокусировать взгляд на буквах. Читает слова, которые сам когда-то и написал. Попадает в ритм рифмы, сам не замечая, как губы беззвучно шевелятся, а голова покачивается совсем чуть-чуть – привычка, что стара как мир. Он помнит это, помнит эти слова и мысли, что за ними спрятаны. Он помнит, зачем их писал. Песня на день рождения его любимому маленькому хену. И Юнги во второй раз шмыгает носом, хмурится, раздраженный, и взгляд снова приклеивает к окну, за которым снег продолжает заваливать спящий Сеул. Задаетесь вопросом, чего он так расклеился? Почему сидит тут и ностальгирует непонятно по кому и ревет, как девчонка? На самом деле, все довольно просто... сложно, вернее, и для самого Юнги запутано очень, но причины своему настроению он осознать способен, и это не то что бы радует. А сегодня он получил возможность с кем-то поговорить, и это как будто прорвало сраную плотину или типа того… в общем, иногда такое случается с каждым, и не отрицайте. С Юнги, вот, случилось сегодня, когда они с Чонгуком, как это и раньше сто раз бывало, забрали Мисо из детского садика и с ней завалились в магазин комиксов, где они все трое были давно в числе постоянных посетителей. Юнги с Чонгуком часто помогали старенькой аджуме, которая была владелицей, убраться в зале или расставить товар, а она за это бесплатно кормила их острым раменом, а для Мисо у нее всегда находились сладости. Этот магазин был их небольшим тайным местом, где можно было погреться зимой и тупо позависать, если домой идти не хотелось. С тех пор, как не стало Юны, Чонгук перестал, почему-то, напрашиваться к Юнги и Сокджину в гости, а домой к Чонам лучше было не соваться, так что ничего другого, как приходить в магазинчик, им не оставалось. Этот вечер не стал исключением. Чонгук с Юнги торопливо жевали горячую лапшу, в то время как Мисо выводила каракули на салфетке с помощью выделенных ей во временное пользование цветных карандашей. – Еще один художник на мою голову, – вздохнул Юнги, с усмешкой показывая Чону на племянницу, увлеченно занимающуюся своим делом. Чонгук улыбнулся. Его губы были ярко-красными от рамена, а от пара на лбу успел немного выступить пот, который он поторопился стереть тыльной стороной ладони. – Я подарю ей набор для рисования на следующий день рождения, – пообещал он. – Нехрен пропадать такому таланту. Они снова принялись есть, вот только Юнги начал то и дело странно на друга поглядывать. В конце концов, это заставило Чонгука вздохнуть, тот откинулся на спинку дивана, на котором они оба сидели, и взглянул на Мина, наклонив слегка голову, как будто щенок. – Давай, говори уже, заебал так смотреть. Юнги закатил глаза к потолку, делая вид, что ничего такого он не хотел сказать, но все же… – Как дела? Ну, знаешь, с тем парнем? – Никак дела, – просто ответил ему Чонгук, пожимая плечами и усмехаясь. – И дня пройти не успело. Или ты думаешь, я после того, как с тобой попрощался вчера, рванул к нему посреди ночи? Да я даже не знаю, где он живет и все такое… даже имени. И… – Волнуешься? – предполагает Юнги осторожно и в ответ получает несколько рассеянных кивков. Вздыхает. – Это нормально, ну, знаешь. Волноваться – нормально. – Тебе-то откуда знать? – Чонгук старается звучать помягче, ведь не хочет лучшего друга оттолкнуть или обидеть, но получается так себе. И хорошо, что они между собой очень близки, и Юнги сам все прекрасно понимает. – Или ты тоже из этой лиги, Юнги-я? Юнги долго не отвечает, просто смотрит на него так, как он делает это обычно – долго, пристально и задумчиво – и даже спустя многие годы дружбы это пускает по спине Чонгука толпы мурашек. Жутко. А затем он тихо выдыхает: – Я встретил Чимина. Чонгук изгибает брови, удивленный тем, как их разговор повернулся. – Недавно? – Две недели назад, в новогоднюю ночь. Мы столкнулись кое-где в центре случайно. Я сказал ему отъебаться. Теперь наступает черед Чона на него смотреть. Тоже долго, тоже пристально, тоже задумчиво. И еще слегка растерянно и с хорошо читаемой болью, которая сразу же видна становится по тому, как его губы поджались и поникли плечи. – Ну, и правильно, он же нас предал, Юнги. Если бы он был нашей семьей, так бы не поступил. А он поступил, он ушел и насрал на нас с тобой, так что лучше просто забудь. Вот только Юнги не может забыть. И сидит теперь здесь, на ебучем подоконнике, от которого затекла уже задница, губы кусает и не может унять дурацкие слезы. Потому что в душе щемит острое чувство, что он по своей вине кое-что просрал. Кое-что важное… кое-кого важного. Из-за детского предубеждения и неоправданной брезгливости. И горло сжимается теперь вместе с пальцами, крепко вцепившимися в бедный блокнот. Потому что Чимин, на самом деле, не бросал... Чимин ушел, но не потому, что Юнги с Чонгуком были ему не нужны, причина была совершенно другой, и теперь Мин ту способен, наконец, увидеть и понять. Потому что снова столкнулся с подобным. Юнги сам прогнал Чимина, сам сказал тому больше не попадаться на глаза. И он это все очень хорошо помнит, с его-то фотографической памятью, сука. Это случилось на чиминовом выпускном, вечером, когда вместо вечеринки, которую на районе закатили старшеклассники, Чимин предпочел компанию Юнги и Чонгука. Они ушли к реке, на троих притащив туда ящик пива, и всю ночь провалялись на коротко скошенной траве, разглядывая звезды и громко хохоча от своих все более пьяных разговоров. И Юнги в эту ночь был искренне счастлив, честно. А потом, встретив первый в жизни Чимина взрослый рассвет, они засобирались по домам, и если Чонгук жил слегка в стороне, то Юнги с Чимином было по пути: их квартиры располагались в соседних домах. Они медленно брели по знакомым улицам, время от времени толкаясь плечами и даря друг другу мягкие полупьяные улыбки. Лучи утреннего солнца прорезали собой свежесть уходящей ночи, на часах стрелка только подбиралась к пяти, и было еще очень тихо. Хорошо, было очень хорошо. Они остановились рядом со своими домами, Юнги по старой привычке обнял хена. От того, что оба они еще оставались достаточно пьяны, объятие получилось смазанным. Тела приклеились друг к другу, руки соскользнули ниже обычного, и когда Мин слегка отстранился, смеясь, и нашел глаза Чимина своими, смеяться как-то резко расхотелось. Потому что Чимин смотрел странно. Так, как смотреть себе никогда, на самом-то деле, не позволял… и не в глаза он Юнги смотрел, а немного ниже – на губы. – Ты чего, хен? Но тот не ответил, вместо этого вперед торопливо подался и поцеловал. Чимин поцеловал его… и этот быстрый, отчаянный в каком-то роде поцелуй быстро помог мальчишке протрезветь. Мин что есть силы оттолкнул Пака от себя, сам отступая на пару шагов, в шоке округляя глаза. – Прости… – Какого хера ты делаешь?! – Я… я просто… – Чимин, кажется, тоже пришел в себя, поборов опьянение, на лице его отобразилось сожаление, но какая-то непонятная решительность сияла в глазах, обоих очень пугая, – я… мне кажется, я люблю тебя, Юнги-я… я… я просто подумал, что неправильно будет скрывать это от тебя. – Я не голубой! – Юнги это буквально выплюнул ему в ответ, еще на шаг отходя. Все его тело трясло, даже внутренности по ощущениям переворачивались, заставляя подкатывать тошноту. Его охватывала паника, губы от поцелуя все еще горели, сердце оглушительно громко стучало где-то явно уже не в груди. – Иди ты нахуй, Чимин. – Прости меня, Юн-и, – Чимин попытался еще раз, делая навстречу маленький шаг, на что Юнги отчаянно замотал головой. – Даже не думай ко мне лезть, отойди! – его рот брезгливо исказился, а слова как будто перестали фильтроваться мозгом, поэтому… да, поэтому Юнги сказал то, что сказал: – Не подходи ко мне больше никогда, слышишь?! Меня тошнит от этого, тошнит от тебя! Убирайся! И Чимин ушел. Чимин больше не подходил ни к нему, ни к Чонгуку. Поступив в художественную академию, он покинул район и переехал в студенческую общагу, и на этом, казалось бы, все закончилось. Не закончилось. Чувство вины росло в Юнги постепенно, сначала он даже не замечал его толком, пока… пока это не достигло таких размеров, что теперь игнорировать или как-то искоренить невозможно. И Юнги – единственный здесь, кто по-настоящему виноват. Он – единственный, от кого должно тошнить. Потому что Мин Юнги – несчастный трус, жертва общественного мнения и дурацких, детских стереотипов. Потому что Мин Юнги просто взял и растоптал сердце человека, а после еще и обвинил его самого в этом. Лишь потом, после, он понял. Понял, что Чимин не должен был, ни разу не должен был просить у него прощение. Потому что за чувства не извиняются. Вернись все назад, Юнги бы поступил по-другому, примерно так, как он вчера поступил с Чонгуком, наверное. Они бы с этим справились, научились бы жить, продолжали бы улыбаться друг другу и толкаться плечами. Они бы не перестали быть одной семьей. Но ничего не вернуть, как и не изменить того факта, что Юнги эту самую семью взял и разрушил легко и просто всего несколькими словами, сказанными сгоряча и на не совсем трезвую голову глупого, ничего еще в жизни не смыслящего подростка. Чонгук думает, что Чимин их предал, променял на лучшую жизнь… и Юнги тоже себя в этом же убеждал долгие месяцы, старался думать, что именно из-за этого хен не заслуживает прощения. Но на самом деле, причина все это время была в другом. В том, что Чимина просто прогнали, как старую собаку. А ведь он просто… просто любил. И Юнги очень стыдно. В этот момент, когда он все еще сидит на подоконнике и уже весь трясется от плача, объятый волнами гнева, вины и жалости к глупому себе. Он тоскует по Паку ужасно, все сильнее с того дня, как встретил в том дурацком клубе, в который и по многим другим причинам больше ни ногой не суется. А теперь, когда Чонгук открылся ему, больше не может держаться. Говорит Чону, что все хорошо, что мы не выбираем тех, кого нам в этой жизни любить, а сам задыхается от своего же лицемерия. Потому что посмел когда-то диктовать, потому что поступил, как мудак, потому что держит все в тайне и дальше продолжает жить с этим. Он откладывает блокнот на подоконник подальше от себя, понимая, что все еще не в состоянии вернуться к этому. Он просто, кажется, теперь не способен.***
После тепла магазинчика с комиксами мороз на улице с каким-то особенно садистским удовольствием щиплет лицо и голые кисти рук. Чонгук зябко сжимается весь, пока быстрым шагом идет до метро, стараясь не держать в голове пункт своего назначения дольше, чем требуется для того, чтобы понять, на какой станции ему выходить. Потому что он едет в центр. Потому что он, возможно, за этот день весь извелся сомнениями, но после упоминания Юнги в разговоре о том самом парне все же решился. Мужик он, в конце концов, или нет, блять? Чонгук фыркает в молнию своей куртки, воротник от которой удачно скрывает половину лица. Странное волнение с каждым шагом все сильнее закручивает внутренности в морской узел, и из этого выходит причудливый коктейль страха и радости. Он боится до ужаса снова оказаться обнаруженным. Он рад до смерти возможности, пусть даже гипотетической, увидеть предмет своего помешательства. И кто мог подумать, что жизнь его именно сюда заведет? Точно не один Чон Чонгук. Дорога знакома, но тянется почему-то дольше обычного, как будто он во сне, и ноги, вроде, идут, но он все равно остается на одном месте. Время тянется жевательной резинкой, все сильнее нервируя. Но все когда-то подходит к концу, и путь его тоже – к счастью и к сожалению, которое бьет точно по нервам, и те, словно струны, начинают тревожно бренчать. Но не нотами, а дыханием судорожным, срывающимся с губ белым паром. Он здесь. И если до этого момента у Чонгука внутри был морской узел, то сейчас там просто, должно быть, кровавое месиво. Ничего абсолютно не уцелело, закажите ему уже гроб. Потому что он здесь… Время снова ближе к двенадцати, в парке, кроме них двоих, ни одной живой души нет. Вокруг тихо, темно и холодно. И он здесь… Здесь, как будто ждет Чонгука, как будто тоже надеется встретиться. Ноги почти отказывают, но Чон успевает плюхнуться тяжело на скамейку, ту самую, которую ему впору уже резервировать. На этот раз он не рисует – просто смотрит и пытается момент острее прочувствовать. Что это? О чем все его мысли сейчас? Почему те так щекочут, что на месте усидеть очень-очень сложно, практически невозможно, и если бы не оцепенение, то Чонгук бы уже подскочил давно и понесся вперед, к этому странному парню… Он как магнит, но притягивает не железо, а взгляд, тело и душу Чонгука. Светлую макушку треплет легкий ночной ветер, и на волосы оседают снежные хлопья, они же белоснежным палантином уже покрыли худые плечи и, наверное, всего парня, просто Чонгуку с его места не очень-то видно. Но зачем же тогда паренек здесь все еще сидит? Хочет в снеговика превратиться или того, что откопают его только по весне? Чонгук внимательнее присматривается, следит за тем, как едва заметно двигаются чужие плечи… такие, и вправду, худые, даже еще более худые, чем раньше. Что-то кажется не таким, к чему Чон уже привыкнуть успел, что-то в парне будто изменилось, и это Чонгуку не нравится. Но его размышления прерываются тем, что объект наблюдения вдруг встает со своего места, без особого успеха стряхивает с себя снег и, не оборачиваясь в сторону Чонгука – к счастью или к сожалению, кто ж его разберет – начинает уходить. А Чон продолжает все дальше сидеть на своей лавке. Его тоже заваливает снегом, но он не двигается, как заколдованный. И вдруг замечает, что с тощего плеча парнишки что-то соскальзывает, падая в сугроб, но тот этого не замечает, медленно шагает все дальше, отдаляясь от оставленной вещи. Чонгук выжидает момент, когда останется в парке совершенно один, и поспешно тоже встает, буквально подбегает к упавшему предмету и поднимает с земли, чтобы рассмотреть. Предметом оказывается сумка с фотоаппаратом. Она, насколько помнил Чонгук, с этим парнем была постоянно… хоть тот никогда и не фотографировал, вообще ничего не делал, просто сидел. Странный. Но не такой странный, как тот, кто за ним все это время наблюдал, не так ли? Возможно, эта вещь ему дорога. Возможно, Чонгук должен догнать его и вернуть пропажу… или он сделает это позже, в следующий раз, знаете. К примеру, когда отрастит для этого яйца. А пока Чонгук сглатывает тяжело и перекидывает ремешок сумки через плечо – для надежности. И сумку эту крепко прижимает к себе всю дорогу домой.***
Дома у Чонгука только мать, которая уже спит в родительской спальне. Отца нет, не будет, наверное, до позднего утра, и слава Богу. Чонгуку в последнее время удается не пересекаться с ним, и не то что бы он верит в свою исключительную удачу, чувствует, что это, скорее, затишье перед бурей, но пока затишьем этим наслаждается, как только может, стараясь особо не думать о ближайшем своем будущем. Так всегда было легче. Но сейчас не об этом. Сейчас он, наконец, в своей комнате. Руки после улицы огнем горят от притока крови, но Чонгук не обращает внимания, нетерпеливо шевелит пальцами, чтобы вернуть тем подвижность, открывает свой ноут и с ним размещается на кровати. Он знает, что это некрасиво. Он знает, что поступать так с кем-либо, особенно с тем, кто, вроде как, нравится (очень сильно), как минимум не приветствуется. Но ему пиздец как интересно. Интересно, зачем этот парень все время приходил в парк с фотиком, но ничего совершенно там не фотографировал. Интересно, на самом-то деле, хоть что-нибудь узнать о том, по кому сердце так ноет и дыхание сходит на нет. Потому он плюет от всей своей широкой души на мораль, вставляет карту памяти от фотоаппарата в гнездо ноутбука, щелкает несколько раз мышкой, чтобы открыть, наконец, единственную на нем папку… Замирает. Умирает, вообще-то, если быть поточнее. Потому что он что только не ожидал там увидеть: пустоту, город, белочек, порнушку… но там не это. Там – он. Чон Чонгук, а вернее, его удаляющийся силуэт со спины. Очень много раз… кажется, каждый раз каждого дня, когда они встречались, каждый раз каждого дня, когда Чонгук думал, что оставался никем незамеченным. Но его замечали. Замечали все это долгое время. Три чертовых месяца. Видели. Наблюдали… ждали, когда он придет. И продолжали ждать даже тогда, когда он трусил и… И Чонгук понимает, что уже очень долго не дышит, потому что перед глазами все начинает мутнеть, а в легких разгорается настоящий пожар. И как тот теперь потушить, он не знает. Не знает ничерта совершенно, кроме одного: Что бы это ни было, оно не только у него возникло. Это есть внутри у них обоих. И больше… больше Чонгук не боится.