***
Они с Ганмой вместе смотрели на ледоход, стоя на высоком берегу и помалкивая: Север учит любоваться природой, не говоря ни слова. Деревня Нуклако, расположенная на островке недалеко от Форт-Релайанса, напоминала снежную крепость. Огромные льдины выбрасывало на песок, они громоздились друг на друга, поднимались белыми стенами, переворачивались и обрушивались в подлесок. Грохот стоял невообразимый. На несколько дней индейское поселение окажется отрезанным от мира – а затем в ледяных горах пробьют перевалы, через них перетащат каноэ, и в первый раз за год разнесется над речной гладью плеск весел... Пока же можно было только смотреть и ждать. Льдины трехфутовой толщины скребли по каменистым берегам Юкона, трескались, подныривали друг под друга. Рушились в реку высокие сосны – вот только не вода встречала их, а белоснежное крошево! Белл смотрела, крепко держа мужа за руку. Ее всегда пугало это громоподобное, невообразимое природное действо. Берега выглаживало так, что глина потом блестела, словно стекло. Среди сталкивающихся льдин иногда попадались стволы деревьев, лопающиеся, как прутики. В воздухе – фонтаны щепок, продольные полосы коры. Земля, мох, кусты – все плыло вниз по Юкону, за тысячи миль, к Соленой Воде...***
Наступил июнь, и последние напоминания о зиме растаяли под жарким солнцем. Пришло время цветов, и пылающих полуночных закатов, когда небо, горячее, как расплавленный воск, дымилось золотистыми громадами недосягаемых облаков. Когда над горизонтом можно было разобрать каждую елочку, угольным силуэтом поднимающуюся над землей – и в розовеющее небо. Несколько часов голубоватых сумерек, а затем пригасшее было сияние разгорается вновь, мир красится красками, и вот уже наступил новый день! Белл помогала мужу намазать щеки глиной от комаров, долго смотрела ему в глаза – и отпускала в очередной поход в лес. «Если подумать, моя жизнь изменилась не сильно», – говорила она себе, оставшись одна. Готовить, стряпать и стирать. Каждый день, с утра до вечера. Июньская жара сказывалась на женщине, несмотря на близость реки. Пальцы легонько дрожали, ее чуть лихорадило. Дышать было трудно. «Совсем одна!» – Белл вздыхала, устремляя взгляд на сияющее синее небо. Подаренные мужем цветы, которыми она украшала дом, пахли северным лугом – так легко и приятно. Здесь не было других, только самые скромные, непритязательные, выносливые. Но иногда их запах становился ей невмоготу. Смола, опилки, пакля – и эти цветы, и вода в глиняных чашках... Она выходила наружу и подолгу стояла, привалившись плечом к срубу хижины, отказываясь признаться самой себе, что ей плохо, что она болеет – тоскует. «Все просто... не совсем так, как я ожидала, – твердила про себя Белл. – Но... есть же хорошее!» Женщины из форта были добры к ней, добры и открыты. Молодая скво и не ожидала. Ее приглашали пить чай – и она сидела, стесняясь своих наскоро отмытых от глины щек, и расчесанных по-индейски волос, и глупой куртки с иголками дикобраза. Жены первопроходцев были просто, искренне добры с ней. Среди них были и американки, и скво, но одетые по-другому, в аккуратные, изящные платья. Они спрашивали Белл о разных вещах, рассказывали ей новости – а та с благодарностью принимала чай, отвечала тихо. Сидела, задумавшись. По ночам ей снился Палус. Волшебная картина, написанная чистым светом. Прохладная, отливающая цветом морской волны вода. Облака, как набитые снегом наволочки – освежающие, дождливые. Мягкое, умытое солнце. Ее щеки горели, в горле было сухо, и она просыпалась, пытаясь удержать воображаемую влагу, вдохнуть ее. Ощущение подавленности возвращалось вновь. – Мне тесно, – жаловалась она мужу. Приникала к его подбородку пылающим лбом. Стены хижины словно сжимались вокруг. Белл отворачивалась, пряталась лицом в своем одеяле, пытаясь уловить хоть каплю прохлады – пусть оно будет похоже на снег! Но ощущение стремительно проходило, и грубая мешковина царапала кожу. Высушивала ее своим прикосновением, будто сплетенная из безжизненной пустынной лозы. «Я заболела», – говорила себе женщина. – Дай мне пить. – Губы едва слушались ее. – Дай попить... – Тебе нехорошо? – Ганма был рядом. «Все пройдет. – Белл пила и валилась на подушку, беспокойно ворочаясь. – Надо только привыкнуть...»***
Июнь прошел, и волны Юкона вздыбились, разрезаемые носом некрупного парохода: посудина с начала лета карабкалась против течения, чтобы добраться до форпостов со своим грузом. Далекая Америка присылала запасы первопроходцам на целый год вперед. Для Белл зрелище стало незабываемым – первый за четырнадцать лет пароход, знак из далекого, фантастического мира! Конечно, для нее он был огромным. Высокие стены бортов, гладкие, железные, неприступные. Трубы, как вековые сосны, и два колеса по бокам, с ритмичным шорохом перебирающие юконскую воду! Но в то время, как половина Форт-Релайанса и весь Нуклако до позднего вечера взирали на то, как покачивается на привязи речной великан, Белл ограничилась короткой прогулкой по берегу. И ушла плакать. «Я бы могла сесть на борт! – всхлипывала она. – Могла бы уплыть... Я уже сбегала однажды... Это... это...» Но как молодая скво могла? «Оставить мужа? Нет, нет... – Белл отняла руки от зареванного лица и отчаянно огляделась. – Я не могу, я люблю его!» В последнее время эта мысль вызывала у нее какую-то панику. Возможно, дело было в том, что ее щеки теперь постоянно горели; Белл жаловалась, Ганма осторожно проверял, нет ли у нее жара – проводил тыльной стороной ладони по сухой коже; и качал головой. «Ты ничего не чувствуешь, ты не понимаешь... что я не хочу!.. Что я болею из-за того, что мы здесь...» – Молодую женщину лихорадило от тоски и обиды. Но она любила его, это Белл знала точно. Когда он приходил домой, скво вымученно улыбалась растрескавшимися губами. На улице была жара. Дверь в хижине стояла открытой настежь; в оконной раме ничего не было. Вентиляционное отверстие не забивалось инеем, но было все равно тяжко. Летом на Юконе пахло дымом – требовалось отгонять комаров. Осаживать соседских собак, норовивших сунуть любопытный нос в дверь. И стряпать, чинить и стирать... За неделю до парохода стало совсем тяжко. Облака, тяжелые, изжелта-белые, плыли по оранжевому небу, светясь изнутри золотым. Дымом пахло так сильно, что, казалось, это он и поднимается от земли, чтобы сваляться в желейные комья. Белл тогда как раз развешивала белье, спрашивая себя: «Когда же привыкну?..» Ей вдруг стало так смутно, голова закружилась, рассохшиеся от жары и жара губы дрогнули. Женщина уткнулась лицом в мокрую наволочку из знакомой бадьи и глухо, без слез, зарыдала. Долго стояла, привалившись к стене из бревен. Жалела себя, свои уставшие руки, обнимала ими округлившийся от разнообразной пищи живот. У первопроходцев еды было больше, чем у индейского племени, и за эти месяцы («Как же долго!» – Глаза у Белл защипало от дыма)... за эти месяцы она привыкла к фасоли, бекону, рису, различным крупам и маслу. «Почему же я чувствую себя... так ужасно? – вздохнула молодая скво. – Почему жалуюсь, отворачиваюсь от мужа?» Шатаясь, она отправилась в хижину.***
Пароход должен был отправиться в обратный рейс совсем скоро. Вместе с грузом пушнины, выменянной у индейцев, в путешествие через низовья и Соленую Воду могли пуститься несколько пассажиров. Пожилая женщина с волосами цвета стали, с которой Белл познакомилась в далекий февральский вечер, была одной из них. – Скажите... а я... не могла бы? – спросила молодая скво у собиравшейся леди. Та поглядела на нее недоуменно. – Белл, миленькая, о чем вы? – О пароходе. – Язык едва слушался ее от волнения. «Я не могу больше, я не хочу задыхаться, не хочу чувствовать дым... – Белл старалась не поднимать глаза, часто моргая. – Я выздоровею, я обязательно выздоровею... любимый... а как же?..» – Что скажет на это Ганма, молодая скво не могла думать. У нее на это не было сил. – Проезд будет стоить денег, вы же понимаете это, Белл? – обеспокоенно заглянула ей в лицо жена американского первопроходца. – Да... да. Конечно. «Любимый поймет... у него есть деньги...» – твердила себе молодая женщина. – До Вашингтона придется добираться другим рейсом, – объясняла ей леди. – Этот идет лишь до Сент-Майкла, а дальше придется ждать несколько недель. Потом прибудет пароход – билет на него покупают отдельно – и отвезет... – Она замялась, не зная, сказать ли «нас» или «меня». – ...Поплывет в Сиэтл. – Наконец решила американка. – Оттуда недалеко до Палуса. – А вы? Вы... – Я отправляюсь в Сан-Франциско. – Это... – Белл отчаянно засопела. У нее болела голова. – Еще дальше на юг. – На юг, – повторила молодая скво заплетающимся языком. Помолчала, а потом с трудом разлепила моментально спекшиеся губы: – Я... пойду... – Ее взгляд зацепился за пароход. Он стоял гулкой, медленно поворачивающейся громадой на фоне пылающего мягким пламенем неба. Облака, словно взбитые сливки из воспоминаний, казалось, тоже стояли на якоре – тяжеленные, гладкие. – Пойду... Я спрошу... у моего мужа. – Белл робко улыбнулась своей собеседнице. – Ох, милая! – Американка с горечью всплеснула руками. Положила ладонь на лоб скво. – С вами все хорошо? Вы выглядите такой усталой... Вам бы полежать! Та покачала головой. – Я должна... Мне станет лучше, как только я... Она поплелась в хижину, рухнула в объятия мужа и принялась рыдать. – Я хочу домой! Отпусти меня... Я не хочу больше здесь! Ты не видишь... Я болею, мне плохо здесь, я не сплю... Пожалуйста, я вернусь к тебе, только дай мне уехать, уплыть с пароходом... Хочу на юг... Хочу пить... воду... Мне нужен дождь, нужно увидеть Палус! Я вернусь, только помоги мне... Это моя мечта, моя душа! – Ей было дурно, и она чувствовала, что Ганма знает, как же ей дурно. «Он знает, и ему больно за меня... Мой муж... Когда мне больно, ему больно...» – Слезы лились по щекам Белл. – Я знаю, что виновата! Просто... пойми... я не люблю здесь... Ганма положил руку ей на щеку. Утер слезу большим пальцем. – Разве ты сможешь одна? Белл... Ты же совсем одна будешь! Найдешь дорогу? – Смогу... смогу... Ты не веришь? – ревела молодая скво, хватаясь за запястье мужа. – Я не слабая, почему ты считаешь меня слабой, я просто болею, потому что здесь нельзя жить! Ганма, Ганма, отпусти, отпусти, я не могу!.. Она видела, что довела мужа до слез, что он плачет от растерянности, непонимания и обиды. Это был какой-то кошмарный сон, и ей хотелось убежать, уплыть, подставить лицо дождю и ветру, проснуться! – Обо мне позаботятся! – уговаривала Белл. Рассказала Ганме о жене первопроходца, собиравшейся в Сан-Франциско. – Я запомню дорогу... разберусь... доплыву! Пожалуйста... Муж взглянул на нее, и женщина вдруг поняла, что он отпускает. Не в смысле, что он согласился – Ганма не соглашался – но Белл почувствовала: он не держит ее, и сама мысль о том, чтобы не пустить, запретить, противна его душе, его сердцу. Ганме было страшно. Мужчина не понимал, что происходит, ощущал, что ей плохо, что ей больно, что хочется уйти, убежать! Как бы он мог отпустить Белл одну? И как – не отпустить? И ей вдруг стало страшно. От осознания того, что ее жизнь, ее сердце и в самом деле находятся только в ее руках, и достаточно лишь сказать, лишь еще попросить, постоять на своем – и все изменится навсегда... от осознания этого у Белл похолодело в груди. Молодая женщина выбежала на улицу. Оранжевое, костровое сияние неба стремительно меркло. С запада налетели мягкие, легкие, воздушные, словно ватные тучи – сначала розовые, затем фиолетовые, темно-синие. Дохнуло прохладой. Белл замерла, прижимая руки к сердцу. «Не могу оставаться! Но и мужа нельзя оставлять!» – Она втянула носом стремительно свежеющий воздух. Порыв ветра бросил ей в лицо первые капли. Дождь! Долгожданный июльский дождь... Белл утерла рукавом пылающие от слез щеки, зажмурилась. «Ты будешь свободна, как птичка, – вспомнились женщине слова Пелли. – Он не будет держать тебя, но тебе не захочется уходить...» – Не хочу! Не хочу, – повторяла Белл, уже сама не зная, чего не хочет. Согнувшись от отчаяния, она поникла плечами и обняла себя за живот. «Всегда быть рядом с тобой, вот!» – выпалила женщина про себя. Все ее чувства звали Белл в хижину – к мужу. Чтобы было, как раньше, как в самые первые дни, когда она стеснялась смотреть на него... Даже – нет... Как в самый первый момент, когда они только встретились! Когда стоило ей поймать его взгляд – и она поняла, что влюбилась... Хотелось обнять его, прижаться к груди и слушать стук сердца. Вновь оказаться в той миниатюрной вселенной, где есть только он, и она, и ребенок. Белл вернулась в дом на нетвердых ногах, вся промокшая от ударившего в лицо ливня. Ганма встретил ее мутным от слез взглядом, но что-то такое, должно быть, было в ее мокрых бровях, и прилипших к щекам волосах, и дрожащей капельке на кончике носа... Мужчина вздохнул и заключил жену в объятья. – Ганма... Ганма... Ей хотелось, чтобы он никогда больше не отпускал... Белл прижалась к мужиному плечу, зажмурилась и шепнула, рыдая от переполнявших ее чувств, шепнула заветные слова: – Я беременна...***
Цую долго молчала, сидя рядом с мамой и глядя на то, как срываются с края тента сверкающие на солнце капли. – Утеночек мой, – позвала ее Белл. – Ну, что же ты?.. Бровки изогнула... Расстроилась? Девушка кое-как собралась с мыслями. – Вы так и остались на Юконе, – пробормотала она, – из-за меня? – Лихорадить меня перестало, как только начались дожди, – поделилась с ней Белл. – Жара, дым, сомнения... все сразу ушло. Остались только я с Ганмой... и ты. – Женщина улыбнулась со смесью радости и тоски. – В том году был самый красивый конец лета, который я видела... Самое теплое бабье лето и самая оранжевая осень из всех. Цую опустила голову. На хвойных берегах северной страны этот теплый, апельсиновый цвет был редкостью. – А через семь месяцев после того дня, – продолжила Белл, – в феврале... я впервые увидела тебя!.. Женщина обняла дочь с глубочайшей любовью. – ...Мое маленькое чудо Юкона!