Солнечным светом раны мои
рвут кожу, ломаной болью,
Господи, Господи, очи твои
Смотрят с укором… Довольно!
Грешным оскалом – блик, волчий взгляд
манит – на круги ада…
Больше никто, только я виноват,
Боль моя, грех мой и радость!
…Жаркое солнце тульчинского лета слепит глаза. Великий князь Николай Павлович наблюдает за маневрами солдат Вятского полка. Печет нещадно – а ещё нет и полудня, – лошадь под ним не желает стоять спокойно: приходится постоянно перехватывать поводья. Сюда, в Тульчин, Николай приехал по совету венценосного брата, дражайшего «Ангела» Александра, чьи слова с детства воспринимал не иначе, как подлежащие немедленному выполнению команды. Великий князь ровно смотрит на вышагивающий полк, а в мыслях – опять этот конфуз его военной службы: демарш офицеров Лейб-гвардии Егерского полка, в котором Николай Павлович – бригадир. 20 рапортов о переводе в другие армейские части! Не любят его в армии: мелочен, вспыльчив, третирует. Чтобы замять скандал, Александр решил отправить подальше от Егерского полка своего неуживчивого брата. И теперь Николай проводит инспекцию строевой подготовки частей 2-й армии, надо признаться, обнаруживая на удивление хорошую подготовку. «Какое чёткое выполнение команд!» – думает он и снова грустит о своём, и кажется тенью собственного великокняжеского портрета. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Николай оборачивается налево. Стало быть, это полковник Павел Иванович Пестель, недавно назначенный командиром Вятского полка («тёмная лошадка», – по замечанию дражайшего брата Александра). Павел Иванович смотрит на Николая с улыбкой, прямо в глаза. Глаза серые: живые, быстрые, умные. Черты лица грубоваты, а большего не разглядеть: весь – движение, порыв и затаённая сила. Великий князь не привык к тому, чтобы ему так улыбались: открыто, без подобострастия или пустой придворной любезности. Губы Николая тронула лёгкая ответная улыбка. Полковник не отводит взгляда. После окончания смотра, обсудив детали и похвалив полк за высокую строевую выучку, Николай приглашает Пестеля к себе на обед. В глазах полковника – задор, а улыбка его так обаятельна, что Николай чуть было ни улыбается снова. Второй раз за день! Но, опомнившись, только сухо кивает головой. На обеде в Малом дворце графа Потоцкого, где остановился Великий князь со свитой, присутствуют и другие офицеры штаба 2-й армии, но те кажутся скованными и напуганными, а полковник Пестель затмевает всех. Он явно в ударе, владеет общей беседой, захватывающе рассказывает о своих злоключениях в 1812 году. – Вас действительно почитали погибшим? – интересуется Николай Павлович. – Да. Отец мой чудом, через графа Аракчеева выведал, что нахожусь я в Калуге в госпитале. – Тут же, с нарочитой простотой и откровенностью: – Я уже сам умирать собрался, – веселее: – жить хотелось в 19 лет-то, но, думаю, погибну, так во имя Отечества! – на последних словах глаза Пестеля загораются тёмным пламенем. Николай Павлович любит рассказы о войне, ведь его несбывшаяся юношеская мечта – воевать с Наполеоном. В беседах с боевыми офицерами Николай находит отдушину. После Великий князь снова приглашает Пестеля к себе, они раскладывают карты и часами обсуждают все движения войск и битвы, в которых принимал участие полковник. Они видятся каждый день. Николая тянет к Павлу. Восхищают его военные таланты, мастерство рассказчика, непринуждённость. И раздражает его дерзость. Так, говорили о Наполеоне – зашла речь о Людовике Шестнадцатом. Николай возмутился слабостью этого монарха: – Я полагаю, он сохранил бы от многих невзгод свой народ, не пощадив возмутителей под ложным названием свободы. А Пестель ему: – Возмущение имело обширные причины. И тут же, сглаживая: – Возьмите яблоко. Не бойтесь, оно не отравлено. Было что-то непонятно-притягательное в этой странной заботе, в том, как полковник смотрит на Николая, когда тот наклоняется над картой – любуется эполетами? Николай Павлович находит полковника Пестеля умнейшим человеком, самого оригинального ума. Да, он смутьян. Но этот смутьян не выходит у Великого князя из головы.***
Николай плохо спит – мошкара ли мешает, душные летние ночи? Мысли снова возвращаются к командиру Вятского полка. Николай вспоминает улыбки полковника и как тот смотрит на него исподтишка: задумал что-то? Или с нежностью смотрит будто... – Как у вас получилось так быстро подчинить полк и заставить себя уважать? – Николай Павлович, – смотрит в глаза, щурится от солнца, – для человека нет ничего невозможного. А в прочем, дисциплина и сила личного примера. Как же Великому князю, выросшему в тесноте дворцовых условностей, не хватало такого друга – для которого нет ничего невозможного! Николаю нужно только дотянуть до утра, вынести эту изнурительную ночь, чтобы увидеть Павла. Что с ним происходит?***
Предчувствие грозы витает в душном воздухе, томит неизвестностью. Чёрные тучи нависли над казармами Вятского полка. После ужина Павел вновь остаётся наедине с Николаем, чтобы обсудить «скифскую тактику» фельдмаршала Кутузова. Хотя все битвы, хорошо изученные Павлом, закончились, Великий князь не хочет отпускать полковника. Возникает неловкая пауза. Павел смотрит на Николая и не отрывает глаз. Командир Вятского полка непривычно робок сегодня – а непоследовательный шум грома снаружи мешает сосредоточиться Николаю. Великий князь прерывает молчание первым: – Почему вы так смотрите? – Любуюсь, – искренне и тихо. – Почему вы сегодня так грустны, Ваше Высочество? Аполлону не должно грустить. Чувственные губы Павла пытаются изобразить улыбку, но уголки их невольно тянутся вниз, искривляются гримасой беспокойства. Николай не хочет, чтобы этот, столь заинтересовавший его человек ушёл сейчас и промок под дождём, поэтому неожиданно для себя произносит то, что никто не должен слышать: – Аполлон так же слаб, как и последний смертный, – лицо Павла совсем близко, можно разглядеть зелёно-карие крапинки в серых глазах. Дурманит аромат его духов – мускус – от этого запаха нечем дышать. – Почему вы так меня тревожите, Павел Иванович? Отрезвляющий удар грома отталкивает их друг от друга, полковник отворачивается («Ах, что же это, точно быть дождю»), а Николай подходит к столу, демонстративно склоняется над картой. Бодро, потому что нашёл тему для продолжения беседы, произносит: – Как вы думаете, кто следующий возжелает русские земли и захочет с нами воевать? – Я думаю, что двенадцатый год отбил у всякого охоту в Россию входить. Николай улыбается – улыбается тому, что ему так нравится всё, что говорит и делает полковник Пестель. Именно в этот момент, как ещё один удар грома, Павел решительно подходит и целует его в губы. Великий князь в растерянности. Уже через мгновение оказалось, что полковник имел в планах много большее, чем панибратское изъявление чувств. От второго поцелуя у Николая внезапно подкосились ноги, предметы потеряли четкие контуры. Он закрыл глаза и в благословенной тьме позволил себе немного потянуть время, насладиться этими губами, прежде чем снова вернуться в правильный добропорядочный мир. – Да что вы себе позволяете, полковник! Отталкивает Павла, начинает колотить беспорядочно, куда попало. Вспыльчивость и привычка решать проблемы кулаками – словно снова ребёнком стал. Пестель отступает, смотрит потерянно, будто готов покориться любому наказанию, которое выдумает рассерженный Великий князь. Но от одной только мысли наказать и потерять полковника сердце Николая обрывается. Без Павла он снова останется один, в стылом однообразии маневров, учений, придворных церемоний, интриг за спиной, непонимания… А больше всего на свете сейчас хочется ещё раз попробовать эти губы на вкус, прижаться всем телом, ощутить тепло и обнимать, пока Пестель о пощаде не взмолится! Николай делает неуверенный шаг вперед, потом срывается, хватает полковника и сжимает в объятиях, позволяя себе, наконец, произнести ласково любимое имя. – Паша!.. Паша!..***
Они целуются и не могут оторваться друг от друга. Паша снимает с Николая мундир, скользит своими твёрдыми цепкими руками по плечам, груди, кресту, пальцами под рубашкой – по ребрам. Целует, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть в глаза (Паша на голову ниже - смотрит снизу вверх, кажется, что с восхищением). Великий князь не может противиться происходящему – лишь цепенеет, как статуя. По крыше крупными каплями стучит ливень. Николая Романова бьет ознобистая дрожь. Он позволяет стянуть с себя рубашку, он больше себя не контролирует, всё темнеет в глазах… Нет, это не горячечный бред и не объятия смерти. Николай лежит на своей походной кровати, очнувшись, перед полковником, раздетый, неприкрытый, без спасения, без славы, не Великий князь, не царский сын, просто человек, проявивший слабость. Видит над собой глаза, полные вожделения. Крепкие обнажённые руки гладят его. Слышит отрывочные слова Паши: «Николя…Ники… ca va bien….как ты красив…не бойся ничего… lieber» И есть ещё последняя возможность вырваться из хватких рук полковника, откреститься от греха, который сейчас случится, но Николай н е м о ж е т. А Паша его не отпускает, знает, что делать и как касаться, знает то, что до него Ники не знал. Волна желания и невыносимого наслаждения накрывает Великого князя…***
В конце лета Великий князь Николай Павлович отбывает в Петербург. На прощание командир Вятского полка радует военное сердце Николая инсценировкой Лейпцигской битвы 1813 года, в которой полковник когда-то принимал участие, отважно доставлял русским войскам сведения о движении неприятеля. «Миниатюрная битва» понравилась Великому князю: кавалерия была великолепна, и сам Паша блистал, энергичный, довольный, широк в плечах, красив в движении – пусть эту ускользающую красоту так трудно запечатлеть художнику – порывисто смотрит на Николая, настоящий Бог войны. Перед самым отъездом адъютант передает Великому князю конверт от полковника Пестеля. В конверте Ники находит розу, сорванную из Тульчинских садов, засушенную, тёмную, и короткую записку «écrivez-moi» [пишите мне»(фр.)] Николай с покоренным сердцем летит по бескрайним просторам, вёрстам невозможной державы, смотрит из коляски на мир, и поля подсолнухов сегодня светят, улыбаются его северной душе. Нынче, в его глазах, природа расцвела невиданными красками, спелый август обещает вечное лето, хоть и в столице, должно быть, уже вовсю льют дожди. Пусть, пусть завтра Николай Романов будет жалеть о случившемся! Даже если это лишь сон мальчика в Царском селе, за который учитель Ламздорф накажет тростью! Николай никогда ранее так не чувствовал жизнь, свободу и настоящее счастье… В Петербурге Александр узнал и не узнал брата: волосы у Ники выгорели, кудри отросли и легли непослушно, глаза горят. Должен был мудрее стать, отправившись в путешествие, набраться опыта, а приехал мальчишкой. – Comment trouvez-vous le colonel? [Как вы находите полковника?(фр.)] Заминка. – Excellent [превосходно]! – Николай произносит почти восторженно, но добавляет с некоторой отрешённостью, – L'homme est très inhabituel, mais adapté au service [Человек очень необычный, но к службе пригоден]. – Я слышал, вы с ним много общались. Снова заминка. – Нет, – тут же становится взрослее, строже и совсем холодно добавляет: – Просто некуда было деться от него и его офицеров. Александр пристально смотрит, а потом улыбается: Николай всё тот же, холоден, рассудителен и неуживчив. А Ники держится из последних сил: сердце вот-вот вырвется из груди. Вспоминает Пестеля – в заброшенном сарае, днём, где они скрывались от соглядатаев. Солнечный свет в темноту щелей. Грешные прикосновения. Лицо Павла бликами. Истошное наслаждение перебивает стыд. Забыть, забыть! («écrivez-moi»). …Высокое серое петербургское небо смотрит с укором. Больше всего Николай боится, что кто-то узнает о случившемся в Тульчине. Потому что тогда только смерть смоет позор. Виноватый взгляд – братьям, виноватый взгляд – жене, матери. Только самообладание, воспитанное с детства, делает этот взгляд не слишком заметным, а позор – тайным. Николай молится на коленях перед иконой Богоматери. Просит простить его и направить на путь истинный. Возносит страдальческие глаза к небу, молит шёпотом: «Господи, избавь меня от этого пламени, отпусти раба своего, видели очи мои спасение Твоё, которое ты приготовил перед лицом всех народов…» Повторяет слова молитвы, пока не собьётся. И тут же видит: волчью улыбку Паши – тот, шепчет, совращая: «Du wirst es lieben [Тебе понравится (нем.)]» – тело оживает и напрягается, как от тех поцелуев и прикосновений – Николай вновь чувствует себя во власти Павла. Бога ли? Дьявола? Отца? Что это, что э т о? Как больно и сладостно! Как грязно и гадко… Они будут гореть в аду – Николай закусывает губы («écrivez-moi») Ночью Ники достаёт бумагу, чернила и выводит скрипучим пером любимое имя: «Паша».***
…Их связь была обречена с самого начала. Человек, по рождению призванный быть частью династии, и одиночка, возомнивший себя Наполеоном. Искренний христианин и резонёр, сомневающийся в существовании Бога. Они, Аполлон и Дионис, порядок и хаос, лёд и пламя, – разрушение друг друга. Почему же злой рок или дьявол тянет Николая в объятия Пестеля? Почему он ждёт приезда Павла в Петербург с замиранием сердца? Почему не может побороть эту слабость годами, сколько не молись до слёз? Уж и злился на Пестеля, кричал: «Уходи!» – Паша зубы скалит («Вам идёт гнев, сразу что-то от греческой трагедии!») Гневался сильнее, обзывал злодеем… – Чем вы вообще там занимаетесь с этой шайкой офицеров, ваших приятелей?! Вновь в глазах Павла что-то тёмное: демонический огонь. Тут же подходит близко к Николаю, шепчет, прижавшись к скуле, обжигая дыханием: – Êtes-vous jaloux? [Вы ревнуете?] Да, ревновал ко всем, с кем мог грешный Паша быть без Ники, хоть тот уверял, что нет никого, ни друга, ни солдата, но жениться не будет и всё. Вот такой он, какой есть, а судить человека нужно по делам на пользу Отечества, не по постели. Лучше поговорим о службе, о бессарабских командировках господина Пестеля, о делах греков и турок…***
Пестель в отблеске свечи видится исчадием ада. И снова целует Ники сухими обветренными губами, и впивается ногтями в кожу, как Дьявол, и водит его по мукам геенны огненной. Того ада, чей отсвет пламени застилает красоту неба. Николай кричит от наслаждения и боли, вновь теряя над собой контроль, отдавшись Павлу. И кажется, своим постыдным криком он прогнал всех ангелов с небес Петербурга. …Ники лежит в объятиях своего рокового возлюбленного. Винит себя за случившееся в очередной раз – злиться сейчас не может. Пашина рука гладит его волосы, уверено и нежно. Паша любуется его кудрями и, баюкая, шепчет «lieber». Николай сдаётся в эти минуты, всю свою скованную во льдах душу отдаёт вкупе с телом, обессиленно произносит (как молитву): «Bitte geh nicht fort [«Пожалуйста, не покидай меня»(нем).]» Снова Павел – его Бог, его радость, его спасение.***
Но чем дальше, тем более мучительной становится их связь. Павел труден, непонятен, невыносим порою. Они сидят поздно вечером у него на квартире. Паша хмурится, что-то просчитывает в уме – не в настроении. Николай, чтобы что-то сказать – будто с братьями своими ведёт беседу – обмолвился о дражайшей супруге: давеча блистала на балу, хоть и в положении, была «свежа как роза». Павел очнулся. Почти спокойно поставил чашку чая на стол, поднялся, затем вмиг скривился гримасой: раздул щёки, недобро сверкнул глазами – и резко вздёрнул белоснежную скатерть со стола. Тотчас вдребезги разлетелся фарфоровый сервиз. Пузатая бело-синяя посуда обратилась осколками на полу. Грязь и хаос – вот его Паша! Ники вскочил с дивана с военной быстротой, будто готовясь отразить вражеское вторжение. – Что вы себе позволяете, вы в своём уме?!! Паша задёргался ещё больше, закусил щёку. Накинул мундир на рубашку, даже не застегнув, отмахнулся от Никиного «Объяснитесь!»: – Рана ноет. Последствия контузии, – и попутно ёрнически добавляет, – Ваше Высочество. Что от него ждать – непонятно. Подошёл к секретеру, сверкая глазами, достал из ящика пистолет, хорошо ещё свечу не обронил – только пожара здесь не хватало! – и направился к двери на выход. Николай пытается удержать этого безумца: они сталкиваются друг с другом, но, поймав Ники на общем замешательстве, полковник выигрывает эту битву. Прорывается, выбегает: в слякоть, в ночь, в дождь, чёрт знает, куда и зачем. Мука! Адова мука! Николая трясёт, он накидывает пальто, запахнув воротник – ну конечно, теперь его инкогнито, с воротником, никто не узнает… Великого князя колотит крупная дрожь: от ужаса быть узнанным, от того, что Павел начнёт кричать по площадям об их связи, от того, что Паша застрелится, чёрт возьми, и никогда больше не вернётся в эту разгромленную квартиру… Стук торопливых шагов по ступеням. Морось, ветер с реки, темнота, здания – чёрными призраками. Догоняет Пашу, спешащего в никуда вдоль Мойки, останавливает его, перекрывает путь собою. Их руки сплетаются в какое-то безумное противостояние объятий и борьбы. Как и всё, что было между ними, впрочем. Паша, раскрасневшийся, смеётся в дьявольской истерике, Николай бьёт его по щекам, обзывает то дураком, то дьяволом. Слякоть, растрёпанность, пальто промокло и распахнуто – и сам Ники в этом роковом безумии и бесчестии себя не может узнать. Даже не осознал, что Павел очерчивает его царственные скулы пистолетом – ласково проводит к виску дуло. Пустое: у Паши слезятся глаза. Он не нажмёт на курок. У его Паши по щекам текут слёзы. И если сейчас их увидят, опознают: городовые или светские бездельники, засидевшиеся в гостях, или грабители – лучшего момента для смерти не найти.***
Николай Романов твердо смотрит Павлу в глаза, протягивает руку и забирает пистолет. Паша уже выдохся: он, словно зачарованный, тонет в кажущихся сейчас тёмно-серыми, как свинцовые ноябрьские воды Невы, глазах Ники. Николай обнимает его за плечи и, мягко подталкивая, увлекает за собой, обратно, в оставленную в таком беспорядке квартиру. Шепчет по пути какой-то утешительный вздор по-французски. Боится, что Паша, выскочивший на промозглый ветер в распахнутом мундире, сляжет с горячкой. Пытается вернуться в заботы привычной повседневности, чтобы отогнать чувство, будто сейчас перед ним открылось что-то мрачное, грозящее утянуть за собой. Наконец, укутав полковника пледом, напоив нашедшимися в буфете каплями (Паша ничему не противится, он как будто оцепенел), сел напротив него и тихо проговорил, наполовину спрашивая, наполовину утверждая. – Вы ничего не хотите мне рассказать? Паша смотрит серыми глазами из полумрака. Молчит, потом твёрдо, как клятву, произносит: – Я люблю вас. Ники прячет свои глаза – стесняется чего-то, что готово вырваться из глубины души. Затем встаёт с кресла, подходит к Паше. Срываясь, как тогда, в Тульчине, когда первый раз позволил себе слабость, опускается перед своим мучительным возлюбленным ниц и кладёт голову ему на колени. – Паша!..Паша!.. – шепчет измученно. – Что же нам делать? Павел гладит его по голове – а ведь никто никогда так и не гладил Великого князя Николая Павловича, как этот своевольный полковник Пестель... Мысли путаются, но всё же вспышками бьют: Николай, несмотря на все мучения, не хочет разрывать эту связь. Всё его великокняжеское притворство, что ему хорошо жить, так как п о л о ж е н о, как он жил без Паши, – тает: он живой и настоящий здесь и сейчас… Ники обхватывает Пашины колени руками: не может его отпустить, нет... В зеркале напротив отражаются две мужские фигуры, прекрасные силой молодости, разностью красоты и переплетённостью друг в друге.