и грянет

Вдруг барабан забил атаку. Штурм разразился как ураган. Совсем близко раздался рёв пушки, и войско ринулось на приступ. Стены баррикады, освещённые ясным полуденным солнцем, задрожали. Повстанцы заняли свои позиции. В этот пугающий миг, когда две армии, равные по силе, но различные по численности, бросились друг другу навстречу, никто не мог заметить человека, пришедшего со стороны улицы Рамбюто. Он был высок, хмур и немного сгорблен, будто под тяжестью какой-нибудь ноши. Одет этот человек был в простой тёмно-серый редингот и фуражку, частично покрывающую широкие бакенбарды. Несомненно, то был бывший инспектор Жавер. От людей, бывших когда-то его коллегами, он узнал о готовящемся мятеже, а от инспектора Симона, ужасно любящего всякого рода сплетни, о том, что Марселя Пивера назначили соглядатаем (иными словами — шпионом). В тот день Жаверу вновь пришлось иметь дело с собственными мыслями. Они больше не были так ясны и прозрачны, как до смерти Жана Вальжана, и так однозначны, как после ухода из полиции. Теперь бывший инспектор размышлял о народе. Ему вспоминалась та униженная женщина с улицы Рамбюто, голодные гамены, облюбовавшие Площадь Бастилии, оборванные бедняки и молодые люди, вещающие о свободе на городских улицах. Последние более не казались ему безумными, напротив — Жавер счёл бы их храбрецами. Революция, понял он тогда, была необходима. Теперь же он ещё более укрепился в своих суждениях: ежели перемен не достичь словами, не зазорно будет схватиться за пики и мушкеты. Жавер хорошо помнил восстание тридцатого года, и оттого знал, чего следует ожидать. Он помнил: предатель — бич для повстанцев и спасение для гвардейцев, а потому ему следует в первую очередь уничтожить человека, носящего ненавистную фамилию «Пивер». Так Жавер, презиравший ранее революцию, оказался на баррикадах. Несколько минут он молча наблюдал за тем, как колонна регулярной армии, сброшенная повстанцами со стен, отступала. Это зрелище воодушевило его: на миг бывший инспектор подумал, что справедливость в её истинном смысле всё же сможет одержать победу. Он подошёл поближе. Над стеной редута Жавер заметил высокого светловолосого юношу, держащего наготове двуствольный карабин. Казалось, что этот человек пытается закрыть собою ещё двоих — девушку в красном кафтане, небрежно наброшенном на плечи, и мальчишку лет одиннадцати, который то и дело порывался забраться ещё выше — так, чтобы его увидели даже гвардейцы. Остальные повстанцы были рассеяны поодиночке, но каждый из них наверняка смог бы тут же пуститься в атаку. Только один человек стоял в укрытии. То был Комбефер, державший в себе весь план обороны. Жавер направился к нему. — Среди вас скрывается предатель. Комбефер задумчиво поглядел на бывшего инспектора поверх круглых очков и, быть может, даже порадовался тому, что тот явился к нему без всяких церемоний. — Если Вы имеете в виду господина Пивера, то мы уже его поймали, — юноша кивнул головой и ненадолго замолк. — Кто Вы и что знаете об этом человеке? — Ренард Жавер, бывший полицейский надзиратель. Покажите мне этого негодяя! Комбефер нахмурился. Он не был уверен в том, что этот человек заслуживает доверия, однако что-то в его холодном взгляде говорило: «Пивера я ненавижу сильнее, чем всех вас». Вокруг вновь загрохотали выстрелы. Молодой рабочий, не достигший ещё и шестнадцати лет, упал мёртвым неподалёку от ног Жавера. Подняв голову, Комбефер приметил регионального гвардейца, успевшего забраться практически на вершину баррикады. Тот улыбался. Однако не прошло и мига, как его улыбка сменилась недоумением: гвардеец рухнул рядом с рабочим, поверженный пулей из пистолета Жавера. — Вы можете верить мне. Отведите к предателю. Марсель Пивер и теперь оставался на краю баррикады, привязанный к длинному выступу в каменной стене. Его гадкая улыбка сменилась выражением полного безразличия: так смотрят люди, которым больше нет дела до того, живы они или мертвы. Жавер поморщился. — Таким, как Вы, место у позорного столба, — сказал он, глядя предателю прямо в глаза. — И ведь Вы даже не понимаете, что сотворили. Пивер поднял голову. Его лицо, не выражавшее прежде никаких эмоций, приняло вид не то насмешливый, не то испуганный. Казалось, будто бывший полицейский сам не мог определиться, что должен чувствовать: его губы пытались изобразить улыбку, но в глазах читался животный страх. — Давно мы не встречались, инспектор! — Не беспокойтесь, — спокойным голосом ответил Жавер и наставил на бывшего коллегу пистолет. — Эта встреча станет для Вас последней. Шум боя поглотил уверенный тихий выстрел. Марсель Пивер так и остался на своём месте с той лишь разницей, что его голова теперь опустилась на грудь. Атака продолжалась. Выполнив свой долг, Жавер, как и планировал, присоединился к повстанцам. Они расположились на вершине стены и в упор расстреливали солдат, которые, спотыкаясь среди раненых и убитых, застревали на её крутом откосе. Баррикада, построенная подобным образом и отлично укреплённая подпорами изнутри, действительно представляла одну из тех позиций, откуда горстка людей может держать под угрозой целое войско. Однако, атакующая колонна не уменьшалась — напротив, с каждым натиском она становилась всё больше и свирепее. Вокруг громыхали выстрелы, лилась кровь, а яркое летнее солнце казалось отблеском страшного пожара. С обеих её сторон то и дело прибавлялись мертвецы. Разница была лишь в том, что национальных и региональных гвардейцев можно было считать сотнями, а повстанцев едва ли набралось бы три десятка. Они дрались врукопашную, грудь с грудью, пистолетами, саблями, кулаками; стреляли издалека и в упор, сверху, снизу, со всех сторон, однако один за другим падали замертво. Жоли и Боссюэ, два неразлучных приятеля, повстречали смерть вместе: пронзённые вражескими пиками, они навеки уснули друг подле друга. Делившие прежде жильё, еду, выпивку, одежду и даже женщину, они вынуждены были разделить и могилу. Храбрость революционеров доходила до дикого безрассудства и усугублялась каким-то свирепым героизмом, жертвующим в первую очередь жизнью самого героя. Не было больше страха смерти: казалось, каждый думал лишь о том, сколько гвардейцев он сможет прихватить с собой. Одним из таких был Баорель. Он в одиночку ввязался в бой с шестью, пугая их одним лишь своим свирепым криком, полным злобы, ненависти и — под конец — отчаяния. Этот смельчак, всегда готовый ввязаться в любую авантюру, замолк лишь тогда, когда на его малиновом жилете выступило тёмно-алое кровавое пятно. Умирая, Баорель успел заколоть ещё одного гвардейца. Эти часы стали настоящим Адом на Земле: город, пропитанный пламенем, порохом и едким серым дымом, задыхался. Баррикада, ставшая последним оплотом жизни, медленно рушилась, доживая свои последние часы. Повстанцы ещё боролись: их лица были полны решимости, а руки крепко сжимали карабины, ружья, пики, пистолеты — словом, всё, что могло стрелять, колоть, резать или рубить. Те, кто уже впал в отчаяние, обходились кулаками. Анжольрас оставался практически невредим. На его прекрасном лице появился лишь тонкий порез, идущий от глаза до щеки; кровь, стекающая к подбородку, напоминала алую слезу. Алым был и его жилет, и знамя, которое ещё держалось на вершине баррикады. Умело орудуя карабином, Анжольрас иногда успевал поглядеть на него, чтобы напомнить себе, за что он сражается. Казалось, этот человек оставался суровым и беспристрастным даже тогда, когда кто-нибудь из Друзей Азбуки падал на землю, роняя своё оружие. Однако Анжольрас был каменной статуей лишь для тех, кто не имеет привычки смотреть в глаза. Если бы не удушливый дым, скрывающий даже человеческие силуэты, каждый повстанец заметил бы, как потухает взгляд лидера с каждым павшим бойцом. — Ни шагу дальше! — крикнул Анжольрас, когда гвардейцы добрались до вершины баррикады. Маленький Гаврош, который всё это время оставался неподалёку от него, злобно поглядел вперёд и поднял с земли чью-то окровавленную пику. — Только попробуйте меня тронуть! Вам ведь не хочется играть в кошки-мышки среди пушек? Послышалось несколько выстрелов, один из которых снёс с головы Курфейрака шляпу, а второй едва ли не пронзил плечо Эпонины, заслонившей собой брата. Анжольрас видел это. Подозвав к себе Гавроша, он сказал: — Для тебя есть важное поручение! У нас заканчивается порох, а ты мал, поэтому сможешь проскользнуть на улицу Мондетур и принести бочонок. Мальчик прищурился. — Вы можете пойти с ним, — продолжил Анжольрас, на этот раз обращаясь к Эпонине. — Там безопасно. За их плечами прогремел взрыв, пробивший в баррикаде огромную круглую брешь. — Вы хотите прогнать нас, а, мсье? — обиженно пробормотал Гаврош. — Думаете, что мы уже не будем Вам полезны? Вот-те на, какая наглость! Эпонина попыталась улыбнуться. Наклонившись к брату, она сказала: — Ты дурачок, если так думаешь. Беги, а я останусь тут и прослежу, чтобы этот наглец, — она кивнула в сторону Анжольраса, — не учудил ещё чего-нибудь. Гаврош нахмурился, пробормотал что-то себе под нос, несколько раз кивнул лохматой головой, отдал честь и убежал прочь. Эпонина выдохнула с облегчением. — У нас ведь ещё полно пороха, — тихо сказала она. Анжольрас едва заметно кивнул. — Я знаю. Где-то внизу послышался очередной ружейный залп. Немногие из тех, кто рвался защищать баррикаду, остались живы. Жеан Прувер погиб, пронзённый вражескими пулями. На его окровавленных губах осталось лишь несколько слов: «Как славно умереть за друзей!». С ним вместе отправился к Богу гражданин мира — добродушный Фейи, попытавшийся спасти своего друга-поэта. Мариуса Понмерси нигде не было видно. Жавер, столкнувшийся с пушечным ядром, упал на землю, но вскоре пропал, словно призрак. Сражение, которому вскоре полагалось затихнуть, тем временем становилось лишь яростнее: оставшиеся в живых повстанцы бились не за двоих, но за троих, четверых или даже за десяток. Баррикада пылала, но огонь был цвета свободы, равенства, братства и справедливости.