и грянет

Ночные улицы, в лабиринтах которых готовилась страшная битва, не были пустынными. В них виднелись пирамиды ружей, движущиеся штыки и расположившиеся на бивуаке войска. Любопытствующие зеваки не переходили за ту черту, где прекращалось движение, кончалась область толпы и начиналась территория армии. Баррикады, словно атланты, сооружённые из камня и дерева, держали на своих могучих плечах чёрное беззвёздное небо. Мрак был так густ, что в нем нельзя было отличить ни длинных рядов этажей и окон, ни кружевного узора кровель и дымовых труб. Не было видно и отблесков мокрой и грязной мостовой. Повстанцы с замиранием сердца ждали любых новостей. Мариус, ставший по воле сердца одним из них, в эту ночь не находил себе покоя. Его душа металась из одного конца баррикады в другой, вынуждая тело следовать за собою. Мариусу повсюду виделся нежный взгляд Козетты, а любой звук, будь то крик, шёпот или выстрел, превращался в её мягкий голос. В тот час, когда единственными источниками света стали уличные фонари, похожие на огромные красные звёзды, Мариусу показалось, будто кто-то дотронулся до его руки. Мимо пролетел белый голубь и, не издав ни звука, растворился в ночной темноте. На другом конце баррикады дежурили Анжольрас, Комбефер, Гаврош и Эпонина. Каждый из них был занят своими мыслями, но в то же время откликался на общую беседу и то и дело рассказывал какую-нибудь забавную вещь. Только Анжольрас не шутил и не смеялся. Казалось, что его сомкнутые тонкие губы вовсе не способны к улыбке, и он не смог бы рассмеяться даже в самый счастливый миг. — Слишком тихо, — прошептала Эпонина. — Нас всех пытаются запутать. — Или проверить на прочность, — отозвался Комбефер. Последние несколько часов его взгляд то и дело обращался к «Коринфу». Фредерик пытался заглянуть в знакомые окна, но каждый раз видел в них только пустоту. Лишь однажды он заметил за стеклом зажжённую свечу, но она практически сразу потухла. Маленький Гаврош молчал. Этой ночью он едва ли не впервые в жизни казался суров и серьёзен. Верно говорят: тяготы заставляют детей повзрослеть раньше, чем им минует хотя бы четырнадцать лет. В свои одиннадцать мальчик сошёл бы за взрослого, не будь он так хрупок, громок и мал ростом. — Гаврош, — сказал Анжольрас чуть мягче, чем обычно, — ты мал и тебя не увидят. Выйди из баррикады, прошмыгни вдоль домов, поболтайся по улицам, потом вернись и расскажи мне всё, что увидишь и услышишь. Эпонина вздрогнула и едва ли не выронила из рук карабин. — Будь осторожен, — тихо добавила она. Гаврош выпрямился и улыбнулся той гордой улыбкой, которая появлялась на его лице только в минуты удавшихся шалостей. — А, — сказал он, — значит, и малыши на что-нибудь да годятся? Это очень приятно!.. Хорошо, я пойду. Бросив последний взгляд на сестру, Анжольраса и Комбефера, мальчик спрыгнул со своей насиженной бочки и скрылся в чёрном лабиринте неспящих парижских улиц. На полчаса, казавшиеся теперь вечностью, баррикада затихла. Не было больше песен, шуток и звонкого детского голоса, кричащего: «Да у моей сестрицы щёки алее, чем её кафтан! А кафтан-то и вовсе краденый!» Теперь никому не было дела до того, где Эпонина достала кафтан, почему Комбефер постоянно глядит на трактир или когда Курфейрак успел продырявить свою шляпу. Мрак отобрал у повстанцев возможность шутить, а восстание уничтожило силы размышлять о чём-то, помимо него. Тяжёлое чёрное небо окутало баррикаду незримым куполом, а редкие облака теперь казались клубами серого порохового дыма. Был слышен каждый вздох, но далеко не каждый взгляд мог отыскать адресата. Как известно, в минуты опасности человек в первую очередь обращается к самому дорогому, и хорошо ли, плохо ли, но в этот час никто не мог заметить, что кто-нибудь рассматривает его. Когда тишина поглотила все возможные звуки, в отдалении раздался глухой шум шагов. А следом — знакомый звонкий голос. Пули засвистели! Ку-кукареку! Эпонина выдохнула. Одной рукой она сжала свой карабин, а другой — чьё-то холодное запястье. — Гаврош! Вскоре появилась маленькая фигурка, с быстротой и ловкостью лучшего клоуна перебиравшаяся через опрокинутый омнибус. Это действительно был Гаврош. Весь запыхавшийся, он очутился на внутренней стороне баррикады и крикнул: — Идут! По баррикаде прокатился гул. Невидимый и неслышимый, он ощущался лучше любого другого слова или звука. Все заняли боевую позицию. Сорок три революционера, в том числе Анжольрас, Комбефер, Курфейрак, Боссюэ, Жоли, Баорель, Эпонина и Гаврош, стояли на коленях на большой баррикаде, держа головы на уровне с гребнем этого сооружения и положив стволы ружей и карабинов на камни, служившие им бойницами. Они стояли молча в напряженном ожидании, готовые стрелять. Трудно передать, что в этот миг творилось в мыслях каждого революционера. Перед лицом смертельной опасности, сплотившись, они всё ещё оставались людьми со своими страхами, желаниями и слабостями. Через несколько минут со стороны Сен-Луи донесся мерный шум тяжелых шагов. Шум этот, сначала слабый, потом постепенно усиливающийся, приближался безостановочно, неуклонно, со спокойной, строгой размеренностью. Кроме этих твёрдых шагов, более ничего не было слышно. Весь мир как будто замер в ожидании, а звук шагов заполонил собою всё пространство, занятое баррикадами. Ненадолго водворилось безмолвие, страшное в своей неизвестности. Очевидно, обе стороны чего-то выжидали. Вдруг из глубины тьмы раздался голос, тем более зловещий, что обладателя его не было видно. — Кто там? — прозвучал грозный оклик. В то же время послышался лязг опускаемых ружей. — Французская революция! — звучным, возбуждённым голосом ответил Анжольрас. — Пли! — крикнул первый голос. Фасады всех домов улицы мгновенно озарились промелькнувшей пурпуровой молнией, точно вдруг разверзлась и тут же снова захлопнулась заслонка пылающего горнила. Страшный треск сильного ружейного залпа пронёсся над баррикадой. Прятаться было некуда: начался бой. Выстрелы раздавались один за другим; вокруг пахло горящим порохом, едким дымом и кровью первых жертв с обеих сторон. Теперь не было никакой надежды на другой свет, кроме молниеносного света выстрелов, нельзя было ожидать другой встречи, кроме встречи со смертью. Многие революционеры отыскали здесь свою гибель. Староста Мабеф, с виду хилый и немощный старик, успел несколько раз ловко выстрелить из ружья, но пал, поражённый вражеской пикой. Мальчишка, не намного превосходивший Гавроша в росте и силе, поймал сразу две пули и упал на полупустую бочку. Дым застилал глаза. Из-за выстрелов на баррикаде в этот час было светлее, чем утром. Пламя горящего пороха алыми звёздами летало по полю битвы, поражая тех несчастных, кто не сумел совладать с судьбой. Маленький Гаврош, шумный и быстроногий, воробьём носился из одной части баррикады в другую, проверяя, в порядке ли его друзья и сестра. Мальчик уже успел выучиться ловко стрелять из карабина и оттого не был беспомощен. Более того, ребёнок имел в этой ситуации преимущество: чем меньше цель и чем быстрее она движется, тем труднее в неё попасть. Белая ночь казалась бесконечной. Выстрелы не прекращались, а погибших с каждым часом становилось всё больше и больше. Эпонина вместе с Анжольрасом, Курфейраком и Фейи защищала главную баррикаду. По её виску медленно стекала тёмная полоска крови, пальцы стёрлись, кафтан порвался, но ладони всё ещё крепко держали карабин. Боковым зрением ей удавалось следить за братом, остальным — за друзьями и баррикадой, уворачиваясь от штыков или выстрелов. Эпонина танцевала со смертью, держа наперевес карабин, и этот танец казался ей тяжелее любого вальса. Вокруг умирали люди, рушились стены, ломались жизни, и ценой всему этому была свобода. Анжольрас сражался именно за неё, с неистовой силой и грозной яростью защищая свой народ. В каждом юном повстанце горел этот яркий, несокрушимый огонь, потушить который могли только шальные вражеские пули. В тот час, когда на небе появилась слабая полоска света, битва стала ещё страшнее и ожесточённее. Повстанцы были окружены гвардейцами и казались сардинами, закупоренными в огромной деревянной бочке. Всё тяжелее становилось дышать, всё труднее было поднять оружие, но никто не торопился сдаться. Бились все и бились так, как только могли и тем, чем могли, не глядя на солдат гвардии, вооружённых в сотню раз лучше. Ружьями народа в этот миг стали их сердца, а штыками — их слова и мысли. Стоит сказать ещё об одной душе, посетившей это страшное сражение. Словно бледная тень, сотканная из кружев и лунного света, кружила она вдоль баррикад, никем так и не замеченная. Её голубые глаза то и дело глядели в сторону неловкого юноши в коричневом кафтане, но она ни в коем случае не смела к нему приближаться. Битва продолжалась. Повстанцы медленно отступали, теряя силы. У Мариуса не было больше оружия. Он бросил свои разряженные пистолеты, но в углу баррикады, примыкающем к заброшенному каменному дому, который Комбефер уже успел наречь и перевязочной, и мертвецкой, он заметил бочонок с порохом. Когда, полуобернувшись, он смотрел в ту сторону, какой-то солдат стал в него целиться. Солдат уже взял его на мушку, как вдруг чья-то рука схватила конец дула и закрыла его. Мариус содрогнулся, и ему показалось вдруг, будто бы он видел раньше и эту тонкую бледную ладонь, и тот призрачный силуэт, ставший его Ангелом-Хранителем. Ужасная догадка пронзила разум Мариуса, но он во что бы то ни стало решил завершить начатое. Нужно было освободить баррикаду и спасти друзей. Вполуха он слышал голос Анжольраса. Тот крикнул: «Подождите! Не стреляйте наугад!». Наступила мрачная тишина, обычно предшествующая ещё более яростной схватке, а после всё исчезло в дыму. В эти минуты Мариус едва соображал и осознавал, что происходит вокруг. Его сердце было далеко отсюда, с Козеттой, на той угловой скамейке за «Мюзеном», где они любили проводить вечера. В отсветах сизого дыма, в пламени, у края разверзшейся перед ним пропасти — везде виделся Мариусу её нежный, овеянный дыханием весны образ. Он плохо помнил, как нашёл бочонок с порохом, как вскричал, что взорвёт баррикаду и принесёт себя в жертву, и как приблизил факел к бочонку. Того момента, когда гвардейцы всё же покинули баррикаду, Мариус тоже не запомнил, поражённый и напуганный своими догадками. Мариус не думал о том, что стал теперь героем. Другая мысль, тревожная, страшная, страшнее, быть может, самой смерти, теперь овладела им. Он не мог дышать. Ладонь, заслонившая дуло, казалась ему ладонью Козетты, и в ужасном шуме схватки Мариусу слышался её короткий вскрик, полный боли, отчаяния и любви. Теперь ему больше всего на свете хотелось узнать, была ли то Козетта, но в то же время он страшился суровой правды. В этого время его позвали по имени. — Мариус! Подойди сюда! Голос, без сомнения, принадлежал Курфейраку и доносился с самого края баррикады, оттуда, где было решено оставить небольшое отверстие. Мариус поспешил. У самого края баррикады он нашёл лежащее на земле и почти бездыханное существо. То была девушка, и, что гораздо страшнее, то была Козетта. В разорванной коричневой блузе, старых панталонах и мальчишеской фуражке, но, несомненно, это была она. Весь мир Мариуса рухнул в этот миг. Он вздохнул, но выдохнуть уже не смог. Не сказав ни слова, он, поражённый, пошатнулся и упал на колени прямо перед Козеттой. В эти минуты, бывшие самыми тёмными в жизни Мариуса, он не замечал своих друзей, окруживших умирающую, и не слышал ни одного их слова. — Мариус… Голос Козетты показался ему лишь вздохом. Едва сдерживая слёзы, он попытался взглянуть на неё, но тут же отвёл глаза. Сияние утренней зари стремительно угасало в ней, обращаясь в беспросветный мрак ночи. Она ещё дышала, но каждый последующий вздох был слабее предыдущего. — Козетта! — воскликнул Мариус, больше не поднимаясь с колен. — Что ты здесь делаешь? Она отвечала ему с нежной и печальной улыбкой: — Я умираю. — Как?! Зачем?! Мариус больше не сдерживал рыданий. Он смотрел на Козетту, но видел призрака. Она бледнела на глазах, и прежде живые черты теперь были как будто обращены в мрамор. — Когда я узнала, что ты пойдёшь на баррикады, — Козетта говорила тихо, и голос был не громче вздоха, — я решила, что, раз я не могу тебя отговорить, то последую за тобой. Мысль о жизни без тебя была для меня невозможна. — Но зачем же… — Мариус не договорил и закрыл лицо руками. — Я хотела погибнуть вместе с тобой, — продолжила Козетта, — но погибаю вместо тебя. Надеюсь, там, на небесах, мы ещё встретимся. Ведь… Ведь там встречаются, верно? — Конечно, встречаются. Глаза Мариуса застилали слёзы. Он мог бы утешить её, мог бы сказать, что всё будет хорошо, что она не умрёт, и они будут жить вместе до глубокой старости. Но рана на груди была слишком сильна. Надежды не было, только беспросветный мрак. Мариус пропустил тот миг, когда из толпы, всхлипывая и пошатываясь, выступила Эпонина, но невольно прислушался к её словам. — Козетта, — прошептала она и присела, чтобы не глядеть на несчастную сверху вниз, — прости меня. За всё. Я была не так добра с тобой и не всегда защищала тебя от отца или матери, как настоящую сестру… Из меня получился ужасный друг, — Эпонина тяжело вздохнула. — Если бы всё, что ты терпела в нашем доме, можно было… — Эпонина, — прервала её Козетта и чуть приподняла голову, — я прощаю тебя. И передай своим матери и отцу, что я совсем не держу на них зла. Девушка, названная Эпониной, только понуро кивнула и отошла в сторону. Мариус не заметил этого. Казалось, он не заметил бы сейчас ничего, даже землетрясения или пожара — настолько поглощён он был происходящим прощанием. — Знаешь, — Козетте теперь едва удалось открыть глаза, — я всегда буду любить тебя, Мариус. Сказав это, она улыбнулась и закрыла глаза. Казалось, Козетта всего лишь уснула, только румянец сошёл с нежных щёк. Мариус приблизился к ней. — Я тоже буду любить тебя, — прошептал он и запечатлел последний поцелуй на её холодном лбу.