Дневник Большого Медведя

Что даёт нам право называться разумными существами? Разум, который то и дело совершает ошибки, запутывает и обманывает? Чувство, которое приводит к неменьшим бедам, трагедиям и убийствам? Или этого права у нас никогда не было, но мы, возомнив себя чем-то совершенным, идеальным и оттого всемогущим, сами провозгласили свою «разумность». Где же правда? А правда заключается в том, что мы, тридцать человек, подвергли большой опасности всех, кто живёт в Зоне, кто будет здесь жить, и даже тех, кто сюда никогда не сунется. Мучает ли кого-нибудь совесть так, как она мучает меня? Матрос, уничтожив десятки существ, не виновных в том, что их избрали подопытными, всё так же отдавал приказы, ругался на солдатиков, улыбался и курил. Парни всё так же бежали за ним, никто ему не противился, даже Олесь и тот молчал. Что это? Желание выжить любым способом? Мы сами едва не оказались заперты в зале на веки вечные, и, если бы у нас не было связи, всё кончилось бы печально. Видимо, в критическую минуту человек сбрасывает маску добропорядочности, общественных условностей и открывает истинное лицо хищника и палача. Мы выбрались из четвёртого корпуса, заперев за собой дверь, ведущую в лабораторию, ворота. Но и там нам пришлось несладко: вышедшие на поверхность животные разбегались кто куда, сновали между корпусами, запрыгивали внутрь третьего и разрушали остатки мебели, скрывались за главными воротами и, одурев от свободы, мчались в лес, к озеру, за завод. - Почему не отстреливаете? – заорал Матрос, увидев людей Сашко, мирно стоявших у входа. - Зачем? Они нас не трогают. - Посмотрим, что Вы скажете, когда кому-нибудь из них взбредёт в голову попробовать человечины. - Что Вы говорите? – пискнул Сашко. – Отстреливать их так же бесполезно, как и приделывать собаке пятую ногу. - Знаете, этим собакам она бы не помешала. - Товарищ Матрос! Зачем Вы начали это? – спросил он, оглядывая нашу поредевшую группу. – Теперь зоновцы будут думать, что животные опасны. - Они и так опасны! Чего стоит та радиация, которой они фонят. Отстрел! - Какой отстрел? Разве Вы не поняли? Эксперимент прошёл неудачно, – одновременно радостно и удручённо произнёс Сашко. – Его заморозили, закрыли, чуть не уничтожили. Эти животные такие же чудовища, как мы с вами! - И это не отменяет того, что внутри них – радиация, которую они разнесут сейчас по всей Зоне, а нам с вами, – он ткнул его в плечо, – её глотать! - Вы же знаете, что это не выход… – прошипел Сашко. Инженер отвернулся, с сожалением глядя на растерянных зверей. Матрос скомандовал построение и повёл нас по главной улице, стреляя в бездумно скачущих животных. Они шарахались от хлопков, суровых и грозных фигур, прятались за машинами, домами, в подъездах, но, почувствовав надоевшую за многие и многие годы скованность, вылетали на улицу и снова убегали. Скорченные, облезлые, с застывшим взглядом, с раскрытыми пастями, они лежали на дорогах, как выброшенные, никому не нужные тряпки. Солдатики потеснили меня в центр колонны, чтобы я не мешался прицеливаться. За плечом болтался автомат, стучал по ноге, но я твёрдо решил, что пока ничто не угрожает моей жизни, использовать его не стану. Мысленно всё ещё оплакивал бедного пса, набросившегося на меня, чтобы отомстить за товарища. Но что, что я должен был сделать? Хочешь жить – убей, проявляешь жалость – умри. Матрос отчасти был прав, но как, как принять эту правду? Я не солдат, я не боец, я обыкновенный сантехник, идущий в строю с вернувшимися из вылазки. И что я тут делаю? Громкий, раздражённый и обиженный на весь свет рык, сопровождающийся тяжёлым топотом, раздался за нами. Огромный, взъерошенный, слюнявый, с одним глазом, за нами по площади бежал медведь. Солдатики, крича и взвизгивая, выпуская патроны мимо, разбегались по домам. Я, не видя никакой возможности отбиться от медведя, вымотанный и едва передвигающий конечностями, забежал во Дворец. Спрятавшись за колоннами в просторном холле, сбросил рюкзак и, едва не задыхаясь, хотел было снять костюм и противогаз, но одному было сложно. Обливаясь потом и слезами, прижал к груди автомат. Из-за дверей доносились просьбы о помощи, ор и стоны. В холл ворвались Матрос с Казбеком. Первый, истерично крича, вталкивал стул в ручки двери, второй, истекая кровью, хватался за плечо. - Нэ-нэ, нэ больно, – слабо отговаривался Казбек, пока мы оттаскивали его к дальней стене холла. Треск стихал, и мы, едва не раздирая костюмы, раздевались. Перевязывать солдатика было непросто: он хоть и улыбался, говорил, что всё хорошо, но с каждой минутой бледнел, и кровь не переставая хлестала из раны. Матрос, кидаясь от стола к столу, из комнаты в комнату, искал нитки или леску, не соображая, что без иглы мы ничего сделать не сможем. Я перетягивал бинт, пачкаясь и едва не рыдая то ли от беспомощности, то ли от страха, прижимал к ране ладонь, слышал хриплое дыхание Казбека, видел его красную улыбку и слабое дрожание чёрных густых ресниц. - Казбек, слышишь? – бил я его по щекам, когда глаза пугающе закатывались, садил ровнее, измазывая бежево-белую стену, и осматривал рану. Длинная рваная полоса тянулась от ключицы до лопатки, и Матрос снова был прав, мечась в поисках ниток. Мы никак не могли помочь ему хлипенькими бинтами и скатавшейся ватой, а дотащить до Казармы вообще виделось мне невообразимым чудом. Входная дверь, высокая, крепкая, выполненная на манер дубовых, зашевелилась, но стул не дал ей открыться. Трижды в неё постучали. - Откройте! Он сожрёт меня! Я не знал, что делать. Сил почти не было, вытаскивать пресловутый стул я не решился. Отдёрнув толстые бардовые шторы, я распахнул окно и крикнул: «Сюда!». Солдатик, чьё лицо блестело от крови, обезумевшими глазами смотрел на меня и, держась дрожащей рукой, еле влез внутрь. Захлопнув окно, я оглядел улицу, но ничего, кроме чёрно-красных пятен, размазанных следов и безразлично шелестящих деревьев, не увидел. - Ты чего раздетый? – сорвался я на бедного солдатика. - Да я… я в соседний дом забежал… т-тяжело всё-таки – разделся. - Противогаз где? – осматривая его, допросил я. - П-противогаз? – стеклянный взгляд солдатика, устремлённый в никуда, упал на меня, но тут же вернулся обратно. – Там оставил… - Зараза! - Что здесь? – Матрос, держа в руках бинты и бутылёк спирта, спустился с левой лестницы. – Что произошло, орёл? Он, не глядя на нас, подошёл к Казбеку, похлопал его по щекам, растёр лоб спиртом, сунул ткань под нос. Солдатик поморщился и, дёрнув рукой, застонал. За дверью снова раздался крик, но смотреть на улицу я не решился, усадил напротив Казбека парнишку с кровью на лице, стащил с него рюкзак, автомат, осмотрел, все ли части целы. Не раненный, но как будто замороженный, он сидел и не замечал, что творится вокруг. - Как он? – спросил я, указывая на Казбека. - Никак. Мы лишимся хорошего бойца, если не залатать. А тут нихрена нет – только до Казармы топать. - Как топать-то? Там этот ходит. - Перебежками. До схрона дойдём, там по переходу. - Схрон? Ты ж закрыл его. - Я похож на идиота? Олесь открыл перед тем, как уйти с нами. Там, вроде как, кто-то из женщин должен быть. - А как уйдём? Оставим их тут что ли? - Вил, Вил! – Матрос потряс парнишку за плечо. Тот невидящими глазами посмотрел на старшего, приоткрыл рот, но ничего не сказал. – Пойдёшь с нами? - Т-товарищ Матрос, я… Он глубоко задышал, на глаза навернулись слёзы, тонкие ручейки, смешиваясь с засохшей кровью, стекали на бездвижные руки. - Ясно. Вдвоём управимся, – подвёл черту Матрос. Оставив снаряжение рядом с солдатиками, наказав никого не впускать и никого не выпускать, он двинулся к заднему выходу. Сбросив замок прикладом, мы открыли дверь и выбрались на улицу. Главная дорога молчала. Мы, согнувшись в пять погибелей, перебегали от угла к углу, Матрос изредка поднимал руку, осматривал периметр, и мы снова мчались до следующего укрытия. Проспект, заляпанный грязью, кровью, кусками тел, обречённо тянулся вместе с нами. Оставалось всего несколько домов до схрона, всего пять минут, но почему-то мне стало страшно, словно Казбека уже не вернуть, словно во Дворец ворвался медведь и распотрошил солдатиков. Матрос дёрнул ручку, и с неимоверной радостью мы вползли в схрон. Учуяв запах еды, схватили по банке тушенки и, продвигаясь по туннелю, грязными руками лопали её, как манну небесную. Пустой желудок счастливо ворчал, что его так долго морили голодом и только теперь вспомнили покормить. Казарменные отступали и шугались, встречая нас, они молча прижимали руки к груди, охали и качали головами. Матрос взял большой чемодан, в котором хранил нужные для бойцов медикаменты и инструменты, отдал распоряжение тщательно вымыть всех, кто вернётся, свалить костюмы и одежду на задний двор, сильно не контактируя с ней. Женщины и старики коротко проводили нас слезливыми взглядами и тут же разбежались выполнять приказ. - Ну и делов мы наделали! – цокнул Матрос. – Прости меня, Медведь! Ты ж думаешь, соображал я что ли? Ни черта подобного! Господи, – шепнул он, всхлипывая, – эта чёртова Зона так изменила меня! - Я знаю, Матрос, знаю. Мы все уже не те, но что теперь, плакаться? - Плакаться? Кто это тут плачет? – он обиженно утёр глаза. – Одно хреново: правы были те, кто послал нас сюда, – сдохнуть нам надо было в первый же день, а мы чё-то маемся, маемся. Эх-эх-эх, и там я ничего не сделал хорошего, а тут оказалось, что я вообще ни на что не годен. - Годен не годен, делать-то теперь что? Он открыл дверь в магазин и, посмотрев на меня, выдохнул: - Не знаю. Матрос, всегда уверенный, планирующий наперед и гнущий свою линию, выглядел теперь жалким, сломленным, растоптанным. - Я ж для себя хотел пойти туда – душу успокоить, – проговорил он, толкая в рюкзак тушенку. – Мол, нет там ничего, всё хорошо – авария и авария – чёрт с ней. А оно вон как всё оказалось. Будто Зона посмеяться надо мной решила. И этого послала, чтобы мне в урок! Я промолчал. Потому что Матрос снова был прав: он виноват, и ему бы нести наказание, но расхлёбывать придётся всем.