Она не была матерью, не стала вдовой — осталась женой. Навсегда. Из подслушанного разговора
***
Ли пять, а матери двадцать семь. Рано утром приехал отец, и ни его, ни матери не было видно — вышли только к обеду. Мать выглядит неожиданно бледной, и он бросается к ней, испугавшись за неё и готовый защитить: что случилось, не заболела ли? И раньше, чем успевает задать вопрос, видит смеющиеся глаза — нет, милый, всё хорошо, что ты! — и утыкается в юбку темного атласа, пряча случайный страх и радость. Ему кажется, что улыбка матери таит что-то ещё, не только желание успокоить его, но он не понимает, не прочитывает другого смысла. Тогда не понимает. По светлому паркету быстро стучат шаги отца — знакомые руки треплют по голове, поднимают вверх, высоко и ставят обратно. Улыбка ещё не сходит с лица матери, пока она пересказывает опасения Ли и снова смеётся — теперь вместе с отцом. Тот обнимает мать, и она приникает к нему всем телом, тянется губами. Ли вдруг чувствует себя одиноким, лишним, ненужным — словно солнце отвернулось от него, взявшись светить кому-то другому. Он пытается втиснуться между родителями — я тоже с вами! Мать гладит его по макушке, но глядит на отца и слегка подталкивает в сторону детских комнат. Он пробует возмутиться, поспорить — и встречается взглядом с отцом уже сам. Тот смотрит спокойно, серьезно, сложно, будто понимает — но твёрдо отказывает. Уже заворачивая за угол, Ли успевает заметить, как родители целуются. Назавтра, сидя на подоконнике и подтянув колени к подбородку, он изучает через оконное стекло садовые дорожки и силится разобраться: ведь мама была не против! Наверное, всё испортил отец? Он не понял, что Ли просто хотел тоже побыть с мамой. Он ведь тоже её рыцарь! Он тоже любит её! И любит отца. Ему трудно. Отец уезжает через пару недель, и Ли порывается поцеловать мать, устроившись на коленях. Она уворачивается — губы неловко тычутся в щёку; спускает его с колен через пару минут, ничего не говорит, но ему ясно и так. Из-за отца или нет, он не знает. Он отчаянно скучает по отцу и вместе с тем не может понять отношения матери — да, он ещё маленький, но почему, почему она не ведет себя с Ли, как c отцом? Ведь Ли так любит её — не может же она не видеть этого, не чувствовать! Не может не ответить ему. Но мать не видит.***
Ли десять, а матери тридцать два. Они сидят на берегу пруда в Сэ и о чём-то болтают. Эмиль носится вокруг, а потом свисает с дерева — мама, смотри, как я могу! Его рубашка безжалостно перепачкана зеленью и пылью. Ли тоже смотрит на мать, и та улыбается им обоим. Внутри уютно и солнечно, и он привычно тянется к ней — обнять, взять за руку — и чувствует, как уголки губ ползут вверх сами собой, и даже не помнит, что сегодня ждут отца. Но — на дорожке шуршит песок под каблуками, он вскидывается радостно и тут же видит, как мать отворачивается от него и от Миля, от них обоих. Она будто мгновенно освещается, подаётся отцу навстречу всем существом — и мать уже в нём, и отец в ней, а они с Милем где-то рядом, но не с ними. И Ли весь погружается в мрачность, отчаяние и зарождающуюся обиду. Годом позже ему одиннадцать, и он ждёт отца по-другому — сидит в нижней гостиной, затылок холодит обивка кресла, глаза прикрыты, и под ними мечутся лёгкие тени — ветер за окном гоняет ветки дуба. Миль наверняка наверху, на нагревшихся до полудня черепицах с подзорной трубой в обнимку, а Ли ждёт здесь. Отец зайдёт, и мать снова просветлеет лицом, и в доме станет тепло. Ли старше и умнее теперь, он понимает — он пока слишком маленький для неё. Пока только отец. Но он тоже вырастет, и тогда она не сможет не ощутить, не сможет его оттолкнуть. После отъезда отца мать перестает их обнимать сама и запрещает другим, и говорит: так надо, чтобы вы стали взрослыми. Ли совсем не против, чтобы графиня Ариго не трогала его при встрече (Миль и вовсе сдерживает гримасы с трудом), и ему не нужно нежничанье служанок, он уже большой. Но как он станет взрослым, если она запрещает касаться себя, как делает отец? Он не понимает.***
Лионелю пятнадцать, а матери тридцать семь, и в каком-то зыбком, сумрачном, предрассветном мареве сада и рассудка он снимает рябиновые бусы с ветки и не ждёт, конечно, — но надеется. К ночи того же дня в приоткрытую дверь проскальзывает одна из горничных матери, и он потом исступлённо, до синяков сжимает чужие плечи в полутьме комнаты: не та. Выбравшись из смятой постели, оставляет снятую нитку с поникшими ягодами в саду у фонтана, потом ещё одну, тоже на видном месте, ещё — ну пускай она хотя бы поймёт, что он повзрослел, что он не ребёнок, что можно, что он хочет быть с ней — но рябину находит отец. Рассказывает матери, и она ласково улыбается Ли, но больше не обнимает его, уже четыре года не обнимает! Через год они едут с Милем в Лаик, и тот смеётся: ты, мол, как старший, уже успел с девицами, а у меня всё впереди. Ли отвечает что-то почти безотчетно, отшучивается, подтрунивает над братом и верит, что у него тоже всё впереди. Что она поймёт однажды.***
Ему двадцать два. Вокруг люди, множество людей, в мундирах и в штатском, и непрерывный, хоть и почтительно тихий гомон — сливается единым гулом в ушах и в голове. Ли стоит у гроба, графское кольцо непривычно холодит фалангу. Сердце безнадëжно стучит в груди по отцу — как Ли теперь будет без него? А как будет она?! На краю взгляда какое-то лёгкое движение, и он поднимает голову — нужно увести мать, закрыть её от этого, от других — жадных, злых взглядов, от всех и от всего! Но перед глазами переливчатыми складками взлетает, опадает и расстилается синее море плаща — обещанием защитить всегда, до смерти её или защитника, и мать уводит Рокэ. Лионель рвётся следом: это он должен идти рядом, оберегать, хранить и владеть, теперь он граф Савиньяк! — но ссутулившуюся впервые фигуру уже укутывает синий, а не алый, и черноволосая голова склоняется не к его плечу. Твоей матери не помочь, никак, говорит её брат, глядя, как двое уходят. Ли молчит. Он знает, что сможет помочь — не здесь, не сейчас; потом. Он дождётся. Он сумеет.***
Про него говорили, что он заканчивает дуэли быстро, потому что не любит фехтовать. Теперь молчат самые записные сплетницы — даже им последняя смерть показалась слишком жестокой. Не одна и не две посчитали её расправой, и Ли не спорит с ними — и потому, что не считает нужным, и потому, что это правда. У него нет возможности бросить перчатку женщинам — хотя можно ли назвать так злоязыких гадюк, готовых ужалить любого в слабости? Но добиться вызова от мужчин не составляет труда, и теперь о нём шепчутся. Ли не против такой правды о себе — пусть молчат. Пусть боятся тронуть её даже словом. Он с радостью проткнул бы того, кто на самом деле ведёт себя нестерпимо, кто и вправду даёт почву для разговоров — но и в этом ему отказано. Как запретить пожилому калеке — Валмону уже за шестьдесят! — заботиться о безутешной вдове-соседке? Но именно его хлопоты, его внимание бросают тень на неё. Она чиста перед памятью отца, перед светом и людьми, она всегда чиста перед ним — но люди тем более охотно втаптывают золото и алый в грязь, марая её имя. Их имя. Ли с остервенением теснит брата колиньяровской любовницы, с холодной радостью наблюдая, как по холёному лицу расползается бледность. А перед глазами Бертрам в кресле, и, дотягиваясь стальным остриём до безликого противника, он думает, что куда с бóльшим удовольствием проткнул бы того. Чтобы не мог никогда больше, чтобы даже мыслью прикоснуться — не смел. Лезвие мягко входит в ткань прямо под сердцем, и Ли резко, с оттяжкой вырывает клинок обратно, отталкивая тело. Встречается глазами с секундантами уже убитого — и один отшатывается, а второй замирает, как кролик перед застигнувшей его гончей. Парадный чёрно-белый мундир без единой соринки, перевязь — он, капитан королевской охраны, встречает гостей на входе в Большой Тронный зал. Мать впервые снова выходит в свет: Гектор Рафиано привёз приглашение и настоял на её присутствии на королевской свадьбе — и свадьбе дочери подруги. Чёрный бархат словно впитывает огоньки многочисленных свечей и отдаёт их назад тусклыми отблесками, и плечи, впервые открытые за много месяцев, словно выступают из кружевной, шитой золотом пены. Алое кружево — и нет, Ли не хочет видеть в этом кровь, это просто цвет, гербовый цвет. Но требовал приезда дядя, и он брат матери, ему позволено — а вот писал в Алат и прислал потом тяжёлое великолепие с многостраничным письмом Бертрам, и Ли не успел вмешаться. Чёрно-белые кисти знамени над троном оттеняют бледное лицо и тёмные пряди локонов на открытой же шее. Пальцы едва касаются чёрного же рукава — принести поздравления молодожёнам графиню Савиньяк ведёт герцог Алва. Мать проходит мимо Ли, приседает в реверансе. Снова мимо.***
«Моя невозможная Арлетта» — читает Ли больше чем десять лет спустя и чувствуют, как в ярости холодеют кончики пальцев. Она пишет, что Бертрам прислал ей в Старую Придду «пару сундуков со всякой ерундой — хотя не могу сказать, что не рада» и пересказывает строки валмоновского письма, а Ли злится, отчаянно и бессильно. Это он, он должен заботиться о ней, писать ей, если не быть рядом, а он застрял здесь, под Кольцом Эрнани, и непонятно, когда выберется. Мать же собирается домой! А Валмон теперь встал и ходит, и говорят, деятельно разъезжает по всей провинции вдоль и поперёк и, кажется, порывается отстроить сожжённый Сэ едва не собственноручно. И он старый друг матери... Бешенство снова застит глаза.***
Ли тридцать пять, а её волосы едва тронула седина, и они впервые за несколько лет в восстановленном Сэ — вдвоём. Арно под начальством Придда где-то на севере, Эмиль на юге. А они гуляют в парке, мать теперь снова разрешает себя обнимать, и они говорят, говорят обо всём на свете, и молчат — тоже вместе. День, второй, третий — и Ли всё ищет знаки того, что мать видит и понимает его и чувства, не может не понимать! — и ведь теперь им ничего не мешает. Хвалёная выдержка даёт трещину, плотину прорывает потоком: он говорит, говорит, рассказывает о том, как чувствовал раньше, как хочет сейчас, и про сны, которые заставляли просыпаться и потом до рези в глазах всматриваться в размежающийся рассвет, чтобы не заснуть снова, и как он видит их сейчас, вместе, до деталей, до ощущений, до запахов... Он говорит, а её лицо застывает, и замирает рука на его руке, и словно каменеет её тело под плащом. Он говорит, не может остановиться — но уже понимает, что снова — нет. Всю жизнь, всегда её кто-то у него отбирал — отец, сначала живой, а потом в своей смерти, его собственная служба, война, друзья, Росио, те, другие, кому она улыбалась, а сейчас её окончательно у него отберёт старость, а потом смерть. Навсегда. Рука с кинжалом вздрагивает и летит вперёд, и ударяет снова и снова, и мраморные ступени беседки у пруда окрашиваются в фамильный цвет Молний. Лионель приходит в себя и замирает, глядя на изломанное тело. Она снова убежала от него, теперь уже насовсем. Олень предвещает погоню. В Чёрной Алати погоню, охоту и жизнь зовут одним словом — так говорил отец. Но некуда бежать, некого догонять. Дорога закончилась. И охота вместе с ней. Кинжалом несподручно, и тишину у пруда разрывает выстрел.