О депрессии, кошках и (не)много о любви

– Солнце, ты меня звала? Я слегка вздрагиваю. Порша подошла к двери совсем тихо, так, что я даже не услышала её шагов. Уши слегка заложило после долгого плача в подушку. Я пытаюсь ответить хотя бы простое "да", – казалось бы, что тут сложного? – но из груди вырывается только полувсхлип-полувсхрип. – Ох, милая, что случилось? Вместо ответа я отодвигаюсь к стене, чтобы освободить место для Порши. – Можешь полежать со мной? Пожалуйста, – мой голос нечаянно снова обрывается, а в носу хлюпает. – Конечно, моя хорошая. Дать тебе салфетку? Я киваю, и Паша направляется к столу, заметив на нём пачку бумажных салфеток (я мысленно благодарю себя за то, что додумалась заблаговременно принести её в свою комнату). Она поспешно достаёт одну из пачки и протягивает её мне. Я промакиваю лицо и громко сморкаюсь, после чего, скомкав бумажку и прицелившись, зашвыриваю её на стол, чтобы не заставлять девушку выбрасывать мой мусор. Не очень-то гигиенично, но, в конце концов, это ведь мой письменный стол. – Спасибо. Ты всегда знаешь, как мне помочь, – я даже немного улыбаюсь, говоря это. – Так ты полежишь со мной хотя бы немножко? – мой тон становится умоляющим. Вместо ответа она устраивается рядом, осторожно обнимая меня и нежно касаясь губами моего лба. – У тебя точно нет температуры? – Не знаю... – Если честно, сейчас этот вопрос меня мало волнует. – Лоб горячий, – говорит она. После недолгого молчания я произношу: – Может, потому, что я плакала... – Хочешь рассказать, что случилось? – немного поколебавшись, спрашивает она, мягко проводя рукой по моим волосам. – Я не знаю... Ничего. Паша смутно догадывается, что я проплакала весь вечер, прячась от неё по другим комнатам, но ничего не говорит, только продолжает ласково гладить меня по голове. Когда она берёт в ладонь моё лицо и начинает поглаживать большим пальцем щёку, из глаз у меня непроизвольно снова начинают литься слёзы. Я уже устала злиться на себя: такое ощущение, что я только и умею в этой жизни, что плакать. Весь сегодняшний и несколько предшествующих ему дней я не могла сосредоточиться ни на чём или хотя бы заставить себя делать что-то руками по дому, и чем дольше это продолжалось, тем больше росло внутри чувство вины за собственную бесполезность. Неудачи в поиске работы, ворох учебных заданий и постоянная критика по телефону со стороны родственников окончательно подорвали моё и без того державшееся на соплях (хахах, ну я же постоянно плачу, на чем ещё, вы думали, оно может держаться?) ментальное благополучие, с головой опустив меня в яму самоненависти. Порша останавливается, опасаясь, не сделала ли она мне неприятно своими прикосновениями (наверное, вспомнила, что я редко разрешаю трогать своё лицо). Мне требуется несколько десятков секунд, чтобы постараться успокоиться; мышцы лица напрягаются и как бы застывают, отчего Паша уже собирается испуганно отдёрнуть руку, но я мягко накрываю её своей. – Продолжай, пожалуйста, – шепчу я, чувствуя, как скатываются к её ладони слезинки. Эти ласковые прикосновения – то, чего мне так сильно не хватало до этого самого момента. Порша медленно поглаживает моё лицо, обводя пальцами контуры скул и подбородка, и я чувствую, как зажимы, сдавливавшие что-то внутри, постепенно растворяются в этих мягких прикосновениях. Слёзы всё ещё текут, но наконец они приносят облегчение, а не чувство вины. Мало-помалу я успокаиваюсь и нежно прижимаюсь губами к маленькой ладошке, когда Паша в очередной раз проводит ею вниз по моей щеке по направлению к подбородку. Ловлю губами и целую основание её большого пальца, отчего моя девочка тихо смеётся. Я трусь лицом об её ладонь, и Паша, хихикнув, говорит: – Вы с Пепи сейчас похожи. – Может, поэтому ты и завела меня? – пытаюсь пошутить я. – О, это кто из нас ещё кого завела, – тянет она, поддразнивая. В другое время я бы ответила на флирт, но сейчас я слишком измотана своей многочасовой тихой истерикой, причину которой я даже не могу толком объяснить Паше. Но она и так всё понимает и не давит на меня, только покрывает ласковыми поцелуями моё солоноватое от уже подсохших слёз лицо, а потом отрывается и выдаёт задумчиво: – Я только что будто целовала море... – Люблю тебя, – я наконец-то могу улыбнуться по-настоящему. – И я тебя люблю, милая, – Порша улыбается в ответ, когда я протягиваю руку, чтобы потонуть ею в копне её огненно-рыжих волос. Я осторожно расчёсываю их пальцами, а Паша жмурится от удовольствия, сама в этот момент похожая на кошечку. Будто услышав наши мысли, в комнату бесшумно просачивается Пепи, вспрыгивает к нам на кровать и устраивается на наших бёдрах (ну неужели ей действительно так удобно?), немного потоптав их лапками для проформы. Я ойкаю, – всё никак не привыкну к этой манере кошек, – а Порша, хихикая, констатирует: – Ну всё, в душ мы перед сном теперь уже точно не пойдём. – Не очень-то и хотелось, – говорю я, немного кривя душой: в душ, конечно, хотелось бы, но сил нет никаких совершенно. Силы есть только на то, чтобы погладить кошку, решившую проблему душа за нас, пока её хозяйка гладит меня (и, кажется, мы с Пепи одинаково довольны в этот момент). Мы засыпаем прямо в одежде в объятиях друг друга под уютное кошачье мурчание, чувствуя тепло внутри и снаружи.

* * *

Когда я просыпаюсь утром, Пепи в комнате уже нет, но и на кухне она не буянит: наверное, Паша заранее насыпала ей целую кучу корма, чтобы она не требовала добавки, отъев из миски лишь немного. Сама Паша, впрочем, лежит рядом и мерно дышит, обнимая меня со спины, и это самое приятное чувство на свете. Я стараюсь не двигаться, чтобы не разбудить её и продлить этот момент подольше, но она, наверное, проснулась раньше и только притворялась спящей в ожидании моего пробуждения. Она аккуратно трётся носиком о мою шею и целует в скулу, отодвинув прядь волос. – Доброе утро, милая. – Доброе утро, солнышко, – я нежусь в её объятиях, и это первое действительно доброе утро за эту неделю. Так приятно чувствовать кожей её дыхание и тепло её тела, пусть даже через одежду. Наконец я поворачиваюсь, чтобы чмокнуть Пашу в её очаровательный веснушчатый носик (я же знаю, как она это любит!). Наша идиллия нарушается, когда Пепи всё-таки переворачивает миску с кормом, судя по звукам, доносящимся с кухни, и начинает мяукать, чтобы ей насыпали новую порцию с горкой, а я резко вспоминаю, что, проплакав вчера весь день, напрочь забыла выпить свои таблетки, о чём я и сообщаю Паше слегка виноватым тоном. По её лицу я понимаю, что не стоило этого говорить, слишком поздно, потому что она выглядит расстроенной, но всё равно целует меня в лоб и отвечает: – Ничего страшного, пропустить один день – это не конец света. Главное, что ты вспомнила и выпьешь лекарства сегодня. Давай ты сейчас разберёшься с таблетками, а я пойду покормлю Пепи, – с этими словами она встаёт и уходит на кухню, откуда вскоре слышится её наигранно сердитый голос, которым она отчитывает кошку за рассыпанные остатки корма, а я остаюсь наедине с опустевшей постелью, комнатой и таблетницей, которую начинаю методично заполнять разноцветными таблетками и капсулками из разных пачек в соответствии с предписанием психиатра. Когда я прихожу на кухню, пол уже чистый, а Пепи удовлетворённо хрустит кормом. Порша уже поставила чайник, и я с благодарностью целую её в висок, а она обнимает меня, доверчиво прижимаясь всем телом. – Что ты хочешь на завтрак, солнышко? – спрашиваю я у неё. Паша лучезарно улыбается, чуть прищурившись, чтобы прикрыть ресницами маленьких радостных чертенят в голубых глазах. – Приготовишь мне блинчики? – Конечно, приготовлю, – я тоже улыбаюсь и прячу своих чертенят, которые танцуют, потому что на нашем языке блинчики означают любовь.