***
Он задремал за чтением. Под опущенными веками видел лицо сестры, ощущал горячее и влажное от пота запястье в своей крепкой хватке. Держал её, пытаясь защитить от чего-то — но в следующий миг едва не упал, как на арену во время состязания. Облизал солёные, со слабым привкусом железа губы. Книга лежала на полу — из середины выпали листы, торчали теперь, как сухие цветы. Или — мёртвые бабочки. Было около одиннадцати вечера. Он взял толстую свечу, с облегчением сомкнул пальцы на латунной ножке и, слегка содрогаясь в сонном ознобе, вышел из своих покоев. Свеча бросала отблески, длинные и странные, на фигуры застывших рыцарей в благородной экипировке Мидфордов — и делала ужасными лица предков на портретах. Они были похожи на демонов. В детстве он боялся этого коридора с рыцарями, особенно ночью, поэтому быстро отучил себя от меньших страхов — темноты, теней деревьев в особенно лунные ночи, грозы и грома. Чтобы не бегать под дверь к родителям и не скрестись ногтями по дереву, оглядываясь на всех этих чудовищ, после полуночи, кажется, оживающих. Мама запретила детям спать с ними, когда Лиззи исполнилось четыре, сурово объяснив, что для древнего рыцарского рода столь глупые страхи просто недопустимы. Лучшим украшением этих стен служили шпаги и рапиры, в крыло не пускали глупых гостей — только родственников, только особо близкий круг, всего две спальни для гостей. В них ночевали, бывало, леди Рейчел и маленький Сиэль — или дядя с ним. А ведь Эдвард тоже мог бы узнать у кузена — спросить хотя бы, — что случилось с его близнецом, отчего он вернулся один; однако они все молчали, как будто договорившись, что не стоит бередить раны, потом, потом, когда он будет готов поделиться — и забылось со временем. На графском кладбище усыхала его могила — рядом с могилами родителей. Паула толкнула дверь, вышла, спокойно оглядевшись. Эдвард успел спрятаться за латами, в нише под гобеленом времен Столетней, кажется, войны и Генриха V. Что-то заставило сохранить себя в тайне — неловкость оттого, что он, мужчина, ночью пробирается к спальне женщины? Лицо у Паулы было хмурым, казалось старше в полутьме, она прошелестела юбками мимо быстрее, чем он решился выступить из тени и придать происходящему иллюзию нормальности. Из-под плотно прикрытой двери Лиззи пробивалась полоска оранжевого света. Эдвард занял пост, не вполне справляясь с дрожью. То ли натопили плохо, то ли впрямь пришли уже зимние заморозки, то ли холод просто поселился у него в сердце. Не только горячая ревность мучила его после услышанного рассказа — более острая, чем всё прежде, — но и леденящее душу беспокойство за неё. Отчего, например, Лиззи решилась ночевать одна, отчего попросила Паулу уйти, хотя та умела вести себя тихо, как мышка? Более того, её взгляд — Эдварду чудилось, что за ресницами появился новый жёсткий блеск. Что же ты планируешь делать дальше, возлюбленная сестра? Он услышал шаги и ещё крепче уверился в необычности сегодняшнего вечера; Лиззи ранее как в дурмане, захваченная мыслями, бродила из угла в угол, медленно и задумчиво, тяжело даже, а теперь в шагах, созвучных со скрипом старых половиц, появилась некая нездоровая нервозность — как та, что заставила её сбежать из городского дома Фантомхайвов несколько недель назад, в панике перед неминуемой встречей с причиной её страданий. Эдвард уже решился постучать в дверь, но вдруг та распахнулась, и он изумленно замер, захваченный как на месте преступления. — Эдвард, — без удивления сказала Лиззи и быстро передернула плечами, — я так и думала... Заходи. Эдвард переступил порог и вновь замер, уже нешуточно злясь на самого себя: откуда взялись эти мысли, это неловкое смущение и нежелание входить в покои леди с наступлением ночи, пусть даже по приглашению? Она ведь сестра его, а значит— нет в том ничего дурного. Он поморщился и, пройдя на середину комнаты, быстро огляделся. Кровать не была разложена, хотя балдахин собирался длинными складками у изголовья и изножья. В тёплой темноте за ним виднелись брошенные поверх покрывала книги, но названий было не разобрать. На вешалках висели печальные бальные платья, пошитые Мисс Ниной к новому осеннему сезону и, кажется, со времени доставки курьером, так ни разу и не надетые. Эдварда тронула неожиданная мысль о том, что некоторые из них вероятно придётся перешивать, особенно по длине — с лета Лиззи не только повзрослела душой, но и вытянулась. С ними мешались повседневные туалеты, не отличающиеся обычной для Лиззи щепетильностью; интересно, давно ли она проводила долгие часы в гардеробной вместе с Паулой, увлечённо подбирая себе наряд? Странная женская слабость — подножка, выбивающая из сердца пару лишних ударов на единицу времени. Перед внутренним взором Эдварда пронеслись смутные, розовато-жемчужные видения — округлые бедра в кружевных подвязках, корсаж, приподнимающий бутоны груди, мерно вздымающейся дыханием. Не только Паула, сосредоточенно поправляющая сползший, излишне тесный чулок, но и все те рассказы в дортуаре Зелёного льва, передающиеся под покровом страшной тайны, запрещённые фотографические карточки с кокотками в пушистом белье, стыдливо прикрытые на срамных местах античные нимфы и богини в лондонских парках — будто шторка может спрятать от взгляда завораживающе-плавные линии тела. Потрясающе неуместные видения. Лиззи не распустила волосы, но конские хвосты все равно устало поникли и бледным золотом расплескались по плечам. Она была одета для сна, но что-то было не так, словно под ночной рубашкой и наброшенном на плечи тонком шерстяном халатом пряталась её любимая шпага. Вот как она выглядела. — Эдвард. Он с некоторым трудом взглянул в осунувшееся лицо. Тронутое страданием и напряжённой мысленной работой, оно стало взрослее и красивее. Глаза казались зеленее, чем обычно — пряный болотный дягиль, деревенская настойка. — Лиззи, что ты задумала? — выпалил он и, подойдя в два шага, схватил её за руки. Она скосила глаза, бледнея, и вновь стало неуютно и обидно, ревностно — в прежние годы сестра никогда не прятала от него взгляд, не таила секретов. Эта проклятая осень всё запутала. Черт бы побрал Гринхилла, затащившего Лиззи в проклятый театр! Черт бы побрал близнецов Фантомхайвов, и их проклятую кровь. Ту, что текла в жилах Эдварда и Лиззи тоже. — Эдвард, — пробормотала она растерянно, — зачем ты приходишь сюда почти каждую ночь? Почему следишь за мной, когда я гуляю в парке? Губы Эдварда дёрнулись в виноватой улыбке, и он разжал пальцы. Лиззи медленно опустила руки. — Я беспокоюсь. Я боялся, что ты натворишь глупостей. — Уже натворила, — она в упор посмотрела на него, даже не пытаясь улыбаться. Набрала в грудь воздуха: — И собираюсь продолжить. Она повернулась и решительно выставила из шкафа кожаный дорожный саквояж. — Лиззи? — Я должна увидеться с ним, сама, — резко сказала она, — я сама спрошу, я обо всём у него спрошу, я больше не могу плакать, Эдвард, у меня сил нет, я такая жалкая, так ужасно жалею себя! Мама говорила, что только трусишки и слабаки плачут над своей судьбой. Так нельзя, сколько можно. Я уеду сегодня. Она принялась скидывать вещи, одну за другой — несколько платьев, зимние сапоги, шарфы, платки. Эдвард пришёл в себя, когда Лиззи пронеслась мимо него и, схватив за гладкий эфес любимую шпагу, начала искать корсажный пояс с креплениями для холодного оружия. Он встал между ней и будуаром. — Это глупо!.. — Ты не остановишь меня! — её голос зазвенел. Эдвард отступил на шаг — обожгло как пощечиной. Лиззи, некрасиво шмыгнув носом, продолжила собираться. Постепенно движения её замедлились, становясь всё более рассеянными и какими-то сомнамбулическими. Он прикусил язык, удержавшись от комментария, и Лиззи, отбросив случайно схваченную с комода плюшевую игрушку, рухнула на кровать. — Боже мой, Эдвард!.. Я просто... я схожу с ума! Я ведь даже не знаю, где его искать, в Англии ли он вообще? Да и лошадей мне сейчас никто не даст, а идти через лес по непогоде... Боже, это безумие. Я безумна. — Лиззи, — прошептал Эдвард. Сам не заметил, как опустился рядом, как взял её за плечи — и она безотчётно доверчиво спряталась у него на груди. Сердце сладко сжалось. — Я бы отправился с тобой. Не могу смотреть на твоё отчаяние — да и мне он тоже кузен, знаешь ли. Но — пожалуйста, хотя бы не ночью, ладно? Тише, маленькая моя... Решим утром? — Я не знаю, что со мной происходит, — глухо пробормотала Лиззи, — не понимаю. Он гладил её пушистые, пахнущие чем-то тонким и приятным волосы, держал в объятьях тёплое тяжёлое тело. Лиззи прижималась к нему всё крепче, и от бесконечной нежности в Эдварде начинали петь туго натянутые струны. — Ты... просто... немного запуталась, вот что я думаю, — сказал он, и сам удивился тому, как дрожит его голос. — Из-за меня его преследует Скотланд-Ярд. По сердцу проехались, как плохим смычком в неловких пальцах по струнам; в пахнущей мёдом и холодными садовыми цветами близости с Лиззи оказалось слишком много графа. Чужака — это ощущалось сейчас острее, чем когда-либо. — А ещё... Она не договорила. Эдвард смущённо поправил спадающий с плеча халат — под ним была полупрозрачная рюшевая нежность, то, что мужчине видеть нельзя — пусть ему и хотелось смотреть! Собирался поцеловать её в макушку, как в детстве, ибо объятья уже переходили за грань дозволенного, но губы не успели коснуться волос. Лиззи резко вскинула голову и уставилась на него. Она не плакала, но скулы её сильно горели, а глаза отчаянно блестели. Эдвард улыбнулся дрожащими губами. — Меня выдадут за мертвеца, вот что ещё, — сказала она серьёзно, и сама обвила Эдварда руками. Тот чуть не задохнулся, но не потому, что сестра была сильнее него. — Я не желаю... этого я не желаю — с ним. Но и его я… О, достаточно уже! Она приподнялась — Эдвард ощутил мимолетное прикосновение острых грудей, едва прикрытых ночной сорочкой, и его бросило в жар; он не успел и слова вымолвить или хотя бы отодвинуться. Она поцеловала бы Эдварда, не отшатнись он с грохотом крови в ушах. Лиззи замерла, как зверь перед прыжком. Эдвард ожидал неловкости, даже стыда, но она только странно, холодно усмехнулась — отчего-то в тот миг ему подумалось, что кровь рода Фантомхайв, кровь от крови матери их, наследие ужасной, но великолепной леди Клодии, отчётливее проявилась именно в его сестре. — Я не желаю любить мертвеца, — зло сказала Лиззи, — я люблю Сиэля, но не того, каким он стал. Я не желаю целовать этот холодный рот, не желаю, чтобы он трогал меня мёртвыми руками, я не желаю делить с ним ложе. — Я не... — И опять я ошиблась, брат, — перебила Лиззи и запахнулась, — потому что придумала себе чёрт знает что. Прости меня. И Эдвард потерял голову. Он, словно в лихорадке, как больной, сел на полу возле её ног — обнимал её колени, касался губами тёплой кожи, клялся. В том, что любит больше жизни, что не нужны ему другие женщины, что сделает всё ради её счастья, что переживает — о, как он переживает — за неё. Целовал её руки, каждый пальчик, и нездоровый жар потихоньку овладел его существом, стал огнём в венах. Он дрожал и бормотал что-то почти несвязное. Лиззи так долго была ребёнком в его глазах, что он совсем упустил из виду её превращение в молодую девушку, как и упустил свою влюблённость в неё. Ту самую — сентиментальную, глупую, безнадёжную. К чему и дальше обманывать себя. Должно быть, она тоже превратилась в сплошной жар. Он уже не различал, руки целует или едва прикрытые тонкой сорочкой колени и бёдра. Погасла его свеча и почти все свечи в комнате Лиззи, под его горящими губами было нежно и шелковисто, сладко — а где-то восхитительно горчило от пота. Руки и шёпот увлекли его на кровать, и там они продолжили целоваться — уже в губы, и Лиззи как-то зло прихватывала его язык зубами. Её сорочка задралась, она оседлала его бёдра и вцепилась ему в плечи. Эдвард открыл глаза и увидел — отрешённое, потустороннее лицо, разомкнутые губы, шепчущие что-то. Прикрытое тонкой тканью лоно горячо давило на его пах. Это было такое сладкое, такое необыкновенное ощущение, что его плоть окаменела сразу. Лиззи заметила — улыбнулась смущённо, но тепло, словно предлагая взять всё, что у неё было, забыть, забыться, быть вместе, никому не отдавать. Губы её вытолкнули — с трудом, через дрожь — имя, уже позабытое, детское; то, что красовалось на четвёртой могиле семейного захоронения Фантомхайвов, имя второго близнеца, самозванца — и человека, которого она, наверное, любила даже сильнее своего мёртвого жениха. Сильнее Эдварда. Он поднялся, сомкнул руки на талии и усадил Лиззи, податливую и тёплую, на кровать. Вдохнув и выдохнув несколько раз, отдёрнул сорочку и накинул на тонкие плечи упавший халат. Быстро пробежался пальцами по пуговицам собственной рубашки, застегивая их. Руки были как чужие. Отводил взгляд. Хотелось ругаться вслух. — О Эдвард, — пролепетала Лиззи и крепко зажмурилась. — Разве ты не... Он помолчал, сдерживая слова — те рвались, признания и проклятия. Но нельзя, нельзя было. Ведь она — рядом. — Я люблю тебя, — начал он медленно, — но я не... не могу, Лиззи, ты ведь моя сестра! Это неправильно, мы не должны. Извини меня за горячность. За несдержанность. Забудем. Больше мы никогда... Я больше никогда... — Хорошо, — еле слышно отозвалась Лиззи и глубоко вздохнула. Он боялся смотреть ей в лицо. — Сохраним этот секрет между собой, — она немного помолчала. — Эдвард... ты... просто поспи рядом со мной, как в нашем детстве — помнишь? Я так боялась грозы, но родители запрещали приходить к ним, и тогда я оставалась с тобой — до тех самых пор, пока ты не уехал в колледж. — Да, дорогая моя, — с трудом ответил он и быстро поцеловал её в лоб. Руки его дрожали. Он не понимал, злится или радуется, ревнует или гордится собой. Лиззи юркнула под одеяло и посмотрела на него огромными затуманенными глазами. — Спать ложусь, гашу огни, Боже, душу сохрани, — пробормотала она сокровенное — словно они и впрямь были маленькими детьми. — Коль умру я до зари, Боже, душу прибери, — закончил Эдвард и опустился рядом. Стало немного легче. Веки Лиззи закрылись. Стиснув пальцами его рубашку и забившись к нему под бок, она скоро забылась сном, в котором вздрагивала и всхлипывала — но порой и улыбалась. Когда за окном забрезжили рассветные сумерки, пробиваясь стылой синевой сквозь сдвинутые занавески, а кто-то из прислуги открыл заднюю дверь, чтобы, наверное, снять с веревок высохшее белье, Эдвард ощутил, как тягучая волна подхватывает его самого. ...Когда он открыл глаза, ударило ярким и совсем зимним солнцем. Одеяло тяжело давило ему на грудь, а перед взором таяли сладкие, запретные, завораживающие видения ночи. Он вскочил в ужасе, осознав, что спит в комнате сестры, на её кровати. Взгляд упал на часы. Всего восемь утра — ещё тихо в доме, родители пока не вернулись. Он спустил ноги на пол, дрожа от холода и вины за своё ночное возбуждение. Ноздри слегка щекотал запах — сладкий, миндальный, словно нарванные Лиззи в саду и посаженные в горшочки калониктионы, теперь-то, конечно, закрытые, продолжали источать аромат даже с приходом солнечного дня. Он посмотрел на открытый шкаф — из-за дверцы виднелся край узорчатой юбочной ткани. Эдвард добрался до стола и ослабевшими пальцами взял с него записку. Мой милый Эдвард! Я надеюсь, ты поймёшь меня и не будешь злиться или мешать мне. Я всё же решила сама отправиться на поиски ответов. Не нужно меня преследовать. Я велела Стефану передать несколько слов родителям и тоже оставила им письмо; Паула отправилась со мной. Обещаю: я вернусь, как только пойму, с чего началась ужасная история, из-за которой я теперь страдаю. Вернусь, когда пойму, отчего всё произошло именно так. Не ищи меня! Я буду в безопасности.Любящая тебя сестра.
Эдвард перечитал записку два раза, как оглушенный. Безотчетным движением прижал бумагу, которой касались руки Лиззи, к губам и вдохнул всё тот же горько-сладкий, нежный, миндальный запах. Маленькие лунные цветы в горшках, распускающиеся только с наступлением сумерек, сокрушённо покачивали плотно закрытыми бутонами. Они были как она — хрупкие, загадочные. И сильные, лианами обвивающие сердце. — Я люблю тебя, — прошептал Эдвард, гладя белые тонкие лепестки, — люблю тебя. Люблю тебя. Есть такие цветы, что распускаются лишь с наступлением сумерек, и родители рассказывали — раньше у старого пруда с античными статуями и старомодными беседками был разбит небольшой ночной сад; отец говорил даже, что от оглушительного ночного благоухания этих цветов люди пьянели и теряли благоразумие. Ночные сады вышли из моды, но лианы продолжали обвивать ажурные решётки, и одна такая крепко стиснула его больно бьющееся сердце: Лиззи была для него целым миром, но душой оказалась связана с другим человеком. С тем, кто заставил её страдать. То, что появляется лишь с приходом ночи, при дневном свете обнажает собственную иллюзорную, нестойкую сущность. Лиззи наверняка с утра стало стыдно за свой порыв — даже у Эдварда горели щёки, и от несправедливости жизни его глодала детская обида. Коридор встретил его рыцарями, которые были смешны и слишком малы размером для того, чтобы напугать молодого мужчину. Свёрнутое в трубочку и вложенное под рукав письмо жгло кожу. В ожидании приезда родителей он ходил по своей комнате, погружённый в размышления, и, только услышав шум экипажа, кристально ясно осознал — не будет он ей мешать. Наверное, он всё же имел право хотя бы на ту любовь, которая бережёт, а не сжигает, заботится, а не бьёт по доверчивой ладони. Если Лиззи может быть счастлива только с кем-то из этих двоих— значит так тому и быть. Он не станет мешать. Главное, чтобы именно эта любовь не спалила её дотла.