Жизнь длиною в восемь дней

«Алекс, если когда-нибудь ты захочешь, чтобы все твои мечты сбылись, отправляйся в Верону, пройдись по узким переулкам, дотронься до стен старинных зданий, пройди по улице Маццини до самой Пьяцце делле Эрбе, взгляни на памятник Данте на площади Синьории и на то, как поразительно задумчив его взгляд; пойди в оперу и послушай, как звук голосов и инструментов разлетается по Арена-Ди-Верона, и жизнь твоя сразу же разделится на до и после…»       Я никогда не был в Вероне. Мой отец говорил мне, что это город, где исполняются все твои мечты разом. Я долго не верил и не понимал, чем обусловлена его страсть. В детстве (что забавно, ведь именно в детстве верится в сказки) это казалось мне абсолютнейшей чепухой. Что столь особенного может быть в городе, что он делает любого человека счастливым? Разве это не глупая небылица для наивных?.. Но порой с годами, осознавая всю тягостность и безрадостность жизни, в такие светлые небылицы начинаешь верить.       Мне тогда исполнилось двадцать семь лет. Я преподавал итальянский в Килском университете неподалеку от Стаффордшира. Я жил со своей семьей — матерью и отцом. Я был их единственным ребёнком. Всю мою жизнь мы были довольно бедны. Прежде, чем я вырос и смог работать, бывали моменты, когда нам едва ли хватало средств на то, чтобы прокормиться. Это было совершенно неудивительно, ведь рос я в семидесятые годы, когда в стране царила нищета и безработица. Мать моя была больна, поэтому отец работал за троих: мне работать он не позволял, говорил, что я должен учиться, иначе стану как он. По правде говоря, я не совсем понимал, что мне нравится, а что нет, поэтому отучился на филолога — на факультете итальянского языка, как попросил отец, когда узнал, что я иду учиться на языковеда. И я не пожалел об этом.       Я много лет гадал о его тяге к Италии. Он был обычным рабочим, но, стоило мне заговорить с ним о чём-то, что заставляло его хоть немного распылиться, и в нём просыпался романтик, самый настоящий. Он рассказывал об Италии так, что вскоре я и сам влюбился в неё, хотя и не был там никогда, да и не мечтал туда попасть. Наверное, некоторым снам стоит оставаться просто снами.       Итак, стоял конец восьмидесятых, я работал обычным преподавателем на кафедре итальянского языка. Я любил работу, хотя бы потому что она была связана со сном моим и моего отца. Благодаря ей я иногда мог отдаваться сладостному чувству нереальности, в котором я нуждался. Я старался изо всех сил не позволять себе сильно придаваться мечтам. Это было до того, как в один прекрасный день на кафедре мне сказали: «Дорогой Алекс, отправляйся-ка ты в Италию, на конференцию. Ты преподаватель, но ни разу не бывал в стране, о которой рассказываешь своим студентам.» Я ошалел. Я подумал, что сошёл с ума, что это мне только снится. Так подумали и мои родители, когда я рассказал им об этом.       — Как же так?! Неужели ты поедешь совсем один в незнакомую страну?! — мать от такой новости побледнела и от ужаса чуть не сошла с ума. Отец уверенно положил ей руку на плечо.       — Ничего. Там, в Италии, не бывает незнакомых.       Это особо не успокоило ни меня, ни маму. Но в душе я был счастлив, сам не знаю, почему. У меня не было какой-то необузданной любви к этой далёкой стране, у меня была только мечта выбраться из дыры, в которой я гнию уже двадцать восьмой год, и увидеть жизнь совершенно иной, да ещё и в стране, сказкам о которой я внимал годами.       Я и не помню уже, как я оказался за границей Великобритании: мысли о свободе затмили мне разум. Я впервые в жизни ехал на поезде, да ещё и так долго. Я смотрел, как за окном один вид сменяется другим. Из Лондона я доехал прямиком до Милана, и, казалось, сердце моё всё это время не стучало — так сильно я был взволнован и счастлив.       Я окончательно убедился в том, что схожу с ума, когда увидел Миланский собор. Стояла ужасная духота, но даже она была для меня невероятно прекрасной. Наверное, я стоял и смотрел на него не один час, когда меня окликнул чей-то голос. Я встрепенулся. Передо мной стоял пожилой мужчина со смуглой кожей и чёрными глазами. На голове была шляпа, из-под которой выбивались седые волосы. Он поразил меня импозантностью в первую же секунду.       — Ragazzo, ты стоишь здесь уже почти полтора часа, — заговорил мужчина на итальянском со мной, — не ударило ли тебе солнце в голову?       На итальянском «ragazzo»означает «парень», и звучало это для не привыкшего меня в какой-то степени фамильярно.       Я опешил на секунду. Всё вокруг казалось столь нереальным, что я потерял дар речи.       — Нет, синьор, я просто здесь впервые… — ответил я. Мужчина осмотрел меня своими тёмными глазами и улыбнулся.       — Значит, не местный? Sei inglese? Англичанин?       Я кивнул, предполагая, что он в первую же секунду распознал мой акцент. Мужчина улыбнулся ещё шире.       — Как тебя зовут, ragazzo?       — Алекс. — ответил я уже смелее.       — А я Альберто. Идём, англичанин, выпьем кофе.       Старик, коим, на самом деле, назвать его у меня язык не поворачивался (но с вашего позволения я прозову его именно так), ведь двигался он, словно мальчик, повёл меня в кофейню.       Он предложил мне сигарету. Покуривая, я осматривался. Люди здесь эмоционально разговаривали друг с другом, ничуть не сбавляя тон голоса, несмотря на то, что находились в общественном заведении. Почти все курили, а общались так, словно каждый знал каждого. Сидя за столом с этим стариком, я подумал о словах отца. «Там не бывает незнакомых»…       — Что ты тут делаешь, ragazzo? — спросил у меня старик Альберто.       — Я преподаватель итальянского языка в Килском университете. — сказал я. — Меня отправили на конференцию с докладом.       — Ты преподаватель?! — удивился вдруг старик и рассмеялся, — И никогда не был в Италии? Mai?!       — Sì, — ответил я и от осознания этого факта и сам усмехнулся. На самом деле, он был прав: это довольно забавно. Какой же ты преподаватель, если только говорить и умеешь, а о чём — не имеешь понятия. — Поэтому, наверное, и отправили сюда именно меня.       Альберто немного помолчал. Он докурил сигарету и бросил её в пепельницу.       — Сколько ты здесь будешь, ragazzo?       — Dieci giorni, — ответил я, — целых десять дней.       — Десять дней! Всего-то!       Он задумался на какое-то время, прищурившись. Я рассматривал людей вокруг себя с неподдельным интересом, а вот на меня же никакого особенного внимания никто не обращал. Затем я заставил себя снова обратить внимание на черноглазого старика. Пускай в нём и было что-то свежее, но почти затухший блеск в его глаза выдавал старость. А, быть может, горе…       — Знаешь, что? — спросил он вдруг с горящими глазами. — Когда там твоя конференция?       Я недоверчиво нахмурился, не понимая, к чему он ведёт.       — Завтра. Днём. — ответил я, чуть помедля.       — Замечательно, benissimo, — улыбнулся он, — найдёшь меня завтра вечером, в восемь вечера, здесь же! Возьми свои вещи!       Я совсем растерялся. Он пояснил:       — Я отвезу тебя кое-куда, преподаватель.       По дороге в свою гостиницу я умудрился пару раз заблудиться, что, собственно, и стало моей экскурсией по Милану. Здесь стремительно вечерело. Стоило только моргнуть, и романтичный оранжевый сумрак сменялся непроглядной ночью. Воздух здесь был совершенно другим, и это ощутилось в первую же секунду моего пребывания здесь: он был тёплым и при этом влажным, вот почему казалось, что дышать нечем. Не было ни намёка на ветер. И, хотя я обливался потом, мне было очень хорошо. От переизбытка чувств, я половину ночи не мог сомкнуть глаз. Я пару раз перечитал свой доклад, затем же сел возле окна, вид из которого выходил на обыкновенную оживлённую улицу. Я просидел там, пока не начал засыпать прямо на стуле.       Утром мне понадобилось некоторое время, чтобы поверить в то, что я не грежу. Я снова постоял минут десять у окошка и порассматривал прохожих. Хоть было и раннее утро, улица была уже наполнена смуглыми людьми. И каждый из них громко говорил и усиленно жестикулировал, а лица их выражали палитру эмоций. Нет, я был уж точно не в чопорной Англии. Такое спутать невозможно. Я решил ещё разок прочитать свой доклад: на меня вдруг накатило неожиданное волнение. Я долго готовился: сначала медленно пил кофе, успокаивая себя, затем одевался, а потом думал о своей вчерашней встрече со стариком Альберто… Неужели сегодня, когда я приду к Миланскому собору, он будет меня ждать там? Это слишком похоже на сказку. И куда он собирается меня везти? И зачем вообще ему это нужно…       Отбросив размышления, я продолжил приготовления к первому своему взрослому выступлению перед абсолютно незнакомыми мне людьми, ещё и другой национальности. Но эта страшная конференция прошла так быстро, что я и не заметил. Меня приняли с распростёртыми объятиями, как родного, и я сразу перестал волноваться. Доклад мой вряд ли сильно выделялся, но мне всё равно уделили должное внимание. Мужчины не только любезно жали мне руку, но и лучезарно улыбались, бодро хлопая по плечу; женщины же не оставляли меня без самых разнообразных эпитетов и добродушной похвалы.Впервые в жизни я вдруг понял, насколько же я чинен и сух. Вскоре внимание, которым меня так окружили, рассеялось, и я, не в силах сделать что-либо с собой, погрузился в предвкушение предстоящей встречи с новым знакомым.       Ровно в восемь со своими вещами я был около Миланского собора. Видел я его уже во второй раз, но я всё-таки снова был лишён дара речи и ослеплён его красотой.       — Эй, ragazzo! Я не думал, что ты так пунктуален! — послышалось за спиной у меня, я обернулся. Альберто стоял, улыбаясь. Моё лицо тоже неконтролируемо растянулось в улыбке, что было для меня несвойственно.       — И куда мы поедем? — спросил я нетерпеливо. Старик положил мне руку на плечо.       — В Верону, мальчик мой.       Я пошатнулся.       — В Верону?.. — переспросил я, чувствуя, как кружится моя голова.       — Sì. Думаю, что Верона — это именно то место, где ты сможешь прочувствовать эту страну. — сказал он, доставая сигару из кармана, — Вот тогда тебе будет о чём рассказывать ученикам. Конечно, — продолжал он, держа меня за плечо и направляя куда-то, — и в Милане есть на что посмотреть. Но между Арена-Ди-Верона и Ла Скала я, друг мой, определённо выбрал бы Арена-Ди-Верона…       Я был вне себя от счастья, но старался спрятать глупую улыбку.       И мы поехали на его стареньком «Бьюике». Я смотрел на виды за окном. Я наблюдал за убегающими кукурузными полями, освещаемыми лунным светом, за маленькими домиками, изредка мелькающими вдоль узкой дороги. Через полчаса, а, может быть, час я устал таращиться в окно. Я взглянул на своего спутника.       — Почему вы взяли меня с собой? — поинтересовался я, неожиданно прервав тишину. Старик Альберто вдруг задумался.       — Люблю показывать приезжим ребятам любимую страну. — объяснил он немногословно. Я прищурился. Он же продолжал молчать. Его взгляд вдруг как-то потемнел, и итальянец резко совсем состарился.       Я задумался. Человек этот казался мне инопланетянином. Едва ли у нас в Англии тебя бы вот так взяли и повезли катать по стране (я, конечно, не хочу обобщать, но всё же.!). Я рассматривал его исподтишка, но спросить боялся. И спустя полчаса он заметил это.       — Я археолог. — заговорил смуглый старик. — Объездил всю страну и не могу уже даже сказать, откуда конкретно я родом. Я люблю ездить. Только вот одиноко это, capisci?       Я поджал губы и кивнул. Я немного удивился его откровенности.       — Сын у меня был. — продолжал Альберто, — Умер год назад. Раньше мы с ним катались…       Я вздохнул и ощутил какую-то холодную горечь в груди.       — Scusami, ragazzo, — опустив глаза, произнёс он, — Прости меня, парень, за то что я тебе тут всё это рассказываю.       — Tutto bene, старик. — улыбнулся я, и мы снова замолчали. Я подумал, что мог бы и о себе рассказать что-нибудь, но меня дико потянуло в сон. Я даже не заметил, как задремал.       Проснулся я тогда, когда меня потрепали по плечу.       — Ты заснул, друг мой. — сказал мне Альберто, — Пока спал, мы доехали.       Мне нужно было немного времени, чтобы прийти в себя. Я потёр глаза, потянулся и, взяв свою небольшую сумку с вещами, вылез из машины. Передо мной открылся переулочек метров в шесть, от силы семь шириной. Альберто открывал дверь в старинный пошарпанный ярко-жёлтый дом. Пока он возился в кромешной ночной тьме, я подошёл поближе к зданию и дотронулся рукой до стены. Я закрыл глаза. Пошарпанная краска легонько царапала ладонь. Необузданная радость взорвалась внутри меня, и от неё мне хотелось смеяться и кричать, но получилось только улыбнуться так широко, что губы мои едва не рвались. Я не мог поверить в том, что меня действительно привезли в город, о котором я слушал всю жизнь и не мечтал даже увидеть его.       Наконец меня позвал Альберто. Я пошёл в дом за ним. Пройдя по довольно приятному подъезду, мы поднялись на второй этаж, он открыл дверь в квартиру, на которой кривовато висел номер квартиры, и впустил меня. Всё здесь было совершенно кукольным. Я вспомнил, что дом снаружи выглядел ужасно узким и поразился тому, как квартира вообще поместилась здесь.       — Будешь ночевать вот здесь, Алессо, — он назвал меня на итальянский лад.       Я прошёл за ним в маленькую комнату, спальню, где уместились только односпальная кровать и узкий шкаф. Здесь же был выход на крохотный балкон.       — Ты голоден? — спросил он.       — Ничуть. — ответил я, — Я хочу только выспаться.       — Я застелю кровать. — сказал старик, — А ты не мог бы пока поставить воду нагреваться на плиту?       Я кивнул и, не теряясь, подошёл к стоящей в углу небольшой гостиной плите. Уже через полчаса я улёгся в предоставленную кровать и на этот раз, несмотря на переизбыток чувств, отключился.       Разбудили меня палящие лучи солнца. Мне показалось, словно я проспал вечность, и, судя по тому, каким жарким было солнце, так и было. Я, заставив себя подняться на ноги, вышел на балкон. В переулке, что оказался подо мной, уже стоял гвалд. Позабавило меня то, что дом напротив стоял совсем близко, казалось, рукой можно дотянуться. Я не заметил, как беспричинно заулыбался. Что-то я зачастил с этим…       — А, парнишка! — услышал я голос, — Я боялся, ты впал в спячку.       — Buongiorno, Альберто. — сказал я, зайдя внутрь с балкона.       — Теперь-то ты, верно, уже голоден. — сказал старик.       — Да, но я бы хотел позвонить родителям.       — Позавтракаем и отправимся на прогулку, — сказал он, — там найдём таксофон.       Я кивнул.       Позавтракав, я почувствовал себе совсем бодрым, но вовсе не готовым к приключениям. Я всё ещё не верил в реальность происходящего… Неужели чудеса случаются?..       Я не заметил, как Альберто вывел меня на эту узенькую улочку. Стояла изнутрительная жара. Мы, идя извилистыми улицами, вышли на набережную реки Адидже.       — Куда мы идём? — спросил я.       — На Пьяцца Бра, к Арена-Ди-Верона. –ответил Альберто. Я покрылся гусиной кожей, не взирая на жару. Все эти названия были для меня только недосягаемыми образами из снов, и мне было сложно представить, что они и вправду существуют.       Старик шёл шагами довольно медленными, что было хорошо в такую жару. Я смотрел по сторонам. Всё здесь было каким-то маленьким. Домики на другом берегу реки прижались друг к другу, изредка виднелись торчащие старинные башни. Это напомнило меня кафе, в котором мы сидели с Альберто в Милане. Дома, как и итальянцы, каждый знал каждого. Казалось, что они даже перешептываются меж друг другом на певучем языке, на котором даже ругательства звучат как песня. Стоял шум. Люди громко разговаривали. Я с наслаждением слушал эту нескончаемую музыку.       Мы шли где-то полчаса, может быть, минут сорок, когда людей стало значительно больше. Их количество увеличилось вместе с количеством машин. И вскоре передо мной выросла Арена-Ди-Верона. Амфитеатр показался мне огромным. У меня перехватило дыхание, и несколько секунд я стоял как вкопанный.       — Чего встал? — спросил Альберто, и я вздрогнул, — ах… оторваться не можешь?       Он широко улыбнулся.       — Идём. Выпьем кофе, — сказал он, а затем нахмурился. — А может и не кофе…       И Альберто повёл меня через всю Пьяцца Бра к какому-то ресторанчику.       Мы зашли в него, и старик вдруг закричал:       — Buongiorno, coglioni!       Я замер, все обернулись.       — А! Альберто! Il vecchio culone è tornato finalemente!       Несколько официантов принялось обниматься с Альберто, посетители тоже пришли пожать руку.       — Это мой товарищ Алессо, — сказал старик, — он британец.       — Ciao, Алессо!       — Buongiorno, нравится вам здесь, Алессо?       Меня окружили вниманием и засыпали вопросами, так что я успевал лишь кивать. Послышалось, как кто-то приближается к собравшейся толпе, и люди вдруг затихли.       — Sei inglese? — послышался молодой мужской голос. Из толпы вдруг показался молодой человек. Я растерялся на мгновение. Он был не очень высоким, но это прощалось ему: лицо его было красивым и выделяющимся из толпы. Ярко-голубые глаза смотрели на меня, скептически прищурившись. Он смахнул недлинную волнистую чёлка со лба, тряхнув головой, но после того, как она снова вернулась на место, он спокойно и машинально провёл худой жилистой рукой по волосам, отбрасывая их назад. Они были блондинистыми, а не тёмными, как у большинства присутствующих. Летнее солнце сделало их не просто блондинистыми, а совсем пепельными. Кожа же была смуглой, и поэтому глаза горели ещё ярче. Ещё кое-что выделяло его: он был полностью одет в чёрную одежду, и, видно, жара его совсем не пугала. Обтягивающая рубашка была не доверху застёгнута, брюки не так облегали фигуру, как верхняя часть одежды, но всё-таки отлично сидели. В руках он держал бокал вина, чёрная рубашка закрывала почти половину ладоней, а на обеих запястьях было надето множество фенечек.       — Да. — ответил я. Он осмотрел меня сверху вниз всё с таким же прищуром.       — Ну… В таком случае, ты нашёл правильное место для начала экскурсии. — сказал он. Затем, взглянув мне в глаза, он развернулся и пошёл назад.       — Это Флоэрино. — сказала одна женщина мне. — Не любит гостей, всегда сидит за одним и тем же столом и пьёт одно и то же вино, целыми днями пишет какие-то ноты и никого к себе не подпускает уже год…       Я проследил за ним взглядом, а затем посмотрел на Альберто. Он странно с непонятным сожалением смотрел на парня. Меня всё продолжали расспрашивать, и вскоре я и думать забыл о молодом человеке в чёрном. Затем несколько, полагаю, близких друзей Альберто (коими был весь ресторан, включая уборщицу…) пригласили нас за свой столик, и мы некоторое время разговаривали.       — Послушай, Алессо, — сказал Альберто где-то через полчаса, — я тут сто лет с друзьями не виделся. Что думаешь, если я отпущу тебя погулять с кем-то другим?       Мне ужасно хотелось продолжить путешествие по Вероне, но перспектива прогулки с незнакомцем пугала.       — Но с кем? — спросил я. Старик поразмыслил минуту и принялся разглядывать ресторан. Взгляд его остановился на молодом человеке с бокалом вина.       — Эй! Флоэрино! — крикнул он. Парень обернулся. — Иди сюда!       Молодой человек поднялся из-за столика и широкими шагами подошёл к Альберто. Он посмотрел на него вопросительным и где-то даже пренебрежительным взглядом.       — Прогуляйся с Алессо. Покажи ему, где тебе нравится. С тобой ему будет поинтереснее, чем со мной.       Парень снова так же скептически осмотрел меня. Он прищурил свои синие глаза, пытаясь сделать вид, что задумался. На деле, мне кажется, он сразу всё решил, просто пытался сделать вид, что не в восторге от этой идеи.       — Ладно. — сказал блондин, немного вдруг смягчив взгляд. — Пойдём, англичанин. Только не жалуйся на жару.       Я закатил глаза. Мне искренне захотелось ответить что-то в таком же духе.       — Заметьте, это не я надел чёрный в тридцатипятиградусную жару… — усмехнулся я, вставая из-за стола. Блондин лишь фыркнул и молча пошёл к выходу из заведения. Он казался высокомерным, но я сразу заметил, что это было скорее напускным; быть может, так он от чего-то ограждался. Я попрощался со всеми и попросил Альберто встретиться со мной позже, на что он сказал, что Флоэрино чудесно знает, где он живёт, и с радостью проводит меня. Ну, хоть молодой человек в чёрном согласился совсем без радости, я счёл такой вариант наиболее удобным.       Мы вышли на площадь Бра, и он довольно вальяжно побрёл вперёд.       — Куда мы пойдём? — поинтересовался я. Он ненадолго задумался.       — Покажу тебе балкончик Джульетты. — ответил он немного холодно. — Все гости этого города любят его.       Он замолчал и мы долго шли молча по длинной людной улице. Палило солнце, но меня знобило каждый раз, когда я смотрел на молодого человека. Он остановился у какого-то фонтана, набрал в ладони воды и плеснул себе в лицо.       — Иди сюда, — сказал он на английском вдруг, — попей. Жарко, тебя может хватить удар.       Я повиновался спустя пару секунд. Холодная вода плеснула мне в лицо, и я мне стало невероятно приятно. Когда я поднял глаза, я увидел, как Флоэрино рассматривал меня. Взгляд его приобрёл неподдельную заинтересованность.       — Ты впервые выбрался из дома? — спросил он. Его глаза стали смотреть помягче, хотя он всё ещё держал между нами дистанцию, и это, казалось мне, выделяло его из массы итальянцев, как и чёрная одежда и белые волосы. Он глядел на меня уже без скепсиса, скорее с заинтригованностью, а руки его стали жестикулировать при каждом доносящемся из его уст слове. Хотя жесты эти и были сдержанными, это всё равно выдавало в нём итальянца.       — У меня бедная семья. — ответил я.       — Понятно. — немногословно отозвался он и снова отправил руки в карманы. — Ну, ты идёшь?       Я кивнул и поспешил его догнать. Ходил он, хоть и вальяжно, но быстро.       — Ты, должно быть, влюблён в город после шекспирской трагедии? — продолжил он. Я обрадовался, что он наконец завёл разговор, но не показал этого.       — Нет. — я усмехнулся. — Верона для меня немного больше, чем картинка из книжки «Ромео и Джульетта»…       — Ну, это хорошо. — сказал Флоэрино и снова пошёл быстрее, так, словно быстрее хотел от меня избавиться.       Мы некоторое время шли по людной улице. Я рассматривал старинные дома. На маленьких балкончиках люди пили кофе, загорали, курили и наблюдали за всем, что происходит под балконом. А я рассматривал их. Но мой взгляд неудержимо притягивал он. Флоэрино широкими шагами шёл впереди, сунув руки в карманы, исчезая и появляясь в толпе, но почему-то выглядел так, словно был совсем один. Я старался оглядывать всё, что было вокруг, но что-то заставляло меня смотреть только на него.       — Сколько тебе лет? — спросил я у него, поравнявшись с ним. По тому, как он дёрнул бровями, я понял, что он приятно удивился моей смелости заговорить с ним первым.       — Двадцать один. — сказал он. Он замолчал, но потом, кажется, подумал, что не спрашивать встречных вопросов невежливо. Я решил избавить его от мучений.       — Мне двадцать семь.       Он слегка кивнул, как бы приняв к сведению.       — Мне нравится твоё произношение… — сказав «нравится» он покрутил указательным пальцем у своей щеки, что было итальянским жестом, означающим это слово, — Я редко слышу, как разговаривают британцы. — сказал он, улыбнувшись.       — А у тебя забавный акцент. — отметил я. — Вообще, ты первый здесь, кто заговорил со мной на английском… Почему?       — Не знаю. — он пожал плечами и быстрым движением изящной кисти, наполовину спрятанной под чёрной рубашкой, смахнул со лба белобрысую чёлку. — Окажись я в чужой стране, мне бы хотелось, чтобы со мной поговорили на моём родном языке.       Я задумался.       — Альберто был со мной очень добр. Со мной раньше не были так добры…       — Ну, это похоже на него… — пробормотал блондин.       Я нахмурил лоб и взглянул на него. Глаза его то ли погрустнели, то ли опустели. Он притормозил. Я увидел железную калитку.       — Мы пришли. — сказал он. — Идём внутрь.       Мы зашли в арку. Народу было много. Я осматривался. Передо мной открылось что-то вроде небольшого двора, в глубине которого стояла статуя, окружённая толпой.       — Это Джульетта. — сказал Флоэрино без интереса, указав на монумент рукой. — Все дотрагиваются до неё и загадывают желание. Не знаю, в чём смысл. — он усмехнулся. Я уже не особо слушал.       Отец много раз рассказывал мне об этом месте. Это было почти что детской сказкой, которую я слушал годами. Теперь она стала реальностью, и мне потребовалось время, чтобы привыкнуть к мысли о том, что всё это наяву. Я взглянул на нависающий над садом балкон. Стены поросли плющом, и он изящными прядями свисал на этот балкон. Перпендикулярно стоящая к каменному дому стена, за спиной смотрящей в никуда охваченной вниманием Джулетты, совсем заросла. В стене в этой была решётка, которая была увешана маленькими и большими замками — символами вечной любви.       Флоэрино стоял около арки, которая изнутри была исписана туристами на всех языках мира, и довольно равнодушно смотрел на небольшой балкончик. Он явно не был воодушевлён. Я всё это время рассматривал двор, пока вдруг не уставился на него, словно идиот. Я смотрел прямо в его голубые глаза. На загорелом лице они мерцали, как звёзды на чёрном ночном небе. В них была какая-то несчастная безнадёга. От яркого солнца он щурился и часто моргал выгоревшими белыми ресницами. Забавно, что, стоя там, где я мечтал оказаться всю жизнь, я рассматривал незнакомого и загадочного парня. Но я никак не мог отвести взгляд.       Он вдруг встрепенулся, и наши взгляды встретились.       — Насмотрелся? — спросил он. — Идём, найдём мороженого.       Он юркнул в арку, и я поспешил пойти за ним. Вдруг я вспомнил, что ещё утром собирался позвонить родителям. Последний раз я звонил им из Милана, но ведь они и не подозревают, что сейчас я нахожусь в Вероне.       — Флоэрино, — обратился я к нему, боясь неправильно произнести его имя, и заговорил на итальянском, — Здесь где-нибудь есть таксофон? Я должен позвонить.       Мы зашли в какой-то переулок, чуть ли не более узкий, чем тот, в котором жил Альберто. Там я подошёл к найденному таксофону, бросил монету и набрал номер. Ответил чопорный голос моего отца:       — Да?       — Это я, отец, Алекс. — сказал я.       Я некоторое время рассказывал ему о том, как идут дела, а он чуть ли не визжал от счастья. Всё это время Флоэрино курил поодаль. Когда я закончил, он взглянул на меня странным непонятным взглядом.       — Ты не устал? — спросил он. Я помотал головой. — Пойдём.       Он повёл меня куда-то, не сказав ни слова. Мы долгое время шли в тишине, и мне оставалось только осматриваться. Вскоре это затянуло меня. Стены домов были такими же, как их описывал отец. Некоторые поросли плющом, как домик Джульетты, и он делал их совсем сказочными. Воздух оставался влажным и горячим, и каждый раз, вдыхая его, я почти обжигался. Но это ощущение после вечно дождливой погоды мне нравилось. Улицы сливались воедино и делались всё более ненастоящими. А затем мы оказались на набережной.       Ещё утром она поразила меня своей стариной и какой-то кукольностью. Я снова смотрел на эти оранжевые домики на другом берегу. Мы подошли к мосту. Здесь солнце палило дико, ведь в переулках можно спрятаться в тени домов, а тут такой роскоши уже не было.       Флоэрино остановился на краю каменной дороги. Постояв минуту на солнце, он вздохнул и пошёл к спускаться к реке. Минуту подумав, я пошёл за ним. Это было одно из немногих мест, где можно было подойти прямо к воде. Река безумно плескалась, и звуки бурлящей воды успокаивали. Флоэрино сел на сухую траву на краю берега. Я остановился неподалёку.       — Почему мы пришли сюда? — осмелился я спросить. Он, не оборачиваясь, ответил по-английски с некоторой неуклюжестью:       — Здесь не похоже на город.       Постояв безмолвно пару минут, я подошёл к нему и опустился рядом. Из-за близости к реке воздух тут пошевеливался. Ветерок колыхал волосы Флоэрино. Он снова смотрел вдаль, задумчиво прищурившись.       — Ты познакомился с Альберто в Милане? — спросил он, всё ещё не двигаясь и, кажется, прилагая по-видимому множество усилий, чтобы не дать рукам жестикулировать.       — Да. Он был со мной очень добр. — повторил я это снова.       — И со мной… — протянул Флоэрино, задумчиво опустив голубые глаза. Я взглянул на него.       — Откуда ты его знаешь его? Вы познакомились в баре?       Он помотал головой.       — Мы познакомились три года назад. Случайно.       Я посмотрел на него самым вопросительным взглядом, который только мог изобразить.       — Мои родители отправили меня в свободный полёт, когда мне было восемнадцать. — начал он, — Нас было семеро, я был самым старшим. Отец дал денег, сказал, что я готов к взрослой жизни и отправил прочь.       Мои брови невольно дрогнули.       — Ты знал его сына? — спросил я после недолгой паузы. Он наконец посмотрел на меня. Мне показалось, что я вижу в его взгляде не пережитое до конца горе, которое всё ещё разрушало его. Вообще в этих синих глазах было столько всего, что они были как будто бы намного старше самого итальянца.       — Да… Знал. — его голос дрогнул, он попытался вернуть лицу вид безразличия, но мышцы невольно подёргивались. — Мы были близкими… — глаза его вдруг блеснули отчаянной грустью, — …друзьями.       Снова воцарилось молчание. Я задумался. Я наблюдал за тем, как бурлит не только река, но скрытые чувства внутри у одетого в чёрную одежду блондина. Он, наверное, считал, что отлично умеет казаться равнодушным и беспристрастным, но глаза его выдавали неспокойствие, творившееся в его душе. Итальянец закрыл глаза.       — Ты похож на него… — тихо прошептал он, — … а, быть может, это я хочу думать, что ты на него похож…       Он открыл глаза, мельком взглянул на меня и тотчас отвернулся.       — Это Понте Пьетра. — сказал он, смотря на плещущую воду, и указал пальцем на мост. — Он был построен ещё до нашей эры и назывался тогда Мармореусом. Но в 45-м году при отступлении немцев его разрушили вместе со всеми мостами в этом городе. Восстановили только спустя двенадцать лет.       Я бы с удовольствием насладился этой исторической справкой о городе из своей мечты, но мысли мои теперь были только о молодом блондине рядом со мной. Да и его мысли были явно где-то далеко.       — Этот город повидал столько эпох… — губы его неожиданно растянулись в лёгкой отрешённой улыбке. — … столько любовных историй. Гораздо более трагических, чем история Ромео и Джульетты…       И его взгляд снова опустел. Я молчал. Он изменялся на моих глазах и заставлял меня чувствовать странное любопытство и притяжение.       — Тебе двадцать семь лет, — перервал он долгое и тяжёлое молчание, — ты когда-нибудь любил?       Он с каждой минутой всё больше сбивал меня с толку. Здесь я совсем опешил. Наш разговор становился довольно личным. И мне это нравилось.       — Было пару девушек. — сказал я, немного подумав. — Но, вспоминая о них, я думаю, что вовсе не такой должна быть любовь. — я лёг на траву и растянулся, смотря на безоблачное небо. Сухая трава заколола ладони, когда они доронулись до неё. — Я чувствовал что-то милое и приятное. Но я убежден, что любовь должна быть не такой.       Видно, я заставил Флоэрино задуматься ещё сильнее, ведь он снова замолчал. Я прислушался к стрекочущим цикадам. Их ритмичный оркестр слышался везде, где были деревья. Они стрекотали оглушительно громко, но лишь способствовали глубокому погружению в мысли.       — Я давно не разговаривал… — негромко произнёс он.       — О любви?       — О ней тоже…       Мы встретились взглядами. Его глаза немного улыбнулись.       — Хочешь побыть здесь ещё немного или пойдём дальше? — спросил он с неожиданной любезностью.       Я немного задумался, рассматривая его.       — Andiamo. — сказал я и стал вставать с земли. Поднявшись на ноги, я протянул ему руку. Он уставился на меня сначала с вопросом, но потом смягчил выражение лица и даже немного улыбнулся. Взяв меня за руку, он тоже встал. Теперь молчание не казалось мне обременяющим, хоть мы и провели вместе от силы пару часов. Мы пошли вдоль шумящей реки и промолчали очень долго, пока я не решил прекратить это:       — Ты остался один. Как ты зарабатываешь на жизнь?       Он бросил мне в какой-то степени испепеляющий, но в то же время насмешливый взгляд.       — Я музыкант. В этой стране в случае, если ты музыкант, ты не умрёшь с голоду. Поёшь в одном кабаке, потом в другом, и вот у тебя уже есть деньги на то, чтобы есть раз в день. Это уже хорошо. — подытожил он.       Впервые в жизни я не знал, что сказать в ответ человеку. Я не знал, должен ли я сочувствовать ему, а может ободрить или поразиться его стойкости. Я должен был среагировать как-то, но вместо этого потупил взгляд и поджал губы. То же сделал и он. И мы снова замолчали. Теперь разговор уже совершенно изжил себя, и спасти его было невозможно. Молчание напрягало меня ещё больше от того, что я чувствовал к этому человеку непреодолимый интерес.       Мы зашли пообедать в какой-то ресторанчик на набережной. Флоэрино сам сделал заказ для нас обоих, сказав, что это — неотъемлемая часть экскурсии. Счёт же я решил взять на себя. За обедом он долго рассказывал об истории города. Всё, что он говорил, было крайне интересно, но его голос лишь рассеивал мои мысли, а их остатки, как будто бы волны, разбивались о камни, когда мы встречались взглядами. От истории он перешёл к музыке, а затем обратился к литературе. Я мог только молча поражаться эрудированности моего спутника. Ему же явно нравилось то, что он мог меня удивлять. Я сразу понял: для него это было способом покрасоваться. Что ж, я, надо сказать, не имел ничего против. Мы гуляли по набережной и маленьким переулкам, пока не начало темнеть. Как только горизонт заалел, мы направились к моему временному месту жительства — дому Альберто.       На этом этапе прогулки Флоэрино уже выдохся и снова замолчал. Умение держать разговор, кажется, не входило в число его сильных сторон. Стремительно темнело. Солнце больше не освещало интеллигентные черты лица итальянца, и сверкать оставались только его голубые глаза. Мне вдруг дико захотелось узнать, о чём же он думает…       Но маленькое путешествие закончилось, и вот мы уже стояли у знакомого мне дома. Флоэрино прочистил горло.       — Спасибо. — сказал я ему. Молодой человек почему-то старательно избегал моего взгляда.       — Не за что… — выдавил он, — Ну, думаю, ещё увидимся. — и глаза его наконец-то взглянули на меня с долей осторожности. — Сколько ты здесь будешь?       — Ещё восемь дней. — ответил я. Я заметил, как он вдруг изменился в лице и будто бы забеспокоился.       — Хорошо. Buona notte. — кивнул он мне с натянутой улыбкой.       — Buona notte. — сказал я.       Флоэрино словно нехотя развернулся и пошёл восвояси.              Я позвонил в домофон. Хоть вчера я и был спросонья, я запомнил, что на двери квартиры был номер 3. И слава богу, потому что, забудь я сейчас номер, я бы как дурак стоял под окнами и ждал до второго пришествия… Альберто вскоре открыл дверь. Я поднялся на второй этаж.       — Эй, ragazzo! — раскатисто крикнул он, встречая меня в дверях. Я почувствовал запах алкоголя, когда он хлопнул меня по плечу. — Флоэрино был к тебе доброжелателен?       Я улыбнулся:       — Вполне.       — Ну, заходи скорее, ты, должно быть, устал!       Старик бросился скорее заваривать мне кофе. Глаза у него были какие-то мутные, может от алкоголя, а может от того, что, пока я не пришёл, он, скорее всего, плакал. Мне показалось, что даже его морщины стали немного более глубокими и горестными. Сейчас он не выглядел таким солидным, как вчера в Милане. Я прошёлся по маленькой гостиной, по совместительству являющейся кухней. Это была комната с белыми стенами и каменным полом. У стены, напротив двери, стоял диван, который, судя по всему, раскладывался в кровать. По правую руку от входа в квартирку была «кухня»: плита, пару столешниц и холодильник. По левую же руку стояла этажерка. На ней были в основном книги, но я вдруг заметил одну фотографию в рамке, стоящую почти на самой верхней полке. Я подошёл поближе и вгляделся в неё. Я узнал на ней старика Альберто. Он был с какой-то женщиной и молодым человеком. Они стояли на какой-то зелёной поляне, и все трое были совершенно счастливы.       — Это мой сын и моя жена. — сказал вдруг Альберто. Я вздрогнул от неожиданности и взглянул на него. Оказалось, в раздумьях я не заметил, как он подошёл ко мне.       — Где сейчас ваша жена? — спросил я, не подумав.       — Мы разошлись через три месяца после смерти Валентино… Она живёт в маленьком городке, в двухстах километрах отсюда, прямо на Венецианском заливе…       Альберто смотрел на фотографию пустым взглядом.       — Это фото делал Флори… — хрипло вспомнил он.       — Флоэрино? — переспросил я. В ответ он покачал головой. Я отошёл от этажерки и подошёл к распахнутому балкону, на котором стоял широкий стол. За окном где-то вдалеке гудели машины и не утихали громкие голоса. Моё сердце разрывалось от мыслей про несчастную судьбу этого старика. В попытках ненадолго забыться, я подумал о Флоэрино. Солнечный светловолосый мальчик с грустными синими глазами. Неужели и в его душе зияла пустота?..       Альберто между тем плюхнулся на диван, тяжело вздохнув.       — У нас было немало денег, и мы могли себе позволить в любой момент оказаться в любой части страны… — прохрипел он. — Но мы всё равно всегда садились в машину и ехали, куда глаза глядят. Орнелла, моя жена, никогда не любила эти длинные поездки с ночёвками полях и перекусами на заправках…       Я повернулся к нему и прислонился спиной к стеклянной двери балкона. Альберто принялся курить.       — Жили мы здесь, в Вероне. Поэтому не хотелось сюда ехать после всего…       Теперь я понял радость его товарищей в ресторане при виде него. Они не видели его с момента смерти его сына.       — Разъезжая по стране, мы купили квартирку в Милане и в паре, так сказать, деревушек… — продолжал он, — Но после того, как Валентино не стало, деньги потеряли смысл…       Я, тяжело вздохнув, повернулся спиной к Альберто и снова уставился вдаль. Раньше, живя в своём городке, окружённый чопорными одинаковыми лицами двадцать семь лет, я мало думал о несчастье других людей. Оно было далёким и неизвестным. Теперь оно было почти бок о бок со мной, и вот оно заставило меня понять, как на самом деле в моей жизни всё удалось. Ведь у меня и вправду есть всё… А ещё я подумал, как же всё-таки странно придумала судьба, что порой ты общаешься с людьми пару минут, а кажется, что провёл рядом с ними целую жизнь. И пускай они тебе никто, но ты уже думаешь: «Могу ли я избавить их от горя?»       Альберто больше ничего не сказал о своём сыне. Мы долго пили кофе на балконе, я немного рассказал ему о своей работе, а он — о своей. Вскоре мы натолковались, и я ушёл в свою комнату. На улице было уже совсем темно, а на часах было всего девять, но день показался чертовски длинным. Я, даже не раздевшись, растянулся на кровати, положив руки под голову, и погрузился в задумчивость. После целого дня, проведённого в странных чувствах, я решил, что настало время разобраться. Я никогда по-настоящему не был влюблён в женщину, что довольно странно для моих лет… Может быть, мне просто не повезло ещё встретить именно ту самую. А, может быть…       В мои уши ударил странный треск. Я открыл глаза. Через пару минут, когда я увидел, что в гостиной света нет и заметил, что на часах стрелка приближается к единице, я понял, что заснул, причём крепко. Я не успел вспомнить о том, что меня разбудило прежде, чем услышал это снова: что-то твёрдое громко ударилось о стеклянную дверь балкона. Я тут же вскочил на ноги и выбежал на балкон. Свесившись через металлическое ограждение, я стал искать виновника. И тотчас нашёл: у стены расположившегося напротив дома стоял блондин и держал в руках горсть камушков.       — Флоэрино?.. — спросил я сам у себя. Мы встретились взглядами, и какое-то время я, крепко держась руками за перегородку балкона, неподвижно стоял, и он тоже. Затем, опомнившись, я вышел с балкона и пошёл в гостиную. Альберто крепко спал, посапывая, и я тихо взял ключи с этажерки и открыл ими дверь. Настолько бесшумно, насколько это было возможно, я вышел на лестничную площадку и поспешил спуститься, чтобы Флори не решил, что я проигнорировал его. Наконец я вышел в переулок. Итальянец всё ещё стоял и смотрел на балкон, но, когда услышал, как заскрипела старая дверь, повернул на звук голову и увидел меня.       — Что ты тут делаешь? — спросил я. Парень подошёл ко мне, не отвечая. Остановился он в паре метрах от меня и растерянно пожал плечами. Его высокомерие осталось там — у фонтанчика, где он и избавился от него утром. Теперь он смотрел на меня чувственным взглядом. Боже, конечно же, я уже тогда знал, что он тут делает…       — Прости, пожалуйста… — сказал он, потупив взгляд, — Не стоило приходить так поздно ночью.       Я никогда не влюблялся в женщин. Но мне хватило одного дня, чтобы понять, что я влюбился в мужчину. Я не верил в то, что такое бывает. Я только знал, что единственное, чего я хочу — взять его за худенькую руку.       Но я был чопорным англичанином… А вообще-то не в этом всё дело: я был просто трусом. И мы стояли, как вкопанные, в ночном переулке и смотрели друг другу в глаза, прекрасно понимая всё без слов, но зная, что этого недостаточно…       Я молился, чтобы Флоэрино сказал что-то первым, потому что в себе смелости для этого я не мог найти. Да нет, конечно, мог, просто был слишком слаб и слишком склонен жалеть себя…       Я сделал глубокий вдох.       — Не хочешь выйти на набережную?.. — предложил я максимально тихо: так, чтобы не было слышно, как дрожит голос. Он решил вовсе не отвечать, только кивнул и всё-такими же широкими импозантными шагами. Мы шли и смотрели себе под ноги. Когда мы наконец-то вышли к реке, он подошёл к каменному парапету и облокотился на него. Я подошёл к нему. Он испустил тяжёлых вздох, закрыв глаза, которые сейчас были совсем лазурными. Он заламывал пальцы, и многочисленные выцветшие фенечки всё норовили сорваться с худых запястий.       — Я совсем не знаю тебя. — продолжал он говорить по-английски, но жестикулировать по-итальянски, правда не так активно. — Ты совсем не знаешь меня…       Он посмотрел на меня.       — … но мне почему-то совсем так не кажется. — закончил он шёпотом. Я приблизился к нему, колени от волнения дрожали.       — Мне тоже так не кажется.       Глаза его стали смотреть недоверчиво или, скорее, испуганно.       Теперь в объяснениях ни я, ни он не нуждались. Я осознавал всю ненормальность ситуации: он мужчина, да и знакомы мы меньше суток… Но тут я вспомнил его выражение лица, когда я сказал ему, что буду здесь всего восемь дней, а затем снова уеду в страну с мокрой погодой и сухими людьми… Господи, да какая разница — его глаза были так красивы, голос был таким нежным, а взгляд таким близким и родным, что было совершенно неважно то, что предстояло завтра.       И поэтому я, забыв о страхе и правилах, взял его за руку. Он был так поражён, что на мгновение перестал дышать. Проведя со мной так несколько минут, итальянец вдруг отпрянул.       — Это глупо. — сказал он. — Через восемь дней тебя здесь уже не будет…       Он отошёл от меня ещё дальше и повторил:       — Это глупо, совсем глупо…       Я отпустил его руку. Не проронив ни слова больше, он развернулся и пошёл прочь, оставив меня стоять у блестящей под лунным светом реки. «Но ведь восемь дней могут стать целой жизнью…» — подумал я, но не сказал. Почему не сказал?..       Прошло ещё минут двадцать, прежде чем я выдвинулся к дому. Я шёл и пытался прекратить размышлять, что было невероятно трудно.       Вернувшись так же тихо, как я уходил, я рухнул на кровать в своей комнате. Было почти два часа ночи, но сна теперь не было ни в одном глазу. «… и жизнь твоя разделится на до и после…» — вспоминал я.Тут же меня накрыл страх. Страх ответственности, страх нового, страх неизведанного…       К чертям страх, я должен перестать быть трусом. Неужели это так сложно?.. Через пару часов, которые я провёл, пялясь в потолок, я насилу заставил себя раздеться и лечь спать: ни к чему мне была бессонная ночь.       Проснулся я совсем поздно, солнце стояло уже высоко, а в голове тотчас вместе со мной проснулись и мысли.       Альберто уже пил кофе на балконе с газетой.       — Доброе утро! А ты славно выспался! — крикнул он, увидев меня краем глаза. Я вышел на балкон и сел за стол. Сегодня было чуть ли не жарче, чем вчера.       — Чем сегодня займёмся? — спросил я, всеми силами отгоняя радумия. Он задумался.       — Уже почти двенадцать. Погуляем по достопримечательностям, улочкам, посидим в кофейнях… Ну, а вечером, в восемь часов пойдём в оперу!       Я встрепенулся, не веря своим ушам.       — Правда?       — Правда!       Моё английское холодное сердце растопилось вдруг палящим итальянским солнцем, и я, сам того не понимая, бросился обнимать Альберто.       — Ну ладно, ладно, ragazzo, basta, хватит… — смеялся он.       — Grazie, Альберто, grazie… — еле выговорил я.       — Ну, а теперь садись. –он ударил меня по плечу, — Я сделаю кофе. И завтракали мы целый час. Потом мы ещё долго разглагольствовали, и тогда на улице стало совсем жарко. Это нам ничуть не помешало.       Мы вышли из яркого жёлтого дома, и я вдруг уставился на то самое место, где сегодня ночью видел Флоэрино… Всё это время я думал, быть может, всё это мне лишь приснилось после того, как солнце весь день пекло голову, но теперь я чётко увидел в своей голову картину, которая была перед моими глазами и вчера…       Боже, боже, боже, всё ведь должно было быть совсем иначе… Пусть мы познакомились только вчера, пускай, это неважно… Он думал о том же, о чём и я в тот же самый вечер, а значит я не ошибался… Я замер, разрушая себя вопросами: «Почему я не сказал ему, что всё в порядке? Почему я не остановил его? Почему я струсил?..» Нет, нет, то, что мы познакомились вчера — это лишь отговорка. Да, именно, глупая отговорка, потому что вчера, сегодня, завтра, какая разница? А что, если вся моя жизнь — это вот эти восемь дней?..       — Ты идёшь? –Альберто слегка потрепал меня, оградившегося от реального мира, за плечо. Я кивнул и пошёл за ним.       Восемь дней… Что такое восемь дней?.. Сто девяноста два часа… Каких-то сто девяносто два!.. Это же даже не две недели, не месяц! Это только одиннадцать тысяч пятьсот двадцать минут… И можно запомнить из них всего двадцать минут, а можно — все одиннадцать тысяч пятьсот двадцать…       — Mi odiava veramente, Alberto! Immagini, non ho fatto niente!.. — Ma di chì stai parlando, Chiara? Non mi riesco à capire! — Ma dai, Alberto!.. Эй, Алессо! — окликнула меня смуглая женщина с низким голосом. — Ты не заскучал?       Я вздрогнул.       — Не трогай его, Кьяра! — гаркнул Альберто, — Мы дошли с ним до гробницы Джульетты, побывали на Пьяцца делле Эрбе и на площади Синьории, у него много впечатлений!       Я выдавил из себя улыбку и снова уставился туда, куда и смотрел последние минут сорок, которые Альберто выслушивал сплетни итальянок куривших итальянок. Взгляд мой не отрывался никак от стола, того, за которым, по словам клиентов, всегда сидел парень с бокалом вина и писал музыку. Сейчас же его тут не было. Столик уныло стоял, накрытый кипенно-белой скатертью. Я заставил себя повернуться к столу и подумать о впечатлениях, которые этот город подарил мне сегодня.       Я был здесь уже вторые сутки, но всё ещё не доверял происходящему: казалось, что меня обманывают, что всё это — всего-то моё воображение… Всё было слишком сказочно: узкие переулки; стоящий посреди небольшой площади Данте, настоящий гений; старинная гробница с пошарпанными громоздкими стенами, в которых, кажется, ты вот-вот встретишься с Ромео, который ищет заснувшую Джульетту, белолицая Мадонна, величественно стоящая во главе фонтана посреди площади Синьори… Я глотнул приятного вина. Может быть, этот сон будет очень долгим?..       — А где Флоэрино? — спросил неожиданно Альберто, тоже взглянув на пустой стол. Все сидевшие за столом пять человек пожали плечами.       — Сегодня он не приходил. — сказала одна женщина. Я увидел, как на лбу Альберто морщины углубились. Компания продолжала разговаривать, а он глубоко задумался, нахмурившись.       Мы просидели так часов до семи, пока не начало вечереть. Всё это время я ждал, что Флоэрино всё-таки появится в ресторане.       Я и Альберто решили после плотного ужина пройтись вокруг огромного античного амфитеатра. Он рассказывал мне об опере «Аида», которую нам предстояло послушать. Затем он понуро замолчал.       — Ты подружился с Флори. — сказал Альберто вдруг. Я взглянул на него, прищурившись. — Это хорошо.       — Да… Он… приятный. — я почувствовал, что мои уши горят, и я стал молиться, чтобы Альберто этого не заметил.       — Они с Валентино хорошо дружили… — старик вздохнул, — А потом… Флоэрино сильно сломался.       Я ещё пуще задумался о белокуром блондине.       Тем временем была уже половина восьмого, и мы направились к одному из входов в Арена-Ди-Верона. Как только нас пропустили, мы зашли в стены амфитеатра. Мы поднимались по крутой старинной лестнице и вышли близко к верху стен и отправились ещё выше. Устроившись на каменных сидениях, я стал осматриваться. Сама арена была не совсем перед нами, мы были справа от неё. Я взглянул на оркестровую яму и спросил:       — Они что, совсем не будут использовать какие-либо приборы для повышения громкости звука?..       Альберто отрицательно покачал головой.       — Зачем? Арена идеально сконструирована для того, чтобы звук распространялся до самого верха! Ну, может быть, певцы и мухлюют, но явно не слишком.       Все полчаса, которые мы ждали начала оперы, я не верил этому, но как только услышал первые ноты инструментов, забыл обо всём, и из моих уст вырвалось только тихое «Ух ты».              Четыре часа я провёл открыв рот, отходя от восхищения только в антрактах, и то, недостаточно. После оперы мы вышли на ночную улицу. Невольно я рассмеялся.       — Sai, Альберто, я сейчас чувствую себя ужасно счастливым…       Я взглянул на звёздное небо. Старик тоже рассмеялся.       — Я завидую тебе, inglese, ты такой молодой и свежий.       Я, вдохнув полной грудью влажный воздух и выдохнув, опустил глаза и посмотрел на Альберто. Но мой взгляд притянула друга фигура. Молодой человек из-за чёрной одежды едва ли не слился с ночью, но я увидел его белокурую макушку. Он курил в переулке. Знаю, что звучит это абсолютно глупо, но у меня словно задрожало сердце, особенно когда я вспомнил, что вот и ещё один день пролетел, и осталось мне здесь всего семь дней.       — Альберто… — выдавил я из себя, смотря на молодого человека в переулке. — Дай мне минуту?       Я не дождался ответа и быстрыми решительными шагами направился к блондину.       Когда он увидел меня, его словно ударило током.       — Ciao. — сказал я, не подходя слишком близко. — Тебя сегодня не было в ресторане.       — Sì. — подтвердил он. — Я хотел побыть один.       Я опустил голову, и он тоже.       — Вы были в опере? — спросил он нехотя, но понимая, что неловкое молчание вовсе ни к чему.       — Да. — ответил я. — Было чудесно.       Снова тишина. Снова страх. Я закрыл глаза и тяжело вздохнул.       — Ну, — тоже вздохнул парень, — мне по…       — Флори, давай погуляем? — выпалил я, не дав ему договорить. Глаза его округлились. Постояв так несколько секунд, он согласился. — Дай мне минуту. — я рванул к Альберто, а Флори остался неподвижно стоять. Я сказал старику идти домой без меня. Он посмотрел на юного итальянца, и взгляд его тотчас изменился. Он словно всё знал и всё понимал без единого слова… Да что он может понимать, когда мы сами не можем разобраться…       Я снова вернулся к блондину. Он был вроде как ошарашен моей решительностью. Знал бы он, как ошарашен был я…       Мы пошли по тёмной и довольно пустой улице, снова молча, снова не смотря друг на друга. Чем дальше мы отходили от Пьяцца Бра, тем меньше было людей. Он вёл меня куда-то, я не сопротивлялся. В какой-то момент мы оказались в совершенном одиночестве. «Наконец-то…» — подумал я. Он замедлил шаг. Ему точно так же хотелось сбежать из толпы. Я осмотрелся. Свет в окнах домиков почти не горел, было уже совсем поздно. На балкончиках у людей росли яркие цветы, словно в кукольных домиках, где-то свисал плющ. Но вдруг я перестал видеть всё это. Я почувствовал что-то тёплое, коснувшееся моей руки, и на лбу выступил пот. Собрав волю в кулак, я взглянул на него. Мы остановились. Его рука осторожно и деликатно держала мою. Машинально я осмотрелся, убеждаясь, что переулок был пустым. К чёрту. Кому какое дело? Я опять посмотрел на него. Он улыбался. Наконец-то он улыбался.       — На чём мы вчера остановились? — спросил он, дёрнув бровями. Мои губы сами собой растянулись в улыбке.       — Мне тоже так не кажется. — сказал я уже по-английски ровно так же, как ночью у реки.       — Верно. Тебе тоже так не кажется… — он кивнул головой и крепче взял мою руку. — У тебя было такое? С… мужчинами?..       Я приложил немало усилий, чтобы не смутиться и не покраснеть, словно первоклашка.       — Нет. Никогда… — ответил я. Он не прекращал улыбаться и смотреть мне в глаза.       — Ничего. Это сильно пугает. — он старался меня успокоить, и я понял, что для него эти чувства не являются новыми. — Почему ты здесь? Почему не прошёл мимо?..       Я усмехнулся.       — C’è una vita in un’ora d’amore.        Он опустил глаза в размышлениях. Затем он пошёл дальше, потянув меня за руку.       Мы не разговаривали, в основном мы переглядывались и только смеялись. Почему-то теперь молчание вовсе не смущало. Мы пришли на Пьяцца делле Эрбе, на которой я с Альберто сегодня уже был. Теперь она не утопала в толпе и выглядела совершенно иначе. И мне вдруг захотелось по-ребячески разбежаться на этой огромной площади. Я крепко сжал худую руку Флоэрино и, рассмеявшись, побежал вперёд. Он тоже засмеялся. Мы, словно два идиота бежали по площади. Оказавшись у фонтана Мадонна, возвышавшегося посреди площади, я, сам того не осознавая, схватил его за вторую руку, и мы закружились, громко хохоча. И, когда голова моя пошла кругом, я притянул его к себе. Руки мои как-то совершенно случайно обхватили его тело. Он изумлённо взглянул на меня, схватив за плечи. Как глупо. И как хорошо… Под звуки задорно плещущегося фонтана, одну свою дрожащую от волнения руку я положил ему на затылок и запустил пальцы в его мягкие пепельные волосы. Его синие глаза смотрели на меня.       — Не бойся… — прошептал Флори. Он понимал. Он всё понимал.       Я вытянул шею вперёд, как и он. И наши губы сомкнулись в поцелуе и обожгли их сильнее летнего итальянского воздуха. Он поднялся на цыпочки, держась обеими руками за мои плечи, хотя и был ниже меня, может быть, всего сантиметров на десять. Итальянец ещё сильнее вцепился в мои губы, а пальцы его от страсти сильно сжали мои плечи.       Ну, теперь я чётко понимал. Я был прав. Ведь ещё ни один поцелуй с женщиной не доставлял мне тех чувств, которые одолевали меня сейчас, когда я ощущаю его губы на своих… Я влюбился в мужчину. Нет. Я влюбился в Флоэрино. В его пепельные локоны, в его тонкие пальцы, в его огромные синие глаза с выгоревшими ресницами, в его аккуратные губы…       Наши губы разъединились, и он, закрыв глаза, своим лбом прислонился к моему. Я обхватил его затылок и второй рукой.       — Ты прав… — тихонько прошептали его губы, — Una vita, un’opportunità. Одна жизнь, один шанс.       Я улыбнулся и тоже закрыл глаза. Мы наслаждались журчанием фонтана. Редкие ночные туристы проходили мимо — мы слышали их шаги. Но глаз мы не открывали. Боялись, пожалуй, проснуться в пустых постелях…       — Ты ещё здесь?.. — спросил он, улыбаясь, но не раскрывая своих синих глаз.       — Да. — усмехнулся я.       — Идём?       Он отпрянул, всё держа меня за руку. Его лицо было совершенно необыкновенным, когда он улыбался. Он шёл впереди, шаги его были всё так же широки. Город в ночи был ещё более прекрасен, хотя бы потому что он был пустым.       — Тебе понравилась опера? — спросил он.       — Да. Очень понравилась… — сказал я, вовсе не думая об опере… Я смотрел на его сияющие глаза. Он так искренне и так счастливо смеялся. Он повёл меня дальше, мы петляли по переулкам в южной темноте. Заворачивая то вправо, то влево, мы удалялись всё дальше от площади, и я вскоре окончательно потерялся. Флоэрино то разбегался, то тормозил так, что я врезался в его хрупкое тело. Мы снова и снова целовались под украшенными цветами балконами. Мы сошли с ума. Кто бы мог подумать, каким сладким может быть безумие…       И вот он остановился у какого-то дома. Я понятия не имел, где мы, как далеко мы ушли от Пьяцца Бра, сколько было времени на часах… Он подошёл к тяжёлой ветхой двери в подъезд кирпичного рыжего дома. Он достал ключи и ими стал открывать эту дверь. Затем он снова взял меня за руку и взглянул на меня вопросительно.       — Ты идёшь? — он спросил со своим забавным для меня акцентом. Я замер, тупо уставившись на него. Он стоял одной ногой за порогом дома.       — Да.       Итальянец широко улыбнулся и затянул меня внутрь. Мы побежали по лестнице, всё смеясь. Он подошёл к двери, которую принялся открывать. В его изящных руках ключи от волнения звенели и никак не хотели попадать в нужное отверстие. Как только замок щёлкнул, мы снова остолбенели так, как стояли, как будто испугались. Я переглянулся с ним. Спустя пару мгновений томления он вдруг набросился на меня и страстно вцепился в мои губы, обхватив тёплыми руками мою шею. Руки его опустились чуть ниже, схватили меня за шиворот и резко потянули внутрь. Я захлопнул дверь.       Оказавшись вдвоём в маленькой квартире, мы оба вновь остолбенели. Руки Флори уже спокойно лежали на моей груди, я же положил свои на его талию. Он наверняка ощущал, как моё сердце грохотало. Парень тяжело дышал.       — Тебе страшно? — спросил я, переводя дыхание.       — Да. — он спросил, сглотнув, — А тебе?       — Очень…       Мы вновь замолчали, смотря друг другу в глаза.       — Если хочешь, мы могли бы… — начал было он.       — Нет. — я перебил его. — Всё в порядке…       И, выждав ещё минуту, я поцеловал его.       Это было началом конца.       Флори снова сжал в руках мою рубашку, всё более страстно целуя меня. Руки его начали проворно расстегивать её. Он прервал поцелуй и, опустив голову, медленно начал касаться губами моей шеи, всё продолжая раздевать меня. Через пару минут прелюдий я не выдержал: я содрал с него чёрную кофту так неожиданно, что он оцепенел, как-то испуганно поправил толстые браслеты на руках и сразу же продолжил. После того, как мы снова сомкнулись в жарком поцелуе, он вслепую повёл меня куда-то и вскоре толкнул на что-то мягкое и сравнительно большое: в темноте идентифицировать точно у меня не выходило, но предположительно это было кроватью. Он расстегнул ремень на своих брюках, потом и на моих. Осторожно, боясь, наверное, меня испугать, он приблизился и навис надо мной. Я взглянул на его торс: смуглое тело, худое, но складное. Я дотронулся рукой до его груди. Сердце молодого человека как будто билось прямо в моей ладони.       — Флори… — прошептал я чуть слышно.       — Да, Алекс?       Я ничего не ответил, только улыбнулся, убедившись, что это не моя галлюцинация. Он погладил меня по щеке. Его губы вновь скользнули по моей шее, затем спустились ниже. Я закопался пальцами в его волосы, закрыв глаза и дав ему возможность делать со мной всё, что угодно его душе и его телу… Я чувствовал на себе его нежные губы, руками я прикасался к его гладкой коже. Меня то обдавало жаром, то бросало в дрожь. Я хватался за его тонкую шею, расправленные плечи, он шёпотом стонал мне на ухо, а я целовал его, зубами прикусывая его пухлые губы. Он, хоть и утонул в страсти, всё же не забыл о деликатности. Он ни разу не сделал мне больно, а, может быть, боль эта была приятной. Всё, что было связано с ним, было приятно. Нет, «приятно» слово не подходящее, слишком слабое для того, чтобы выразить удовольствие, которое я получал, ощущая его тело. Сделав со мной это, он сделал меня частью себя. И теперь пути назад уже не было.       Я прекратил думать. Я забыл о родителях, об Альберто, о всяких планах, которые хранил в голове, когда представлял, как однажды попаду сюда, в этот город. Ни в одном плане не было встретить Флоэрино и отдаться ему всем сердцем и телом. Я безумец… Мужчины любят женщин, а женщины — мужчин. Да что вообще такое «любовь»? Я ведь никогда не чувствовал её… Быть может, вот она: в каждом взгляде, в каждом прикосновении, в каждом поцелуе, подаренном мне им. И какая разница, кто он, если только рядом с ним я чувствую себя хорошо? Нет, не просто хорошо. Я с ним совершенно свободен. Свободен от мира, свободен от правил, свободен от самого себя. Пока он рядом, мне не нужно думать, что я скажу отцу и матери, как буду жить дальше, буду ли жалеть и смогу ли когда-то полюбить. Это ведь будет не сегодня. И даже, возможно, не завтра. Тогда какая разница? Завтра будет уже совсем другая жизнь. Когда она настанет, я и начну задаваться вопросами…       А пока я буду держать его за руку, задыхаясь от духоты и от страсти. На часах было почти четыре часа ночи, когда мы оба стали засыпать. Мы отключились, лежа лбом ко лбу. И даже во сне я, прижимаясь к нему, чувствовал, как стучится его сердце.       Я открыл глаза, когда было уже совсем светло, но жара не пробивалась через закрытые окна. Флори безмятежно спал. Губы его были немного приоткрыты. Он дышал чуть слышно. Я удобно устроился, так, чтобы рассматривать его, пока он не проснётся. Теперь, когда солнечный свет обрамлял его тело, я увидел, каким исхудавшим был этот молодой человек. Его ключицы, казалось, были обтянуты тонкой смуглой кожей так же, как и ребра с шеей. Я вспоминал, как красиво он вытягивал её, целуя меня. Бедность сделала его тело худым, но не до болезненности. В движениях его было прекрасное изящество даже сейчас, когда он, заложив одну руку под голову, а второй прижимая меня к себе, сладко спал. Лицо его оставалось каким-то интеллигентным, потому что худоба не сделала его угловатым. У него были в меру глубокие скулы, припухлые бледные губы, типичный итальянский крупный нос, но не слишком, ведь был бы его нос не таким длинным и не имел бы горбинки, лицо его было бы совсем не таким пропорциональным, да и вообще, стало бы обычным. Солнце освещало белые ресницы и позволяло заметить, какие длинные они на самом деле.       Сейчас только мне удалось заметить, что лежим мы лишь на подобии кровати, то есть на расположившемся на полу матрасе. Именно поэтому чувствовалась прохлада от вечно ледяного каменного пола. В комнате не было ничего, кроме матраса и стула, заваленного преимущественно чёрной одеждой. Двери в комнату не было, была скорее арка. Может быть, изначально это была вовсе не отдельная комната, а часть гостиной. Единственным предметом интерьера на белых стенах были часы с маятником. Они громко, но вполне себе приятно тикали. Им, казалось, было лет сто — такими пошарпанными были они. Маятник качался лениво и нехотя, будто бы уставший старик. На окнах висели серые занавески. Должно быть, когда-то они были белыми, но выцвели на солнце, да и пыль окрасила их в грязный цвет. Они неподвижно закрывали нас от внешнего мира, который был сейчас далёким и ненужным.       Я прижался к Флоэрино ещё сильнее, уткнувшись носом в его плечо. Узелки от его браслетов щекотали мою спину. Рука его вдруг стала двигаться выше, и он запустил свои пальцы мне в волосы. Кажется, он уже не спал, но глаза его всё ещё были закрыты. Я развернул свою голову, дико желая поцеловать нежащую мои волосы руку, приоткрыл глаза, и вдруг оцепенел. Его пальцы уже поглаживали мою щёку, браслеты сползли и обнажили его запястье. Меня вдруг пробрал холод. Я отчётливо увидел на нём порезы. Были зажившие шрамы, оставшиеся на его тонкой коже белыми полосами, а были и совсем свежие. На несколько секунд я смотрела на них, а он так и продолжал лежать с закрытыми глазами, не подозревая ни о чём. Я уже приготовился заговорить с ним. Но меня опередил стук в дверь.       — Флоэрино! — послышался гаркающий знакомый нам обоим голос. — Час дня, ты что, дрыхнешь?! Куда ты дел англичанина?!       Мы подскочили, как ошпаренные.       — Cazzo… — выругался блондин, вскочил и принялся кидать мне одежду, разбросанную по полу. — Одевайся!       Он принялся натягивать брюки, я тоже стал надевать то, что удавалось подобрать. Флори побежал к двери, в которую барабанил Альберто. Я услышал, как он открыл ему.       — Ciao! — как ни чём не бывало поздоровался Флоэрино, — Ты чего такой злой?       — Ты что, убил иностранца?       Флоэрино громко засмеялся.       — Что ты, Альберто, мы просто… гуляли и не заметили, что часы пробили три часа утра. И я решил предложить ему остаться и переночевать тут!       — И где же ты его разместил?..       — Э…       Тут я, застегнув рубашку до половины, вышел в маленькую гостиную. Теперь я понял суть неловкости — в гостиной не было ничего: ни дивана, ни кресла. Стояла плита, холодильник и стул. Я невольно поджал губы, поражаясь искусному минимализму.       — Мы поместились на кровати. — сказал я. Оба уставились на меня. — Было уже поздно, а идти было далеко. Да и ты, Альберто, наверняка спал.       Альберто осмотрел сначала меня, а потом Флоэрино. Он вошёл внутрь.       — Ну, и где гуляли? — спросил мужчина, пройдясь по маленькой пустой комнате.       — Да так, — Флори, закрыв дверь и прислонившись к ней спиной, пожал плечами, — с Пьяцца делле Эрбе прошлись по улицам.       — Было красиво. — подтвердил я. Альберто опять одарил нас обоих странным недоверчивым взглядом. Мы потупили взгляды.       — Альберто, — после недолгой паузы заговорил голубоглазый, — я подумал, сейчас лето, в Вероне особо нечего больше смотреть… Может быть, я отвезу Алекса на море на несколько дней?..       Старик задумался.       — Возьмёшь мою машину, ключи от моей квартиры и поезжайте. — сказал он и снова пошёл к двери. Мы переглянулись и оба кивнули ему. — Ну, хорошего вам завтрака, мальчики.       Флоэрино отворил ему дверь, саркастично указывая на выход, и Альберт удалился. Как только он исчез, мы с Флори взглянули друг на друга и расхохотались. Он подошёл ко мне и встал напротив, взяв меня за руку.       — Что скажещь, Алекс? — спросил он, — Взять и уехать — не слишком безумный план.       Я вздохнул, смотря в его глаза.       — То есть то, что было ночью, ты не можешь назвать безумием?..– усмехнулся я. Я коснулся рукой его щеки и поцеловал его.       Затем мы молча позавтракали тем, что было в его холодильнике — там царил такой же минимализм, как и в квартире. Я всё думал о том, что видел. Глаза мои невольно поглядывали на его скрытые под толстыми браслетами запястья.       А иногда я ловил его грустный, но сияющий взгляд на себе. Он думал о чём-то. А я, напротив, пытался выключить голову.       Потом мы отправились пешком к Альберто.       — Неужели для тебя это впервые? — спросил он вдруг. Я, конечно, понял, о чём он без всяких пояснений.       — Да…       И глаза его снова наполнились мыслями.       — Ты не жалеешь?.. — голос его вдруг немного дрогнул. Я остановился. Люди шли мимо, смеялись, кто-то ворчал, а кто-то шёл один, плавая в своих мыслях. Они все не имели значения. Я взял Флори за руку, и по его телу пробежалась дрожь. Он осмотрелся, боясь их взглядов, а в первую очередь их мыслей. Я осторожно дотронулся до его подбородка пальцами и развернул его голову к себе.       — Мы же договорились. — сказал я убедительным тоном, — Одна жизнь — один шанс.       Он взглянул мне в глаза. Рука его дрожала, он даже, кажется, хотел её освободить, но я не позволял ему. И мы пошли дальше, но теперь уже держась за руки. Мы прогуливались, наслаждаясь жарким солнцем и компанией друг друга.       Когда мы пришли к Альберто, он, не спрашивая никаких вопросов, отдал нам ключи от машины и квартиры. Он бросал нам двусмысленные взгляды, и они наводили меня на некоторые мысли…       А потом мы сели в «Бьюик» Альберто и поехали. Флоэрино вёл машину совершенно спокойно. Он успевал следить за дорогой и о чём-то думать или даже мечтать, ведь на лице у него периодически появлялось очертание улыбки. Я смотрел на него.       — Всё ещё не считаешь это безумным? — спросил он у меня. Я ничего не ответил, только придвинулся к нему ближе и положил свою голову ему на плечо. Вскоре нас окружили кукурузные поля. Через некоторое время они были везде и лишь периодически вдалеке мелькали старые полуразваленные загоны для животных. Я всё также лежал на плече Флори. Глаза мои сами смотрели на его руки, закрытые двумя слоями «защиты»: длинными рукавами и фенечками.       Почему?.. Зачем он это делает?.. Неужели я не могу помочь?..       Мы ехали пару часов. Я был так поглощён видами за окном, что не заметил вырастающие домики. Уже вечерело. Мы ехали по сосновому лесу.       — Это пинии. — впервые за пару часов тишины заговорил Флори. — Итальянские сосны.       Я взглянул на огромные деревья. Они действительно отличались от привычных сосен. Их стволы, не сказать, что мощные, устремлялись в небо и ближе к верху разветвлялись, образуя зелёный зонтик. Они образовывали леса, растянувшиеся по обе стороны от дороги.       — Здесь замечательно… — протянул я, смотря в окно.       — Подожди. Мы ещё не приехали.       И прошло ещё где-то полчаса в дороге, когда мы, наконец остановились около небольшого белого квартирного дома. Он стоял на маленькой круговой дороге, в центре которой была клумба. Только вот в этой клумбе всё было сожжено.       — Бибионе Пинеда, — сказал Флори, вылезая из машины, — наша любимая с Альберто деревня.       Солнце уже почти что село. Когда я вышел из машины, я был оглушён стрекотанием цикад. Им громко подпевала кукушка. Воздух здесь был ещё более влажным, и я понял — поблизости море. Взяв свою сумку с вещами, я пошёл к дому за Флори. Мы вошли в чистенький подъезд и поднялись по лестнице на второй (вернее, на первый, ведь ниже квартир не было) этаж. Здесь было две квартиры, Флори подошёл к той, которая была пронумерована цифрой 2 и стал открывать её. Она отперлась с грохотом. Мы вошли в маленькую кухню-гостиную, посреди которой располагался большой круглый стол. Я прошёлся по маленькой комнате и пошёл дальше — в спальню. Там стояла широкая кровать, над ней — окно, а напротив неё светло-голубой шкаф. Пахло чем-то вроде мела. Стены были такие же белые, как и у Альберто и Флоэрино в Вероне. Я вышел из комнаты. Между ей и гостиной был малюсенький коридор, а там — дверь в ванную комнату, такую же небольшую. В гостиной же был выход на балкон.       — Это квартирка Альберто. — сказал Флори, кладя свою сумку на диван, стоявший прямо слева от входной двери. — Мы часто приезжали сюда…       Я тоже поставил свою сумку.       — Покажи мне море. — попросил я. Блондин улыбнулся. Он взял меня за руку, и мы покинули квартиру.       После того, как мы снова вышли на эту кольцевую дорогу, я осмотрелся. Слева от кольца отходила улочка, на которой стояли красивые белые коттеджи, а совсем рядом с ней ещё одна — она вела куда-то, загибаясь, и её конца я не видел. Напротив нас были маленькие одноэтажные домики с заурядными двориками, а слева ещё две улицы, одна из которых, та, что была почти перед нами, вела на что-то вроде центральной дороги. Мы пошли по той улице, на которой, можно сказать, стоял наш дом. Я увидел вывеску с надписью: «Via Fiordalisi» — улица Васильков. Флори тоже взглянул на неё и улыбнулся.       — Улицы тут называются разными цветами. — сказал он. Я тоже улыбнулся.       — Тогда это отличное место для тебя. Твоё имя ведь означает «цветок».       Он рассмеялся. Вдоль улицы стояли красивые домики с большими дворами и цветущими на них мальвами. Оркестр цикад не замолкал. Дорога, изгибаясь, вышла на более широкую, слева от которой раскинулся сосновый лес, ограждённый каменной стеной. По ней мы пошли прямо. Она вела к набережной. Мы шли от силы минуты две, когда передо мной наконец-то открылся широкий пляж с белым песком. Солнце уже почти село. Я снял обувь и босыми ногами наступил в песок, Флори сделал то же самое. Здесь всё ещё были люди, несмотря на позднее время.       — Ты не устал? — спросил он у меня. — Я хочу отвести тебя кое-куда.       Я взглянул на него и кивнул. Мы спустились к морю. Оно было спокойным. Тёплая вода намочила мои ноги. Я закрыл глаза.       — Никогда не задумывался над тем, как это может быть прекрасно… — протянул я.       Я никогда прежде не бывал на море. Оно, зеленовато-голубое, раскинулось на сотни километров и где-то вдалеке, казалось, сливалось с небом. Здесь в воздухе ощущался лёгкий запах йода. Стоял непрекращающийся шум, он был ритмичнее любой музыки. Волны гулко разбивались о берег, нежно ласкали его, щекоча белый песок и собирая с него ракушки и водоросли, принадлежащие по праву им, а затем скатывались назад, утаскивая за собой всё найденное. И это снова и снова повторялось, создавая стройную торжественную мелодию. Я открыл глаза и посмотрел на движущуюся, будто бы она была живой, воду. Бескрайняя синь смотрела на меня грозно и величественно, напоминая, что я, да, в принципе, кто угодно здесь — гость. По берегу расхаживали чайки — маленькие, но страшно гордые, и всем видом демонстрировали, что всё это принадлежит им. Тёплый ветер гулял по берегу и приятно играл в волосах.       Худая рука нежно дотронулась до моей, и я обернулся. Флори повёл меня вперёд. Мы шли по берегу, шлепая по воде, периодически поглядывая друг на друга. Море всё шумело, пенилось под ногами.       — Здесь так безлюдно. — сказал Флори минут через пятнадцать после того, как мы начали путь по берегу. — Это нравится мне.       Я взглянул на него.       — Почему для тебя это так важно?.. — спросил я, прищурившись. Он сильнее сжал мою руку, поджав губы.       — Ну, — он тяжело вздохнул, — я впервые влюбился в молодого человека, когда мне было восемнадцать. Я решил сказать об этом родителям…       Я видел, как неприятно ему было вспоминать обо всём этом. Я подумал, что, быть может, должен бы остановить его. Но он продолжил после некоторого молчания:       — А дальше… Дальше мне дали денег и сказали: «Уходи, чтобы не подавать дурной пример. Твою душу уже не спасти.»       Взгляд его опустел. И, пройдя ещё несколько шагов, мы остановились. Я встал перед ним и взял его и за вторую свободную руку. Не хотелось говорить ничего, да и не было в этом смысла. Я просто поцеловал его. И он не сопротивлялся. Он подался вперёд, вытянув длинную шею. Вокруг кричали чайки, море медленно чернело, плескались под ногами горячие волны, и всё это делало момент совсем идеальным. Мы опять оказались вдвоём в другом мире, далеко от здравого смысла.       Я влюбился в него. Опять. Каждый раз мне казалось, что он — самый нежный, самый родной и самый настоящий. Мне нравилось то, что тёплые чувства снова и снова окатывало меня, да ещё и с новой силой.       Мы стояли в обнимку несколько минут, а потом снова пошли вперёд. Остановился он возле уходящего в воду волнореза из выстроившихся брёвен. Мы оказались на полуострове. Берег загибался метрах в ста от нас. Там же море образовывало пролив, похожий на речку.       — Залив ведёт в Порто-Ди-Базелеге, он совсем недалеко. — объяснил Флори. — Там от него ответвляются каналы. Два самых крупных впадают в реку Тальяменто. Поэтому эта коммуна называется Сан-Микеле-Аль-Тальяменто.       Он опустился на песок.       — Здесь всегда пусто… — продолжал он, — Изредка проезжают катера, лодочки…       Я сел на песок рядом с ним. Он всё ещё не остыл до конца после жаркого дня. Я закопался в него рукой. Флори смотрел вдаль, там, на большой глубине, видны были крупные грозные волны, а здесь же, у берега, море было добрым и ласковым.       — Идём купаться? — спросил он, подняв одну бровь и улыбаясь. Я покачал головой, широко улыбаясь. Парень начал расстёгивать свою рубашку с длинными рукавами, и я снова посмотрел на его запястья. Мы оба встали на ноги и разделись. Он уже собирался идти в воду, но я стоял, как вкопанный.       — Идёшь? — усмехнулся он. Я вздохнул и взял его руки за запястья, развернув ладонями вверх.       — Сними их.       Его глаза округлились. Я не двигался и ждал его действий.       — Зачем?.. — проблеял он тихо.       — Я хочу видеть их. — молниеносно ответил я, а взгляд его стал ещё более недоумевающим и, вдобавок, несчастным. — Я люблю тебя. И их тоже.       Флори покачнулся.       — Любишь?..       — Да.       — Правда?..       Он не верил своим ушам, я видел это по выражению лица. Но вдруг медленно, высвободив свои руки, итальянец снял все браслеты сначала с одной кисти, потом с другой. Раны обнажились. Я снова взял его руки и взглянул на них. У меня в тот момент было много вопросов, но я не задал ни одного, хотя сейчас и понимаю, как они были на самом деле важны. Я осторожно дотронулся губами сначала до одного запястья, затем до другого… Когда мои губы коснулись второй его руки, ладонь его дотронулась до моей щеки. Мы посмотрели в глаза друг другу.       — Это просто, чтобы выжить… — начал оправдываться он так, словно должен был удержать меня, заставить поверить… А я и так верил. Я не знал, как мне его в этом убедить… Мы были совсем молоды и страшно напуганны тем, что так внезапно нас тогда охватило: любовью. Я смотрел в его прекрасные синие глаза, а потом на его уродливые шрамы, и они совсем меня не отталкивали. Я боялся. Боялся, что он не поверит мне. Боялся не поверить ему. Я боялся представить, как скажу ему «прощай» через семь дней… Я смотрел в его несчастные глаза и мечтал лишь его успокоить. И я сказал:       — Всё хорошо, Флори.       А разве не хорошо?.. Должен ли я был сказать что-то иное, что-то большее?..       Спустя пару минут, я попятился к воде, держа его за руки. Он немного улыбнулся, и, хотя его глаза были грустны, улыбка была искренней. Мы зашли в море, вода была тёплой, как парное молоко. Мы долго шли, прежде чем воды нам стало хотя бы по пояс. Вдруг он, схватив меня за плечи, резко запрыгнул на меня, и мы оба рухнули с плеском, громко смеясь и едва не захлёбываясь солёной водой. Он поплыл вперёд изящным брасом, я еле успевал за ним. Плыть было тяжело — тут было очень мелко, нам понадобилось доплыть до конца волнореза, прежде чем воды стало хотя бы по плечи. Солнце уже совсем зашло, море стало темнеть вместе с небом. Флори подплыл ко мне и обвил руками мою шею, чуть не потопив меня, и вцепился в мои губы.       — Я не знаю, что будет завтра, — решительно сказал он, — но сегодня я люблю тебя.       Я обхватил его за талию, мы дрейфовали на волнах, обнявшись. Его губы приблизились в моему уху.       — Раздевайся. — шепнул он. Мы подплыли к волнорезу, и я взялся за бревно рукой. Он поцеловал меня, держась за мою шею.       Мы абсолютно точно заставили море нагреться сильнее. Мы вскипятили его итальянской страстью и английской нежностью, столкнувшейся на вечернем пляже. Мы сами, дотрагиваясь друг до друга, обжигались, но не останавливались… Порой мы мерились силами, но он каждый раз побеждал. А я не сопротивлялся. Проворные руки блондина щекотали мне ноги, он был увлечён прелюдией. Потом он развернул меня спиной к себе, я прижался телом к брёвнам. Губы парня целовали мою шею, руки же, и его, и мои, занимались под водой тем, о чём не нужно знать…       Когда тьма окончательно накрыла пляж, мы лежали на прохладном белом песке. Соль щипала кожу, глаза, вкус её была у нас во рту. Чайки продолжали ходить вокруг. Мы всё держались за руки. Но на его кистях больше не болтались браслеты.       Полежав так некоторое время, мы прошли некоторое расстояние по пляжу, а потом поднялись на набережную, выложенную мелкой плиткой весьма неаккуратно. Так вымощено здесь было большинство дорожек. Он вёл меня дальше по ней. А потом мы свернули на улицу, на которой стояла церквушка. Она стояла на поле с сожжённой солнцем травой, над ней нависали две сосны — одна была ближе к нам, другая около другой, параллельной улицы. Маленькое каменное строение, наверху у которого был колокол, было пустым и казалось совсем необитаемым, как и весь городок ночью. Перед ней стояли скамеечки, вокруг них были красивые клумбы.       — Здесь очень хорошо… — сказал я. Флори взял меня за руку. Мы медленно пошли дальше по маленьким улицам. Над головой кружили летучие мыши, цикады притихли. Огромные стройные пинии спокойно покачивались. Сердце у меня билось размеренно. Всё вокруг внушало спокойствие.       И оставшиеся часы ночи мы провели в любви. Я ничего не говорил, только покрывал поцелуями его израненные руки, его тело, вдыхал запах его волос, который был для меня особенным. Глаза его смотрели на меня с такой благодарностью, будто бы я спас ему жизнь.       Нет.       Не спас.       Мы уснули под утро и проснулись глубоким днём. Нам пришлось дойти до магазина, ведь вчера о еде думать у нас времени не было. Мы чудом успели до того, как он закрылся на сиесту — перерыв. Потом, сидя за круглым столом, мы болтали о глупостях, расправляясь со сладким арбузом.       — Я хочу посвятить тебе песню. — сказал Флори вдохновлённо. — Я так давно не писал песен…       — Как давно? — спросил я. Он с тяжёлым вздохом уставился в пол.       — Уже почти год.       Почти год…       Закончив трапезу, мы снова отправились на море. Флори встречал знакомых и всех добродушно приветствовал. Все рассказывали о каких-нибудь недавних происшествиях, спрашивали, как поживает он, знакомились со мной, и пятиминутная дорога от нашего жилья до пляжа растянулась как минимум на полчаса. Отвязавшись от всех, мы наконец-то дошли до пляжа и снова отправились туда, где были вчера.       — Лагуна. — сказал Флори, когда мы пришли, — Так мы называем это место. Днём здесь были люди. Кто-то рыбачил, кто-то загорал на песке. Мы прошли дальше по полуострову и подошли прямо к «речке», выходящей из моря. Там было сильное течение. За ней же были поля, сосновые леса, разваленные старые рыбацкие домики, а вдалеке — горы. Здесь мы расстелили на песке плед и сели на него. Я долго рассматривал пейзажи, а затем, переборов всякий страх и стеснение, лёг на спину и положил голову на колени белокурому смуглому ангелу.       — Даже когда ты молчишь, — произнёс Флори на итальянском, своей худенькой рукой вороша мои волосы, — мне кажется, я знаю, о чём ты думаешь.       — Действительно? — я хихикнул, — О чём же?       — О прощании…       Я закрыл глаза и почувствовал, что теперь его рука гладит мою щёку.       — Ты всегда будешь у меня в сердце. — проговорил я еле-еле, ощущая царапающий горло ком.       — Нет, Алекс… Ты меня забудешь. Мы все друг друга забываем. Сердце не может вместить столько людей, сколько хочется.       Я подорвался с его колен, остался в полулежачем состоянии, облокотившись одной рукой о землю, и повернулся к нему. Наши лица были очень близко, и я видел в его глазах печаль, которую он так не хотел показывать. Он почти что плакал.       — Для тебя, может быть, моё сердце и существует. — усмехнулся я, коснувшись его щеки.       — Всё это слишком… грешно что ли… — Флоэрино пожал плечами, — Будет лучше, если ты сумеешь забыть… Ты рискуешь стать несчастным. — и блондин отвернулся в сторону, опустив глаза, чтобы скрыть слёзы. Я опустил свою руку на его шею.       — В моём несчастье одному я рад, что ты — мой вечный грех, и ты — мой вечный ад… Наконец Флори пустил слезу. Он обнял меня.       И потом плавали в быстрой воде, борясь с течением, а когда оно нас выматывало, вылезали на берег и падали без сил. Затем мы гуляли по пляжу: в противоположную сторону от «Лагуны» он был таким длинным, что можно было идти по нему километры и так и не дойти до его конца.       Потом мы занимались любовью. Он был то нежен, то страстен, то груб, то ласков… Я шептал ему, что люблю его, а ему не нужно было отвечать. Я верил ему без слов. Я верил каждому его движению.       Я никогда так не любил никого.       Мы снова просыпались посреди дня, потом мы снова уходили на море и всё повторялось. На третий день нашего пребывания в деревне мы ушли с пляжа раньше, чем зашло солнце, и пошли гулять по улицам. Мы поднялись с пляжа к порту. Он был закрыт для посторонних, но рядом с ним находилась маленькая деревянная пристань. Там не было лодок. И не было людей. Мы вышли на неё, сели, опустив ноги в воду и наблюдали за тем, как заходит солнце. Горизонт порозовел, а вода стала невероятного цвета.       Когда городок снова погрузился во тьму, мы побрели домой, выйдя на поросшую с одного бока олеандрами, а с другого ограждённую лесом велосипедную дорожку. Олеандры ограждали её от проезжей части. Мы опять взялись за руки.       — Каким был Валентино? — спросил я. По лицу парня скользнула грустная улыбка.       — Авантюристом и непоседой. — ухмыльнулся Флори. — Он очень любил жизнь.       Я замолчал, боясь спросить лишнего.       — Он обожал парусный спорт. –продолжил блондин, — Он ловил ветер на озере Гарда так, как это не делал никто. Он с этим парусом сросся… Холодная вода в озере его не пугала, а она была совершенно ледяная! — Флори принялся жестикулировать одной свободной рукой. — И однажды по какой-то нелепости не удержал равновесие… Упал и сломал о доску шею…       Итальянец не расплакался. Он оставался сильным, хотя голос его дрожал. Поэтому он замолчал, крепко вцепившись в мою руку. Я всё смотрел на него. И наконец-то я всё понял.       — Ты любил его?.. — задал я вопрос с осторожностью. Он задержал дыхание, потупив взгляд.       — Мы любили друг друга… — произнёс он шёпотом. — Все два года, что я жил с Альберто, мы были вместе…       Два года. Это огромная жизнь, оборвавшаяся неожиданно, непредвиденно… Мы с ним знаем, что вместе проведём ещё всего-то три дня, а любовь с Валентино для Флори не имела срока годности. Он собирался просыпаться с ним каждое утро, он никогда не думал о том, как будет без него жить. А ведь так обычно и случается…       Я не знаю, как такое пережить…       Он всё смотрел куда-то вдаль, а иногда бросал взгляды на тропинку, на ограждающий её от леса забор, на олеандры, на домики на другой стороне проезжей части. Он вспоминал. Он вспоминал, как любил человека, который бесследно исчез. Неужели я обрёк его вспоминать и меня так же?..       Мы молча вернулись домой. Некоторое время мы сидели на балконе и тихо пили кофе. Я боялся начать о чём-то разговаривать, мне казалось, он глубоко задумался и не хочет, чтобы его прерывали. Да и не напрягала меня тишина…       — Я люблю с тобой молчать. — заговорил вдруг Флори, что было неожиданно для меня. Я посмотрел на него. — Я просто чувствую себя в безопасности, когда ты рядом, и мне не нужно никаких слов. Слова вообще бесполезная трата времени, потому что есть взгляды… Он глянул на меня.       — А твой взгляд, — продолжал он, — он… Знакомый. Родной… — теперь он склонил глаза и слегка улыбнулся. — В твоей груди я слышу все сердца, что я считал сокрытыми в могилах…       — А ты быстро понял, что я люблю шекспировские сонеты. — сказал я, не отрывая от блондина взгляда. Он ухмыльнулся.       — Это ещё одна причина влюбиться в тебя.       Он встал с плетёного стула, подошёл и наклонился надо мной. Я, улыбаясь, поцеловал его.       Мы снова отправились в маленькую спальню. Я повалил его на кровать, он ухватился руками за мою шею, прикусив мои губы в поцелуе. Я снял с него рубашку, он вновь вцепился в мою кожу пальцами и принялся ласкать меня губами. Он не давал мне отстраняться ни на миллиметр. Он шептал мне нежности на итальянском, его пальцы то гладили, то царапали мою спину. Он показывал мне все чувства без единого слова снова и снова.       Молчание. Люди так мало молчат. Они всё разговаривают, бесполезно сыпля словами. Так много времени на них тратится, и так мало от них толку. Иногда ведь нет времени…       Когда мы уснули, за окном полил летний дождь. Он стучал по стеклу, разогнал всех чаек, попрятались и замолчали цикады. Было по-прежнему жарко. Мы сбросили одеяло куда то на пол, простыня тоже почти слезла с кровати. Голова Флори лежала на моей груди, и я сквозь сон закапывался рукой в его волосы. А на его лице всплывала невольная улыбка.       Завтра мы собирались уехать. Утром, как только мы проснулись, мы отправились на море, чтобы взять от последнего дня всё. После дождя вода стала чуть более прохладной, но за время, пока мы спали, успела немного подогреться. Мы сидели на песке так, что волны доходили до самых наших ног, а брызги от них долетали до наших лиц. Сегодня немного штормило. Зеленоватые волны выносили на берег множество водорослей, а ещё тела склизких медуз, убитых во время морской бури, являющейся для них катастрофой. Так ведь всегда: люди живут и, утопая в повседневности, не думаю о том, что незаметные для них мелкие приключения для кого-то представляют бедствия ужасных масштабов.       Флори то раскапывал маленькую ямку одной рукой, то закапывал, то плескался в наполняющей её морской воде. Я смотрел на кружащих над морем птиц, на проплывающие на горизонте кораблики и на лёгкие облака, уносящие от городка на побережье дождь в другие места.       — Мы с Валентино провели здесь очень много времени. — рассказывал блондин, копаясь в песке. — Здесь он иногда тоже ловил волны. Пытался и меня научить, но я был учеником, надо сказать, бездарным…       — Не нужно вспоминать, если тяжело… — прервал его я, взяв его за руку. Он взглянул на меня краем глаза.       — Это хорошо, что через три дня мы расстанемся навсегда. — сказал он вдруг. — Меня нельзя спасти.       Я сумел только открыть рот, но не мог подобрать нужных слов. Он снова отвернулся к морю. Я всё смотрел на него, смотрел на его порезанные руки и на его грустные, уставшие от жизни глаза. Ему был двадцать один год, но у него было выражение глаз старика…       — Тогда давай насладимся тем, что у нас осталось. — предложил я, не считая нужным возражать и переубеждать его. Я знал, что могу сделать только это — подарить ему немного радости, пока я ещё рядом. Хотя, наверняка, я мог больше. Но тогда не было времени размышлять об этом.       Он посмотрел на меня наконец-то, а в глазах у него стояли слёзы. Но он улыбался.       — Я очень счастлив, Алекс. — произнёс он подрагивающим голосом. Мы замерли. И, немного посидев бездвижно, я схватил его за руку и потянул в воду.       — Andiamo, Флори! Быстрее! — закричал я, а он рассмеялся.       — Ты безумец, англичанин.       Мы забежали в тёплую воду и бросились плыть на глубину, подальше от чужих глаз.       Мы то выходили на берег, то снова уплывали подальше от него. А потом стемнело, пляж опустел, а мы остались. Я лежал на песке, смотря в темнеющее небо, Флори лежал рядом на животе и гладил моё лицо мозолистыми от гитары пальцами.       — О чём ты думаешь сейчас, мой англичанин? — спросил он. Я ухмыльнулся.       — Отец говорил мне, что в Вероне исполняются все мечты… Он убеждал меня, что, если я окажусь там, то жизнь моя разделится на до и после… — я взял за руку парня и немного помолчал. — Ты — моя мечта, Флоэрино.       Посмотрев в его чистые синие глаза, я ощутил, что сейчас расплачусь. Тогда я выпустил его руку, положил свою на тонкую шею и поцеловал его. Он прижался ко мне всем телом, крепче прижимаясь ко мне. Его рука ерошила мои волосы. Я закрыл глаза, представляя, что мы не здесь, что мы на другой планете и что времени не существует… И поэтому наше не на исходе.       На пляже никого не было, только мы двое, наши мысли и грехи. Флоэрино был нежен. Он смотрел только на меня, не боясь, что кто-то увидит, «застукает» нас.       — Господи, — еле дыша, произносил он, — я так люблю тебя, ti amo, Алессо…       — Замолчи, замолчи, Флори… — я прерывал его, не желая вспоминать о реальном мире. И мы целовались, заглушая стоны…       А затем, закончив, Флоэрино опустил свою белокурую голову на мою грудь. Мы тяжело дышали. Флори смотрел на плещущие волны, чуть-чуть не доходившие до нас. Я гладил его по мягким волосам. Мы лежали так долго, не разговаривая и даже не думая. Не хотелось нарушать тишину, создающую впечатление полного отсутствия времени. Позже мы всё-таки встали, оделись и, держась за руки, отправились наверх, в городок. Мы не пошли домой, мы отправились на главную улицу «Viale dei Ginepri» — улицу можжевельника. На ней ещё кипела жизнь. Она не была очень широкой, хотя, пожалуй, для этой деревни, конечно, была. С некоторыми прохожими Флори неохотно здоровался, натягивая улыбку. Мы проходили мимо ресторана под жёлтыми шатрами прямо по дороге, по которой ночью не ездили машины (другой путь шёл только через сам ресторан, шатры накрывали ту его часть, что была, фактически, на улице). Там играла музыка, и Флори вдруг остановился. Он, потянув меня за руку пошёл внутрь, перешагивая через ограждающие ресторан клумбы с бамбуком. Я не сопротивлялся, хоть и не понимал его планов.       Музыка была приятной. На невысокой сцене, стоявшей спиной к проезжей части, пел мужчина. Флоэрино привёл меня поближе, где хорошо было слышно музыку.       — Что ты делаешь? — спросил я, когда он взял меня за одну руку, а вторую положил себе на талию. Он же положил свою на моё плечо.       — Твоя мечта хочет станцевать…       Я улыбнулся. На нас, должно быть, косились люди, а кто-то и осуждающее смотрел в упор, но мы перестали осматриваться вокруг. Мы стояли, смотрели друг другу в глаза и качались в такт. Он прижался своим лбом к моему.       — Я люблю тебя, Флоэрино. — произнёс я. Он закрыл глаза.       — Поцелуй меня… — попросил он.       — Здесь?       — Прямо здесь…       Я приподнял его лицо за подбородок, взглянув ему в глаза. А затем поцеловал его. Поцеловал так, словно в последний раз, так, будто бы дарил всё, что было у меня внутри. Мы и дальше качались в такт. А может и не в такт. Я уже не слушал музыку.       А на утро мы сели в старенькую машину Альберто и поехали в Верону. И снова я смотрел на эти кукурузные поля, а Флори снова думал. Мы опять молчали, но не чувствовали неловкости и не пытались прервать тишины. Мы, напротив, наслаждались молчанием.       Приехали мы часа через три. В городе ничего не поменялось без нас. Почти что…       Мы с Флори зашли в подъезд Альберто и поднялись по лестнице. После того, как я постучал в дверь, нам открыл мужчина. Альберто улыбнулся.       — Привет, мальчики. — сказал он. Наши с Флори рты растянулись до ушей, но вдруг блондин увидел кого-то за спиной старика. С дивана поднялась женщина, которая, хоть явно и была ровесницей Альберто, была очень хороша. Её смоляно-чёрные волосы были собраны в толстую косу. Она тоже подошла к двери.       — Здравствуй, Флоэрино. — сказала она хрипловатым голосом, — И англичанин. Я уже наслышана о тебе…       Я взглянул на Флори, и мне показалось, что он опешил.       — Это моя жена, Андреа. — представил женщину Альберто, и я понял, что видел её на той самой фотографии, стоявшей на этажерке.       Возникла пауза, все стояли молча, потупив взгляд.       — Эм, — вздохнул старик, — Флоэрино, пообедайте где-нибудь, — он протянул руку и взял с полки денег. Но Флори не взял их.       — Не нужно, Альберто, спасибо. — сказал он, и голос его снова приобрёл прежний холод и высокомерие. Он сдержано улыбнулся женщине, развернулся и пошёл по лестнице обратно вниз. Я взглянул на стоящих в двери мужчину и женщину.       — Я переночую у Флори, а завтра я… — в горле от осознания жестокой правды встал ком, и мой голос затрепетал; я набрал побольше воздуха, — … я должен вернуться в Милан, на поезд. Он вечером…       Альберто кивнул.       — Приходи завтра, ragazzo.       Завтра… Лучше бы оно вообще не наступало…       Я догнал Флори.       — Всё в порядке? — спросил я, положив руку ему на плечо.       — Да. — усмехнулся он, — Просто не думал, что снова увижу их вместе когда-нибудь.       — Разве то, что они помирились, не хорошо?       Флори взглянул на меня и неубедительно кивнул. Что-то было не так. Но мне совсем не казалось, что он хочет об этом разговаривать. А ведь стоило его заставить. Тогда я взял его за руку.       — Расскажи мне ещё что-нибудь об этом городе, пока у нас ещё есть время. — сказал я.       Итальянец улыбнулся.       — У меня есть одна идея… Зайдём в кое-какое место.       Мы пришли к какому-то магазинчику с рассохшейся скрипучей дверью, и он попросил меня подождать его снаружи. Вышел он минут через десять и молча, взяв меня за руку, повёл куда-то.       — Куда это мы? — нахмурился я.       — Это сюрприз!       Я рассмеялся, а Флоэрино, словно ароматный пёстрый цветок, расцвел улыбкой. Солнце делало его лицо очень светлым, и даже глаза его заулыбались. Тут я понял, что мы вышли на Пьяцца делле Эрбе. Я невольно улыбнулся.       — Наше место… — пробормотал я.       — Ну, теперь эта площадь правда особенная. — усмехнулся он. Мы переглянулись. Он пошёл быстрее, утягивая меня в толпу. Мы шли прямо к домику Джульетты. Я был в предвкушении чего-то особенного, ведь на лице Флоэрино была какая-то хитрость, при этом он весь сиял: он явно что-то задумал.       Мы снова вошли в уже знакомую арку. Я вновь оглядел наполненный людьми дворик и не заметил, как Флори отошёл в сторону. Когда я принялся искать его глазами, то обнаружил стоящим ко мне спиной. Он что-то усердно и сосредоточенно делал. Я подошёл к нему и спросил:       — Cosa fai? Что ты там делаешь?       В руках у него был железный навесной замок, размером немного больше его ладони, с ключиком. Он обернулся ко мне, и я рассмотрел, что он написал на нём: «Алекс и Флори: дети Вероны». Я почувствовал, что в моё сердце в груди дрожит. Мне не удалось произнести ни одного слова.       — Ты сказал, что не забудешь обо мне… — сказал Флоэрино, — Пускай Верона тоже никогда не забудет нас.       Я смотрел на невысокого блондина с синими глазами — на молодого мужчину, и чувствовал боль. Я не мог перестать думать о том, как завтра всё закончится. Я не мог перестать тонуть в его глазах… Он держал меня за руку, нет, он, скорее, вцепился в неё. «Давай сделаем это.» — сказал он, не позволяя чувствам захлестнуть. Я кивнул. Мы подошли к калитке, увешанной замочками — символами вечной любви. Я подумал, все ли те, кто оставил их здесь, любят друг друга вечно?.. Если да, то сколько же любви, оказывается, в этом мире, и как она чудесна… А если нет?.. Кто знает.       Флоэрино повесил замок на свободное место, а я же закрыл его, повернув ключик.       — Идём выбросим ключ в реку Адидже. — предложил я. Но он отрицательно покачал головой и вынул из кармана две тонкие верёвочки, а вместе с ними — ещё один ключ.       — Я хочу, чтобы это было напоминанием.       Он протянул мне одну верёвочку. Я немного улыбнулся. Мы продели верёвки в отверстия в ключиках, а затем повесили их на свои шеи.       — У меня теперь действительно есть ключ к твоему сердцу. — усмехнулся я. Он засмеялся. А я вдруг обнял его так крепко, как только мог.       — Всё хорошо, Алекс. — сказал он так, как сказал ему это я. Нет, нет, всё было вовсе не хорошо. Но я, почему-то, поверил ему.       Мы отправились к реке. Мы ходили по набережной, смеясь, рассказывая разные глупости, немного фантазируя, а иногда молча, держась за руки, думая о чём-то своём. Но стоило одному из нас увидеть у другого на лице тоску, мы начинали снова болтать, отвлекаясь от окружающего нас мира.       Но этот день кончался. Я сначала думал, что если проведу с Флори всё предоставленное нам время, не потеряв ни минуты, то буду доволен. Но я ошибся. Мне никогда не будет достаточно… Разве с расставанием можно смириться?       И мы не успели оглянуться, как наступил следующий день… Мы не спали всю ночь. Сначала мы долго разговаривали, затем же долго отдавались друг другу, а потом молчали. Мы не могли позволить себе уснуть. Казалось, что, может быть, если не спать, то следующий день так никогда и не придёт. Но он, конечно, пришёл. И вот я медленно собирал всё, что валялось по маленькой комнатушке итальянца, а он курил на балконе.       Нужно было просто не думать, вот и всё. Это ведь так легко.       Мы отправились к Альберто вдвоём. Сегодня Флори особенно крепко сжимал мою руку. Он не хотел отпускать меня, а я его.       Альберто пил кофе, как и обычно, когда мы зашли.       — Ну что, уезжаешь, англичанин? — он хлопнул меня по плечу, и я вымученно улыбнулся. — Ну, знаете, что, мальчики? Думаю, будет лучше, если Флори отвезёт тебя в Милан, Алессо.       Я посмотрел на Альберто. Взгляд его немного улыбался. Тогда я понял. Он всё знал. Видел, слышал и понимал. Он знал о своём сыне. Он знал и о нас. Он абсолютно всё знал.       И вот старик положил мне на плечо свою тяжёлую руку.       — Я желаю вам с вашей женой счастья. — сказал я. Он расплылся в улыбке.       — А я тебе желаю счастья, ragazzo. — он смотрел мне в глаза, а затем обнял. Я почувствовал, что прослезился. — Я был рад познакомиться…       Я отпрянул и кивнул.       — Я тоже, Альберто. — я быстро смахнул слёзы. — Спасибо…       Мы все трое ещё немного постояли, затем я пошёл к двери, а Флори, взяв у старика ключи от машины, за мной. Альберто вдруг крикнул:       — Эй, — мы обернулись, — felicità è tenersì per mano, andare lontano…       И мы с Флоэрино, переглянувшись, кивнули Альберто, вытягивая губы в улыбке, чтобы не расплакаться. И глаза старика тоже грустно блестели.       — Прощай, ragazzo.       Я кивнул, не желая открывать рот — мне едва удавалось сдерживать чувства. Мы взялись с Флоэрино за руки и вышли из квартиры. Мы, не произнося ни слова, дошли до машины, сели в неё и застыли. Нам обоим нужно было осознать всё это… Я посмотрел на Флори. Он был совершенно настоящим. Он не был сном или галлюцинацией, и именно это поражало больше всего. Мне было бы легче принять то, что всё это приснилось мне, ведь сон пройдёт и забудется. Но это было правдой. И, знаете, по сей день мне сложно в это поверить. Я оглянулся на жёлтый дом, в котором жил Альберто. Мне вдруг показалось, что из этого дома я увожу больше воспоминаний, чем из собственного. Может быть, так оно и вправду было. Ведь живёшь всю жизнь в одном месте, просыпаешься в одной кровати по утрам, ходишь на работу, по вечерам возвращаешься и каждый день проживаешь это снова и снова. Не знаю, было ли у вас когда-нибудь такое ощущение, но порой мне кажется, что я жил не свою жизнь. За эти восемь дней я прожил больше, чем за все двадцать семь лет. Я узнал, кто я. И я ни о чём не пожалел. Наверное, думал я в тот момент, пожалею потом, когда-то, быть может, сразу же, как сяду в поезд, а может, когда переступлю через порог своего дома. Но, пока он рядом, я не могу жалеть о содеянном, ведь, к чему ложь, это были лучшие восемь дней моей жизни… И, я уверен, я не сумею больше почувствовать того, что ощутил, увидев Флоэрино под балконом, кидающего камни в моё окно.       — Ну… поехали. — сказал Флори и вставил ключи в зажигание. Машина тронулась, и я бросил последний взгляд на жёлтый домик.       Я смотрел по сторонам, желая запомнить всё это навсегда. Но потом я посмотрел на блондина. Я снова не мог смотреть ни на что, только на него. В его глазах поблёскивали слёзы.       — Не смотри на меня так, tesoro, — сказал он, — чем хуже запомнишь моё лицо, тем проще тебе будет поверить в то, что мы с тобой — просто фантазия. — он криво усмехнулся, — Весьма извращённая…       — Не получится, Флори, я уже запомнил тебя лучше, чем себя.       Я увидел, как всё его лицо напряглось. Он сжал зубы и прищурил глаза, но маленькая хрустальная слеза всё-таки покатилась по его щеке. Я приблизился к нему.       — Тише, Флори, — прошептал я, вытирая слезу нежным прикосновением, — тише…       Мы молчали. Вид за окном сменялся с города на поля, а с полей на леса, затем снова поля с пасущимися коровами и лошадьми, со старыми полуразрушенными загонами, башенки церквушек, мелькающие где-то вдалеке, вершины гор на горизонте… и его смуглое худое лицо, на котором были и грусть, и раздумья, и смятение, и страх… Наверное, мы должны были это обсудить. Но мы не стали. Мы молчали, а, наверное, не стоило. Мы слишком многое не обсудили. А за окном уже Милан, времени — четыре часа дня. До отъезда моего поезда три часа. Ведь обычно кажется, что три часа это бесконечно много. Можно успеть за них доехать из Вероны в Милан, или из Вероны в маленькую итальянскую деревню… Но что мы могли успеть за три часа?..       Мы гуляли по улицам большого города.       — Жаль, что мы не съездили в Венецию. — это было первое, что произнёс Флори за последние несколько часов. — Мы должны были съездить туда. Ты должен был увидеть её… Как мало времени… — сокрушался он. Я взял его руку и осторожно поцеловал её. Он посмотрел мне в глаза, его же были полны отчаяния.       — Ничего. — сказал я, — Я увидел многое другое. То, чего не видят обычные туристы. Мы побрели по людной улице. Вокруг все так же громко разговаривали, распевая гласные, активно жестикулировали… Но всё казалось иным. Я сам был совершенно другим.       Флори предложил пообедать в кафе. Мы сидели на улице, я пил красное Лабруско, а он смотрел на меня. Лицо его было вроде и спокойным, но на нём виднелась тень блаженной улыбки. И я тоже заулыбался. Видеть его счастливым было лучшим подарком для меня.       — Алекс, — обратился он ко мне, словно тут был кто-то ещё, — я хочу попросить тебя кое о чём.       — Давай. — я поставил бокал вина и облокотился на стол.       — Хочу, чтобы ты записал нашу историю. Расскажи в ней всё, ничего не утаивая, хорошо?       Я немного удивился такой просьбе. Но, немного помедлив, я согласился с ним:       — Не могу обещать, что произведение будет хорошим. — усмехнулся я.       — Я не сомневаюсь в тебе. — Флори накрыл мою руку своей. Мы смотрели друг другу в глаза. Я всё хотел подумать о чём-нибудь, но не стал. Я хотел насладиться абсолютной тишиной и забыться. Я хотел ещё раз утонуть в его бездонных глазах.       Он был потерян. Он был опустошён. Он потерял надежду и был в шаге от того, чтобы потерять себя. Он был несчастен. А я сделал его счастливым. Жаль только, что ненадолго.       Мы ходили по улицам и влюблённо смотрели друг на друга до самого вечера. Мы тихо ненавидели время за то, что оно у нас кончалось.       И вот мы уже стояли на перроне, в ожидании поезда.       — Вот и всё… — тихо сказал Флори.       Мне хотелось бы сказать, чтобы он не нагонял сейчас хандру, но вдруг понял, что иначе не выйдет. Теперь и вправду всё. Мы убеждали себя в том, что если не думать о конце, то он не придёт. Теперь не было смысла отрицать: пора было прощаться. Вот-вот должен был приехать поезд и увезти меня далеко-далеко. Мы ничего больше не могли сказать, хотя и многое не успели обсудить. Мы просто взялись за руки. Флори не хотел смотреть мне в глаза, ведь его уже наполнились слезами.       — Спасибо, Алекс… — всхлипнул он и посмотрел на меня.       — И тебе спасибо, мой южный светловолосый мальчик…       Флори не выдержал, он обнял меня и уткнулся лицом в моё плечо. Я прижал его к себе. Его спина сотрясалась, но он не издавал ни звука. По щеке у меня текла одна слеза за другой. Я ощущал его сердцебиение, а он — моё. В последний раз. Он немного отпрянул и, одной рукой схватив меня за лицо, поцеловал. Я почувствовал вовсе не его губы, а его душу. Ещё раз. Только один. Нет. Одного не хватит. И двух тоже… Никогда не будет достаточно. Его голова упала на мою грудь, он всё плакал, а я поцеловал его в белокурую макушку, закопавших в волосах пальцами.       Я зажмурил глаза. Вот мы снова под звёздным небом, а под боком шумит море. А вот мы бежим по узким улица. Вот смеёмся на набережной… Нет. Мы всё ещё на перроне. Мы всё ещё прощаемся. Я всё ещё люблю его… Я должен это ему сказать.       А вот слышится грохот и гудение — это едет поезд… Флори крепче прижимается, я слышу его всхлипы. И сквозь них он едва слышно произносит.       — Я люблю… тебя, Алекс. Ты тоже моя мечта…       Я утыкаюсь носом в выгоревшие волосы.       Твоя мечта…       Я отошёл назад, всё ещё держа его за руку. Люди заходят в вагоны. Здесь многие прощаются, а многие встречаются, кто-то плачет, а кто-то смеётся, но мы видим только друг друга… Я стоял так ещё некоторое время. А потом Флори отпустил мою руку, и она будто онемела на мгновение. Я попятился. Он же стоял неподвижно и смотрел, как я всё приближаюсь к вагону поезда. Я вошёл, одной ногой ещё стоя на перроне, и оглянулся. Он всё ещё не двигался. Вот я уже оказался внутри, я прошёлся вдоль сидений и подошёл к окну. Он стоял прямо напротив. В этот момент я понял: он сказал, а я нет. Я не сказал ему…       Поезд издал громкий гудок, и слёзы хлынули ручьём. Я припал к окну. Мы медленно поехали, а Флори пошёл за поездом, смотря на меня в упор и плача.       — Я люблю тебя… Я люблю тебя… — всхлипывал я, прижимаясь лбом к стеклу. Мы всё разгонялись. Блондин за окном сорвался на бег. Я всё повторял… Повторял, что я люблю его, даже когда мы доехали до конца платформы, и Флоэрино исчез из виду. Флоэрино исчез… Я рухнул на сидение рядом с окном, уронил на пол сумку и, закрыв лицо руками, разрыдался. Каждая минута, проведённая с ним, была у меня перед глазами. И теперь навсегда останется, даже когда утихнет боль…       Я плакал так долго, что, когда сумел успокоиться, не знал, сколько уже часов я еду. Я думал о нём. Я не мог остановиться… Я вспомнил то, как он отреагировал на возвращение жены Альберто. Вдруг сейчас я понял: он был расстроен, ведь теперь он совсем один… Один. «Прекрати.» — сказал я себе, захлёбываясь слезами. Чем больше я размышлял о нём, тем хуже мне становилось. Я уставился в стену. Вагон ритмично качался, но совсем не так ритмично, как стрекотали цикады. Шум стучащих по рельсам колёс вовсе не был похож на гул моря. А мои чувства были совершенно не похожи на радость от возвращения домой…       За окном снова пейзажи сменялись один другим, но я больше не смотрел на них. Они не могли сравниться с кукурузными полями, которые я успел полюбить. Я не заметил, как прошли часы, и как я оказался на родине. Я не заметил даже, как сел в такси. У меня внутри не было ничего. Такого не было ни разу. В груди зияла пустота. Я не мог даже расплакаться снова. Казалось, что я оставил своё сердце там. Оставил его у него в руках…       — Добрый день, мистер Кофилд. — поздоровался со мной сосед на лестничной площадке, когда я в своих мыслях зашёл в подъезд. Сначала я даже не отозвался на свою фамилию, затем же понял, что никого кроме меня и него здесь нет. — Не видел вас всю неделю. Уезжали?       Я вдруг ощутил, как всё пережитое окатило меня холодной волной воспоминаний. По лицу скользнула улыбка.       — Да… Уезжал. — ответил я. — По работе…       — Ну, надеюсь, ваша поездка удалась.       — Ещё как… Соседу, наверное, показалось, что я малость не в своём уме, ведь выражение лица у меня было весьма отрешённое. Он пожелал мне всего доброго и поспешил удалиться. Я осмотрел подъезд. Он был аккуратным и чистым. Но в нём не было чего-то того, что полюбилось мне там… Не было кукольности, не было… Италии. Ключом я открыл дверь в свою квартиру. Она отворилась со скрипом, и я, прочистив горло, осипшим голосом крикнул:       — Кто-нибудь дома?..       Послышались восклицания из гостиной, затем шаги, и вот мои родители уже прибежали меня встречать. Мама с криками бросилась меня обнимать. Отец всё сдерживался, но потом всё-таки обнял меня.       — Ну что, сынок? — он похлопал меня по плечу. Но это было совершенно иное похлопывание, чем то, каким одаривал меня Альберто. Я улыбнулся.       — Ты был прав, отец, — сказал я, — Там и вправду исполняются мечты.       Он рассмеялся. Я же вдруг дотронулся до своей груди в испуге, но тотчас успокоился — под рубашкой я нащупал ключик. Я убедился: мне ничего не приснилось.       Я больше ничего не сказал им. Ни сегодня, ни на следующий день. Я никому не рассказал. В институте я расписывал, как прекрасна опера «Аида», как красив и невероятно лёгок Миланский собор, как чудесен фонтан Мадонна и как колоритен народ. И словно ничего не изменилось. Я работал всё на той же работе. Жил там же. Ходил теми же маршрутами. Но на самом деле всё перевернулось. Может быть, моё произношение не стало сильно лучше, но мои лекции стали интереснее. Студенты стали смеяться, подхватывать мои шутки. Всё было чудесно. Только внутри было пусто. Моя жизнь разделилась на до и после. Конечно, с каждым днём становилось легче. Может быть, дыра в груди затянулась бы однажды…       Прошло немногим больше двух месяцев. Я пришёл домой одним вечером чуть позже, чем обычно.       — Тебе пришла посылка, сын. — сказал мне отец, когда я вошёл в гостиную. Я взглянул на коробку. Медленно я приблизился к ней. Сердце замерло, когда я увидел, откуда она пришла…       — Спасибо… — я взял коробку и поспешно вышел из гостиной. Закрывшись в своей комнате, я поставил посылку на пол и прислонился спиной к двери. Я догадывался, от кого она. Нет, не догадывался, я абсолютно точно это знал.       Я задумался на минуту. Что, если не открыть коробку? Прошло больше месяца, и у меня есть все шансы забыть. Забыть, как он и попросил…       Я сел на кровать и дотронулся до верёвочки на шее, а затем достал ключик, скрывающийся под рубашкой. Нет. Забыть не удастся, и не нужно даже пытаться. Я ничего не собираюсь забывать, как и обещал. Я взял коробку и, принеся нож, начал распечатывать её. Внутри что-то плоское было запечатано в картон. Я вынул это и разорвал обёртку. Там оказалась виниловая пластинка. Я нахмурился. Это было весьма неожиданно. Пока отец был в гостиной, я бросил пластинку в коробку и вместе с ней отправился в их комнату с матерью. Её дома не было. Я плотно закрыл дверь и подошёл к письменному столу отца, на котором стоял проигрыватель. Чего мне стоило ожидать?..       Дрожащими руками я поставил в проигрыватель подарок, а затем, собравшись с духом, включил.       Я удивился, когда услышал заигравшую в проигрывателе гитару. А затем я услышал голос… Через несколько секунд я узнал его: нежный голос, тихо поющий песню, невозможно было перепутать ни с чьим, ведь он принадлежал Флоэрино. Колени задрожали, и я опустился на стул, чтобы не упасть. У него был чудесный голос, такими же чудесными были гармонии в песне, тёплыми и ласковыми были слова… Я не мог сделать ни движения. Я видел его. Я представлял его тонкие пальцы, ловко дёргающие струны, его белую чёлку, падающую ему на лоб и его глаза, конечно же, его синие глаза… За одной песней шла другая, затем третья, и только на ней я, прислушиваясь к словам, понял, что это песни его сочинения. И все они обо мне… Я не заметил, как слёзы сами потекли по щекам. Он сказал, что хочет написать мне песню, и своё обещание он выполнил. Даже не единожды… Я вспоминал каждую секунду, проведённую с ним… Я как будто снова ощутил его поцелуй на своих губах. И вот я снова подумал: как можно забыть это? Я сжал в руке маленький ключик и закрыл глаза, и мне показалось, что он держит меня за руку. Ничего не изменилось: я по-прежнему любил его всем своим сердцем… Я слушал его грустные, но светлые мелодии, и представлял, как сжимаю его руку, другой обнимаю, его голова лежит на моей груди, и мы медленно качаемся под музыку…       Я просидел так, быть может, целый час, слушая песни по кругу. Потом, я потянулся к проигрывателю и выключил его. Рукой я нечаянно столкнул со стола коробку. Я усмехнулся собственной неуклюжести, наклонился, чтобы поднять её, но вдруг увидел конверт, вывалившийся из посылки. Я поднял его. На ней аккуратным почерком было написано: «Моему дорогому Алексу». Сердце бешено забилось. Немного погодя, я медленно открыл конверт.

«Дорогой Алекс…»

      Я долго читал его письмо. С каждой строчкой я то трепетал от радости, то еле сдерживал слёзы. А потом радости не стало вовсе. Дочитав письмо, я выронил его из рук и очень долго сидел, смотря в одну точку. А потом я подобрал лист бумаги, спрятал его в карман и пошёл в свою комнату, всё так же бессмысленно смотря вдаль. Я сел за стол, достал толстую тетрадь и ручку. И начал писать.

***

Дорогой Алекс, Надеюсь, ты прослушал все песни и, конечно же, надеюсь, что тебе понравилось. Впервые за год у меня появилось желание писать музыку, когда я был с тобой. Я думал, что хочу описать всё, что полюбил в тебе, хотя и слов для этого хватить не может, как и нот. Я не знаю, получилось ли у меня достаточно хорошо, ведь стоило тебе исчезнуть, и моё вдохновение снова пропало. Я пропал, Алекс. С того момента, как я сказал тебе, что меня нельзя спасти, я не раз пытался оспорить это. Я пытался заставить хотя бы себя поверить в обратное. Я много раз говорил себе, что я справлюсь. А потом нож снова оказывался в моих руках, и лезвие его снова бороздило мою кожу. Становилось легче. Поначалу. Вообще, поначалу даже после рыданий в подушку становилось легче. Знаешь, это окрыляло. Моментами я думал, что с каждым днём будет становиться лучше и лучше, но вышло наоборот. Я совсем один. Альберто со своей женой снова живут вместе. Я счастлив, что всё у него налаживается, но слишком эгоистичен, чтобы не заметить, что у меня самого не получается ничего. Прошло два месяца, а я думаю только о тебе. Я думал, это будет так же, как было с Валентино. Думал, сначала моё сердце треснет, а затем просто очерствеет и станет совершенно пустым. И ведь это не так уж плохо… Но как только твой поезд тронулся, моё сердце заполнилось нестерпимой болью. Она не исчезла ни через неделю, ни через две, ни через два месяца… Нет, мне не станет лучше. И я решил, что должен написать тебе это. Хочу, чтобы ты знал, что это письмо — не обвинение. Ты ни в чём не виноват. Это скорее простое «спасибо». Ты получил его, просто потому что я хочу сказать «прощай». Я хочу, чтобы ты прожил замечательную жизнь, хотя ты и не сможешь забыть ничего, я понимаю. Хочу пожелать тебе счастья, а ещё — чтобы ты хоть полюбил кого-то так, как тебя люблю я. Хотя бы на день. Или на восемь дней… Жизнь, прожитая нами за эти восемь дней, была гораздо длиннее моих почти что двадцати двух лет. И знаешь, Алекс, теперь я знаю, что всё не зря. Эти восемь дней были так ценны, что я пожелал бы каждому прожить хотя бы один из них. Ты моя мечта, Алекс. Ты вошёл в мою жизнь и в следующую секунду стал самым родным мне человеком. Ведь в твоей груди я слышу все сердца, что я считал сокрытыми в могилах. В чертах прекрасных твоего лица Есть отблеск лиц, когда-то сердцу милых… Всех дорогих в тебе я нахожу, И весь тебе — им всем — принадлежу. Я люблю тебя, Алекс, и я надеюсь, ты отпускаешь меня. Я больше не хочу жить. Нет, здесь вовсе не будет окончания «без тебя». Я не хочу жить без себя. Всё, что осталось от меня, я отдал тебе. И я счастлив. Я счастлив там — в твоём сердце. Пусть в твоей голове мои глаза всегда улыбаются, а рука крепко сжимает твою. Прощай, мой милый англичанин.

Твой Ромео — Флоэрино

      Итальянец упаковал письмо в конверт, сложил пластинку в коробку, отнёс на почту и отправил по адресу, который узнал в одну из горячих ночей на побережье Адриатики. Он вернулся домой, включил воду и начал набирать ванну. Его смуглое лицо посерело, а глаза потеряли цвет. Он не стал снимать с себя чёрную рубашку, яркие фенечки, стильные брюки. А на шее у него всё так же висел маленький ключик. Флоэрино дождался, что ванна будет полна воды, а затем влез в неё одетым. Молодой человек расслабился в прохладной воде, а перед глазами был он. Он всё ещё мысленно ерошил его тёмные волосы. Они шли по Пьяцце делле Эрбе, приближаясь к фонтану Мадонны, держась за руки. Они читали стихи Шекспира.       Флоэрино держал в руках лезвие бритвы. Даже оно блестело ярче его синих глаз. Он расстегнул мокрые рукава рубашки, задрал их повыше. А перед глазами у него они шли по берегу моря, и под ногами ощущали мягкий песок.       Флоэрино недрогнувшей рукой прислонил лезвие к запястью и, подождав пару секунд, надавил. Хлынула кровь, вода окрасилась в бордовый цвет. Блондин застонал. Ему послышалось, что он сказал ему: «Потерпи. Сейчас станет легче. Сейчас всё закончится.»       Флоэрино, уже ни на мгновение не задумываясь, сделал глубокий разрез вдоль второго запястья. Теперь боль не была сильной. Она, с каждой каплей крови, которую он терял, всё притуплялась и притуплялась… Лицо его всё бледнело. Жизнь покидала его. Хотя и не было в нём никакой жизни, быть может.       Они дошли до фонтана. Они нежно поцеловались, сильно прижавшись друг к другу. Он сказал ему:       — Я отпускаю тебя.       Флоэрино облегчённо вздохнул и немного улыбнулся. А потом спокойно закрыл глаза. Навсегда.