извержение.

Как я хотел себя уверить, Что не люблю ее, хотел Неизмеримое измерить, Любви безбрежной дать предел. Мгновенное пренебреженье Ее могущество опять Мне доказало, что влеченье Души нельзя нам побеждать; Что цепь моя несокрушима, Что мой теперешний покой Лишь глас залетный херувима Над сонной демонов толпой. — М. Ю. Лермонтова, 1830 г.

Капризы принца сводили с ума даже слуг. Все началось, когда дражайшая маменька приучила своего младшего сына к бантам, рюшам и оборочкам, украшающим женские платья. Маленький Филипп был так очарован, что не сразу понял для чего его наряжают в девичьи одеяния перед каждым позированием художнику. А когда понял картина слетела со стены и чуть не угодила в голову брата. Он всегда был вспыльчивым. С тех пор принц будто делает все назло Луи, раздражая, выводя его и всех присутствующих из себя, закатывая показательные истерики и устраивая целые представления. Людовик знал, что это своеобразная месть за проведенное в его тени детство. Но разве король виноват в том, что рожден королем? Мы своей судьбы не выбираем. Все стало хуже, когда им перевалило за шестнадцать. Филипп спускал казенные деньги на побрякушки и одежду — то и дело в его покои проносили сундуки с расшитыми камзолами, с рубашками из лучших шелков и шкатулки, наполненные драгоценностями. Людовик не попрекал брата — внешнему виду он предавал значение чуть ли не большее, чем личным качествам. Но в какой-то момент в этих массивных сундуках среди прочей одежды стали прибывать и платья. Людовик видел, как брат увлечен военными стратегиями и серьезной литературой, на кой черт ему сдались женские тряпки, когда давления матушки больше нет, загадка основательная. Однако, как бы там ни было, разбираться с этим Луи не пожелал, и, как оказалось, зря. Филипп ругался на фрейлейн своей жены так, что слышалось за пределами его комнат. Луи действительно надеялся, что они хоть чем-то провинились, а не выслушивают все это зазря. Девицы застыли, увидев короля, и метнулись к выходу, стоило ему махнуть рукой в сторону дверей. Филипп стоял напротив зеркала в серебристом платье. Открытые плечи мерцали фарфоровой белизной в солнечных лучах и, наверное, Луи никогда не признается в том, как заманчиво это смотрится. Под корсетом его угловатые черты сгладились, а распущенные волосы стекали волнами вдоль ровной спины, оттеняя угольным цветом белизну кожи. Филипп походил на куклу и Людовик мог поклясться, что после рождения брата ему никогда не дарили ничего более прекрасного. Король подошел к брату со спины, наслаждаясь его взглядом, полным подозрения и готовности защищаться. Луи аккуратно перекинул копну мягких волос за плечо, открыв себе доступ к лабиринту завязок. Когда корсет был, наконец, затянут, как полагается, наступила молчаливая пауза, нарушаемая сбитым дыханием. — Я думал, ты будешь в ярости. — Просто не появляйся так на людях. — Стыдишься меня? — Филипп. — Да, Солнце? — Это не просьба, не надо меня злить. Людовик запечатывает поцелуй на белом плече так же, как ставит королевскую печать на особо важных документах — с собственническим удовольствием. Филипп, конечно же, не слушается и король вынужден терпеть вульгарное поведение принца, что, совершенно не стесняясь, появляется на балах, блистая роскошью, с жемчугом в волосах и серебряной вышивкой на платьях. Он собой затмевает всех первых красавиц двора, выглядя дороже не только королевы, но и главной фаворитки. Луи предвзят, но ему начинает нравится тратить деньги на эти капризы своего принца. Дарить брату подвески и новые наряды куда приятнее, чем той же Монтеспан. Король, разумеется, ругается и хули́т Филиппа за каждую публичную выходку подобного рода, но королям положено заявлять свое беспокойство о моральном облике приближенных. Когда же в закрытом пространстве покоев Его Величества братья остаются наедине, Луи может лишь наслаждаться видом и шептать в покрасневшее ушко слова раболепного преклонения, пока принц прижимается к нему в нужде и желании. Каждая экспрессия со стороны Филиппа затрагивает что-то в душе Луи, приводит к извержению так тщательно затравленных годами чувств. Паршивца хочется наказать за неповиновение, за непослушание приказу самого короля, но давно прошел тот период в их юности, когда позволительно было драться и валять друг друга по полу без зазрений совести, опасаясь лишь гнева матери. Да и поднять руку на брата Людовик не в силах — самому себе простить будет слишком уж сложно. Потому объяснять приходиться не насилием, как с остальными аристократами, что заселяют Версаль, а поцелуями, оставляя пурпурные отметины на алебастровой шее. Людовик уже давно наловчился развязывать корсеты и распутывать прически различных дам, но когда дело доходит до Филиппа, весь опыт и уверенность покидают его, оставляя дрожь предвкушения в руках и рваные вдохи. Когда тяжелые локоны брата падают без заколок на его грудь и плечи, Луи зарывается в них на затылке, притягивая принца для очередного поцелуя. Жемчужная нить рвется от натяжения, звонко рассыпаясь по кровати и начищенному паркету. Филипп выгибается навстречу теплым рукам, когда ладони Луи проскальзывают под подол многослойной юбки. Пальцы крепко сжимают бедра, оставляя красные следы от ногтей, вырывая тихие стоны и мольбы. Филипп единственный всегда желанный гость в покоях короля и Людовик с особой страстью рад доказывать ему, что так будет всегда. Разбросанные в беспорядке вещи соскальзывают на пол вместе с подушками и одеялами. Людовик задевает ногой веер, что брат держал в руках еще на балу, и тот летит вслед за остальным. Комнату наполняют глубокие вздохи и томные стоны — несдержанные, пылкие, просящие. Их обоих с головой накрывает лавина адского жара, тела ласкают пламенные языки греховного желания и нет на свете ничего, на что они бы захотели променять это ощущение очищающего костра, поглощающего и пробирающего до костей. Луи вжимает брата в постель, погружаясь в него сбитыми с ритма толчками, зацеловывая фарфоровые щеки, припудренные румяном, чувствуя, как он выгибается на встречу движениям, как он беспомощно хватается за его плечи, как устало дрожат его разведенные до предела ноги и как он шепчет полубезумные клятвы. Людовик знает, что они сдержат их все до одной.