и никакого зоопарка

Любовь моя. Он говорил это всегда спокойным, сдержанным, иногда даже чуть строгим тоном, отводя от нее намеренно взгляд куда-то вниз и немного в сторону. Его строгий тон заставлял ее трепетать - одновременно от подсознательного страха, ведь она не переставала бояться его ни на минуту, хоть и не отдавала себе в этом отчета, и от глубокой радости. Малодушной радости, что он, он, который никому не знал пощады, вставал перед ней на колени. Никаких "солнышко" и даже "милая". Любовь моя. Четко, коротко и ясно. Она, наверное, тоже хотела бы звать его как-то вот так. Четко, коротко и ясно. Не слащаво, чтобы никакого зоопарка. Что-то вроде "свет очей моих". Но не подходило ничего, ничего к нему не цеплялось, ничего из стандартного набора прозвищ, которые дают друг другу влюбленные друг в друга по уши пары, не шло ему. Он просто был какой-то другой. Она, Кристина, понятная и простая, стереотипный масскультный образ, прекрасная дама, муза непонятого гения, красотка, к чьим ногам бросают розы, стихи и пылкие признания. А он? А он... он - это просто Эрик. У нее никогда бы не нашлось слов, чтобы говорить о нем. Хотя нет, кое-что все-таки было. Любовь иногда менялась на "ангел мой". Но только иногда. Ангел. Слово, значившее очень много в истории, произошедшей между ними. Двое, зовущие друг друга "ангел" - странно, даже, наверное, немного глупо, но в контексте - весьма поэтично, да и без него тоже. Они ангелы. Ангел, заточенный под землей, и ангелица, выбравшая разделить с ним этот путь. Для нее это как-то естественно было - быть с ним единым целым. Ну не могла она представить, что когда-то сепарируется, взмахнет своими белыми ангельскими крыльями и улетит повыше, поближе к небесам, оставив его одного в его персональном аду. "Любовь моя". От этих слов веяло холодом. Могильным холодом. От этих слов на нее опускалась немыслимая тяжесть. Он словно подходил к ней, клал руки на плечи, нависал над ней, наклонившись - огромный рост того требовал. И Кристина не могла сказать, что это было неприятно. Напротив. После этих слов он часто брал ее одной рукой за талию, другой за руку или гладил по волосам. Неважно, одно было неизменно - потом он хватал ее, прижимал к себе крепко-крепко. Потом... потом что угодно, глянцевый черный рояль, старый добрый орган с расшатанными от яростных аккордов клавишами, гроб-кровать. Потом был он, его тяжелое и горячее дыхание, его стальная огненная хватка, смерть, которая была живой. Кристина мало что помнила из проведенных ими вместе ночей. И была благодарна за это Провидению. Лишь один раз он назвал ее по имени. Ma chérie, Christiné... То ли в шутку, то ли с непривычки. Раннее утро, над Парижем, наверное, светит солнце, которое ему чуждо, но которое так хочет увидеть она. С тех пор она недолюбливала образ солнца. Он разлучал их, прочерчивая четкую границу между той, которая радовалась каждому лучу, и тем, кто больше всего боялся снова выйти туда, где царит свет. Любовь моя. Так говорил он, и с каждым его словом она понимала, что все больше продается. Продает и предает все - жизнь, свободу, талант, то, что могло бы радовать ее по утрам. Проститься со светом, с простой человеческой судьбой было для нее непросто. И чем дальше, чем больше она спрашивала себя - стоит ли того? Она не святая. Спасать чужие грешные души - не ее забота, не ее обязанность. Да и его душу, наверное, уже не спасти. Любовь моя, любовь моя - твердил он все так же сдержанно и тихо, чутка строгим тоном, пока она отталкивалась веслом ото дна подземного озера, на берегах которого он жил и на берегах которого сегодня ночью его жизнь должна была оборваться. Она выбиралась спешно наверх, не желая видеть своими глазами, как где-то под Оперой наконец-то станет навсегда тихо. Рауль никогда не звал ее "любовь моя". Звал ангелочком, солнышком, даже зайкой. Она отвечала ему таким же зоопарком. Ей было так легче. Легче осознавать, что тот, для кого она была единственной настоящей любовью, давно мертв. Наконец-то по-настоящему. Любовь моя - говорил он ей когда-то сдержанным и строгим тоном. "Довольно строгости", - подумала Кристина, задергивая шторы в их с Раулем первую брачную ночь.