Act humble

Суровые времена требуют серьезности и смирения. От леди особенно. Мэри знает, что когда-нибудь, когда-нибудь, это недоразумение — what they call the War — закончится. Закончится, и в Даунтоне снова будут балы, музыкальные вечера, будут приезжать статные молодые люди и очаровательные девушки, титулованные старики и их жены, и все они будут веселиться до самого утра. Музыка, смех, самые лучшие вина, танцы, поцелуи украдкой — не у нее, конечно, она уже наигралась. Но каков смысл жизни без праздника, скажите? Впрочем, в привычной ей манере, Мэри вообще не ищет особого смысла. На это есть три причины. Точнее, две причины и одна главная, перво, мета, пра- причина. Во-первых, Мэри рассудительна и мудра, она уже не юная глупая девочка, как, например, Эдит. Она понимает, что поиски смысла не доводят ни до чего хорошего, и лучшее, что можно сделать ради этих самых поисков — это, пожалуй, их забросить. Во-вторых, смысл у нее уже есть — она леди Мэри, старшая дочь эрла Грэнтхама, и смысл ее жизни — это Даунтон и все, что с ним связано. Конечно, сейчас она еще не знает, не может себе помыслить, что через несколько лет ей предстоит получить его в наследство, и что она наравне с мужчинами будет управлять всем этим имуществом, решать вопросы фермерства, земледелия и усовершенствования сельскохозяйственных процессов с помощью последних технологических достижений нового века. Это все в будущем, но уже сейчас она знает по слепому наитию, что ее долг в том, чтобы помогать всем тем людям, что живут на землях аббатства, обеспечивать их занятость и предоставлять поддержку в совсем суровые времена. В общем-то, поэтому сейчас в аббатстве военный госпиталь — в библиотеке, где всего-то в прошлом году она, мать, отец, сестры, Мьтью с матерью мирно пили черный чай и обсуждали последние новости светских хроник и прочую чепуху, сейчас стоят бесчисленные койки с раненными солдатами. В большой зале, где на стенах висят картины стоимостью в тысячи и тысячи фунтов, на потолках висят роскошные люстры из хрусталя, а паркет сделан из прочного дорогого дерева (турецкие ковры, разумеется, свернули слуги и унесли до лучших времен), стоят те же койки с теми же раненными солдатами. И Мэри рада. Конечно, обязанности медсестры она выполняет не с таким рвением, как младшая Сибилл, и не с таким фанатизмом, как Изабель Кроули, но все же — серьезно и смиренно. Но главная причина не искать никакого смысла — та самая пра, мета, перво — это Мэтью. Мэтью Кроули, который нашел ее сам. Ей даже не нужно объяснять самой себе, почему он. Ей даже не нужно думать об этом, не нужно рефлексировать и рассуждать. Она знает, и все. Знает, что Мэтью — это больше, чем она когда-либо сможет. Чем она когда-либо. Чем. Мэри слишком умна, чтобы беспокоиться о том, что Мэтью обручен с Лавиньей. Ей не важно, станет ли Мэтью ее мужем, станет ли он отцом ее детей, будет ли он любить ее преданно и самозабвенно — ей важно, чтобы Мэтью был, просто был. Где-то, с кем-то, как-то существовал, был осязаем вот этими вот ее пальцами и был обозрим вот этими вот ее глазами. Глазами и пальцами, на которые нет уже сил смотреть в зеркало измученным неизвестностью взглядом — неизвестностью, прерываемой разве что раз в месяц-другой коротким письмом, которое обращено конечно не ей (впрочем, отчего же конечно?), но где ее имя обязательно звучит. Ей важно, чтобы он просто был где-то, твердо ходил по королевской земле, дышал, говорил, мыслил — существовал, по Декарту. И чтобы хотя бы иногда был слышен его голос. Звучный, благородный, нежный, иногда с хрипотцой. И тем страшнее, что Мэтью не здесь. Мэтью там. Там, где та пресловутая — what they call the War. Мэри слишком умна, чтобы верить в бога, но молится ежечасно. Боже, верни его живым. Боже, пусть он будет жив и немецкие пули не коснутся его прекрасного античного тела. Боже, пусть его живой ум не ослабеет от бесконечных кошмаров, прерываемых взрывами снарядов — кошмарами наяву. Мэри молится, когда обходит больных, когда перевязывает раненных, когда подает доктору инструменты, когда смешивает лекарства. Она молится перед тем, как заснуть, и молится сразу после того, как проснется. Иногда ей кажется, что она молится даже во сне, и эта мысль только греет ей сердце. И все же, жаль, что праздников нет, — думает порой леди Мэри, когда стирает бинты или натирает полы, и если и стыдится этой мысли, то только из собственного благородства и воспитанности. И если и стыдится этой мысли, то только из-за того, что на секунду она думала не о Мэтью. Никогда-нибудь, здесь, под звездами Йоркшира, он будет принадлежать ей весь, целиком и сполна, но чтобы дожить до этого, нужны серьезность и смирение. И, о боги, Мэри будет следовать им столько, сколько понадобится.