Русь по-студенчески

Санкт-Петербург. Град Петров. Культурная столица и просто потрясающий город… Очень смешно. Таким он описывается в учебниках, энциклопедиях и прочих тяжëлых книжках, собирающих пыль на полках уже, кажется, пару веков. Возможно, он и был таким, когда они издавались, но сейчас… О, сейчас есть Питер. Холодный, чуть пооблезлый Питер. С шумными улицами и прокуренными насквозь облаками. Даже редкое солнце, лениво вылезающее раз в год из-за этих самых облаков, выглядит уставшим от этой жизни. Это же можно сказать о его жителях. — Ку-ку…- трясут меня за плечи, вывинчивая из мыслей. Мрачных, как картина за окном, в которое я, по всей видимости, пялился уже десяток минут. Прихожу в себя и вспоминаю, что стою в одних трусах да майке, держа в руках сигарету. Бросаю рефлекторный взгляд на нее. Потухла. Сволочь. А ведь последняя была. Меня снова окликают. Поворачиваюсь. — Чего тебе? — звучит грубее, чем хотелось. Но сейчас, если честно, пофиг. Парень, мой сосед по комнате и, по совместительству, практически ангел-хранитель моей задницы, любящей приключения больше, чем поспать на последней парте, указывает на часы. Смотрю на циферблат и громко матерюсь. Опять опаздываю. Нет, мне бы было пофиг и на это, но в этот день первой парой нам поставили психологию. А с нашей психичкой — как мы ее ласково называли — я ругаться не хочу. Быстро выкидываю недо-окурок в форточку и начинаю судорожно искать джинсы. Сосед что-то бурчит про мою рассеянность и уходит на кухню. Оттуда доносятся звуки радио и шкварчание чего-то наверняка очень вкусного. Но я об этом не узнаю, потому что, найдя треклятые — и единственные чистые — джинсы и хоть что-то, напоминающее рубашку, начинаю одеваться. Кое-как поправляю волосы, давно отросшие чуть ли не до плеч, и, запихнув всë, что было на столе, в сумку, вываливаюсь в коридор. Я начинаю искать второй ботинок, когда ко мне выходит черноволосое чудо в фартуке и со свëртком в руках. — Потом прочитаешь мне лекцию про питание, — закатываю глаза, наконец найдя второй ботинок. И какого чëрта они вечно в разных углах? — Я и не собирался. Поешь только, — он протягивает мне свëрток, и тот мгновенно исчезает в недрах моей почтальонки. Я лишь замечаю, что фольга ещё тëплая. — Пасиб, Макс. Всë, я убежал, — выскакиваю на лестницу, на бегу натягивая пальто. Ноябрь только, а холод стоит такой, что периодически мысли к черепушке изнутри примерзают. Распахиваю дверь в подъезд, чуть не сшибая с ног престарелую соседку. Она заходится своим обычным «вот, поколение пошло» и прочими ругательствами, но я лишь роняю невнятное «и вам того же» и бегу на свой трамвай. Машу руками машинисту. Всë же успеваю и запрыгиваю. Пытаюсь отдышаться. — Вы бьëте все рекорды, молодой человек, — с упрëком говорит бабушка-контролëр. Я бросаю на неë испепеляющий взгляд и, немного порывшись в карманах, протягиваю проездной. Писк чудаковатого аппарата и моя карточка возвращается ко мне. Сажусь на ближайшее место и откидываюсь на спинку обшарпанного кресла. Нужно будет всë таки купить себе нормальный будильник. Нет, Максим хороший сосед, но будить не умеет от слова совсем. Готовить умеет, убираться умеет, людей лечить наверняка тоже умеет, хотя не проверял, да и как-то не хочется. Сам встаëт ни свет ни заря, а из-за поздних пар и горы заданий иногда и не ложится. Но, как он сам говорит, медицинский он на то и медицинский. Вновь улетая в мысли, я чуть не пропускаю свою остановку, но в последний момент всë же вылетаю из трамвая и вновь бегу. Утро как назло сегодня морозное. Темнеющая трава покрыта белым слоем инея и хрустит под ногами. Несусь, а сам думаю, интересно, когда декану всë таки надоест то, что я постоянно опаздываю, он перестанет меня выгораживать, и меня исключат? Не успеваю придумать ответ и, перебежав дорогу под оглушительные бибиканья машин и трëхэтажные матюки на тему того, какой я плохой человек и как некультурно я поступил только что, врываюсь в универ. — Басманов! Стоять, буржуй недостриженный! — ловит меня за шиворот гардеробщица. Несмотря на ее фигуру, больше похожую на облако, чем на человека, и низкий рост, хватка была железной. Да и сама она, наверное, Ленина ещё помнила. И он, в отличии от меня, не опаздывал. Если верить ее словам. — Татьяна Николаевна, я последний раз, честно. — Федюш, это четвëртый «последний раз» за эту неделю, — ворчит она, но забирает мою куртку. — Так я делаю успехи. Сегодня пятница, а это только четвëртый! — Ага, только ты в понедельник и среду не приходил, — бросает она мне в след, но я уже не слышу, скрывшись за поворотом. Через три минуты я уже влетаю в аудиторию, весь взлохмаченный и взмыленный, скандируя какую-то нелепость про бабок и котов на деревьях. Вся группа взрывается хохотом, а староста лишь качает головой. На моë счастье, психичка отошла за методичкой, поэтому я быстро сажусь за свободный — и совершенно случайно последний — стол. Тут же рядом плюхается мой завсегдатай и товарищ Вяземский и что-то суëт под нос. Фыркаю и пытаюсь рассмотреть предмет, напоминающий кусок какой-то материи. На свой немой вопрос во взгляде ответа не получаю, потому что преподаватель всë возвращается. Следующие полтора часа я провëл, сладко спя с открытыми глазами — полезный, кстати, навык для будущего журналиста. Но, по их истечению, меня будит тычок под рëбра всë того же Вяземского, и мы, собрав вещи, выходим из аудитории. Однако, меня окликают в самый последний момент, и, скрипя зубами и мысленно просчитывая, как именно буду проклинать эту женщину, подхожу к преподавателю. — Басманов, чего ты убегаешь? Я хотела с тобой пару тем обсудить, — она кивает на первую парту, и я, чувствуя себя жертвой чудища заморского, опускаюсь на стул. Хотя, наверное, будь на ее место чудище, мне было бы легче: во-первых, с ним бы был шанс договориться, во-вторых, оно бы просто сожрало меня, а не медленно выедало мне мозг, ну и в-третьих, чудище не рисует себе брови одной чëрной линией-ниточкой. Она правда думает, что это красиво или это у неё такой соц эксперимент? -…И, если ты не изменишь своего отношения к моему предмету, я буду вынуждена связаться с твоим отцом. *** — Пиздец… — с протяжным вздохом роняю голову на сложенные на столе руки. — Да ладно тебе, побесится, карга старая, и успокоится. Может у неё этот, ПМС — ехидничает Андрей и пихает в бок Вяземского, — Фоня, Ловелас ты наш, твои вздохи по этой несчастной девице меня уже заколебали. Она ж не померла. Мне на секунду показалось, что в его словах проскочила тихая надежда, но нет, объект воздыханий нашего друга был жив. — Да господи, что, так сложно? Просто подойди и уверенно скажи «Ленка, короче, ты мне нравишься, давай этого, того, мутить», — оперевшись руками на спинку стула, к нам подсаживается Скуратов. О, вот кто-кто, а этот чëрт мог найти выход из любой ситуации. Другой вопрос, сколько вы будете выплачивать цену за такой выход. Хотя он как-то неделю жил на 50 рублей и чекушку водки, так что для него не было ничего невозможного, — И вообще, в случае Анастасии Романовны (а именно таковым было полное имя психички) это уже климакс, а не ПМС. Кто-то из парней фыркает и бурчит что-то в роде «одно хуже другого», а я лишь усмехаюсь. Они, конечно, идиоты редкостные, но отвлекать от плохих мыслей умеют на ура. Правда, я не был уверен, что они это делают специально. Каким бы поганым мне не казался «родной» журфак, эти дебилы могут сделать любой день лучше. Следующая пара была в аудитории-амфитеатре, в 47. Честно, мне много раз говорили её название, но зачем его запоминать, если есть номер, правильно? А предмет был моя «любимая» история. Я вообще хорошо учусь. Нет, я вовсе не из тех, кто бегает за преподавателями с предложениями понести их книги или учит от корки до корки все учебники. Это точно не про меня. Я скорее из тех, кто умеет вертеться, да и память у меня хорошая. Иногда. Редко, но в ночь перед экзаменом силушка богатырская из меня прямо хлещет. — А ну затихли! Что за шабаш вы мне тут устроили? — разнёсся по помещению громоподобный голос. А это наш преподаватель истории, Иван Васильевич. И люди на журфаке делились на тех, кто боялся этого человека, кто уважал его, и тех, кто и боялся, и уважал. Именно поэтому на его парах было всегда тихо. Пройдя к столу и разложив на нём стопку бумаг, он вновь повернулся к нам. Очки-полумесяцы загадочно блеснули в свете ламп. Ещё одной «фишкой» этого старичка было настроение, меняющееся быстрее правителей в эпоху дворцовых переворотов. Серьёзно, настоящая русская рулетка. За это и привычку отращивать длинную бороду он получил прозвище Грозный. Да и было у этих двоих какое-то почти портретное сходство, даже нос… — Басманов, тебе, душа моя, отдельное приглашение надо? — итак, сегодня он в более-менее хорошем настроении, а значит, по крайней мере, ближайшие пятнадцать минут не будет отрывать никому голову. Хотя… От греха подальше, я всё же пересел повыше и стал изучать глазами собственные записи. Длилось это весьма недолго, отчасти потому что на прошлой лекции я был с похмелья и мне было вообще не до истории, отчасти потому что мой подчерк, воспользовавшись моим примером, ушёл в разгул, поэтому некоторые слова больше напоминали китайские иероглифы. А ко мне уже плыл, перескакивая от одного человека к другому, мой тест. Когда же листок приземлился на мой стол, я не сдержался и выругался себе под нос. Как можно было набрать 4 балла из 15?! Занятие длилось, кажется, вечность, но Грозный наконец стёр с меловой доски и снял очки, что служило негласным сигналом — занятие окончено, валите с глаз моих долой. Я собрал вещи и, махнув рукой друзьям, с улыбкой посмотрел на преподавателя. Что же, мы оба знали, мы оба ожидали и оба были готовы. Когда последний студент покинул аудиторию, Иван Васильевич закрыл дверь, щёлкнув замком, а я скинул почтальонку на пол и присел на край первой парты. — Федя-Федя, на двойки скатился? — не вижу, но слышу улыбку. Сука, стереть бы её с этого морщинистого лица, но нельзя. Васильевич был искусным манипулятором, и это знали все. Моя улыбка превратилась в почти звериный оскал, — После сессии на трассу пойдёшь? — На трассе шлюхи только работают. А с моими данными мне скорее в элитный бордель дорожка, не думаете? Меня грубо хватают за подбородок и притягивают лицом к лицу. — А рот тебе за такие слова не прочистить? Тёмные, почти чёрные глаза впиваются в самую душу. Медленно сглатываю, прогоняю накатившую от этого взгляда волну почти животного страха. Вновь нагло улыбаюсь. — Ивана Васильевич, вы можете делать со мной всё, что душе угодно. Но помните условия нашего маленького секрета. Упоминания последнего явно остужает вмиг вспыхнувший разум преподавателя, заставляя его отпустить мою челюсть. Но через секунду он схватил меня уже за ворот рубашки. — Ты, Федюша, не дурак, я точно знаю, не дурак. Да и не из скромных: за словом в карман не полезешь, а сразу к начальству пойдёшь. Вот только в одном ты просчитался: грехи у нас, Феденька… — тут он заправил одну из волнистых смоляных прядей мне за ухо и продолжил, вновь глядя в глаза — Грехи-то у нас одни. Меня-то просто уволят, а о тебе такие слухи поползут, такие сплетни запляшут в стенах этого здания, что ни одно начальство тебя защитить не сможет. Ни друзья, ни дамы не захотят иметь с тобой даже дело после того, что я о тебе расскажу. А я расскажу. О, я всё расскажу им. Каков ты на самом деле, как нечисто внутри тебя! Да тебе жизни не будет в этом месте! Каждое слово, что срывалось с сухих губ, ввинчивалось в череп длинным толстым саморезом, стирая кость в пыль, впивалось в сердце острыми осколками и вколачивалось в разум жёсткими воспоминаниями. Но хуже всего было даже не это, а то, что он был прав. С первых слов и до самого конца. И осознание этой безысходности сжимало душу до маленькой горошины. Боль. Обида. Злость на себя за то, что вообще ввязался в эту игру. Стук в дверь и щелчок. Я машинально отталкиваю мужчину, пристроившегося между моих ног подозрительно близко. Дверь в аудиторию с треском распахнула, и на пороге возникла Анастасия Романовна. В её глазах практически можно было рассмотреть адский огонь, а когда она увидела меня, чуть взлохмаченного и сидящего всё равно в неприличной близости от её мужа с раздвинутыми ногами, пламя взметнулось до тонких бровей. — Басманов, свободен! — прокричала она, и я, на бегу подняв сумку, пулей вылетел в коридор и по инерции пробежал ещё пол этажа до туалета. Глаза противно жгло. Нет, мне не было стыдно за то, что нас только что чуть не поймали, вовсе нет. Да и на семейные разборки, которые сейчас происходят именно из-за меня, мне было плевать. Мне было стыдно за себя, за то, какой я, что я творю и что думаю. Я зашёл внутрь и, пройдя вдоль стройных рядов серых пустых кабинок, зашёл в одну из них, громко хлопнув дверцей. Петли жалобно взвизгнули, но уцелели. — Сука… Я скинул с плеча сумку на пол. — Сука! Пнул со всей дури, отчего та врезалась в унитаз. Прислонился спиной к дверце и сполз вниз, садясь на холодный пол. Слёзы горячим потоком хлынули по щекам. — Сволочь! Подонок! Гори в аду, тварь! Скандировал я, крича во всё горло, от чего голос начал срываться. Мои слова отражались от кафельных стен и лавировали под потолком, медленно опускаясь вновь ко мне. А я продолжал кричать. Плевать, что услышат. Плевать, что придут. Плевать, что подумают. Мне не нужна их чёртова помощь! Я сам могу справиться! Сам могу о себе позаботиться! Никто мне не нужен больше в этом чёртовом мире! Я слепо подтянул к себе сумку и, пошарив рукой, вытянул небольшой предмет. Ножичек. Хах, да. Слёзы — показатель чёртовой слабости, а боль — это то, чем я могу искупить свою слабость. С тихим щёлчком открываю нужную секцию и закатываю рукав на левой руке до локтя. Я бы мог делать это где-то, где никто не увидит следов, но сейчас, как и обычно, мне плевать. Пусть они видят это, а не мою слабость, пусть видят лишь силу, лишь шрамы. Холодное лезвие прикасается к коже и через секунду на ней проступают алые капельки. Я тихо зашипел и устало усмехнулся. Давно я этим не занимался, слишком давно. И вот я снова сижу со слезами в глазах и ножом в руке. Плевать, что я больше не могу без этого. Боль отгоняет тьму после третьего пореза, а после пятого дарует долгожданную эйфорию и приятное спокойствие. Наконец-то. Вот оно. То, ради чего я это делаю. Ненароком роняю слезу на предплечье и стискиваю зубы. Боль режет по нервам вновь, через секунду принося ещё больший кайф. Не глядя вожу кончиком острия по коже, оставляя мелкие царапинки. Я вовсе не хочу убивать себя. Наоборот, так я оживляю себя раз за разом, заставляю чувствовать себя живым. Закрываю глаза и отдаюсь во власть приятному чувству лёгкости во всём теле, пока кровь тонкими струйками покидает моё тело, унося в себе беспокойство, и капает яркими каплями на пол. Через полчаса я уже стою у раковины и мою руки, смывая грязь и алые пятна с пальцев, слишком тонких для мальчишечьих. Вытерев кисти и предплечье, я поправляю рукав и начинаю надевать обратно все кольца, которые я всегда ношу. Не знаю, какая-то причуда, появившаяся ещё в школе. За неё я часто получал от местных хулиганов, ведь «кольца только для девочек, ты что, баба или педик?». И новый водопад ударов по рёбрам. Рёбрам, спине, животу, ногам и голове. Тогда-то я и научился, научился драться, давать отпор, стоять за себя. О, крики и мольбы того пацанёнка были настоящей музыкой для моих ушей, пока я прямо на глазах его «банды» выворачивал его руки в другую стороны, выворачивал сустав по-садистки медленно. Отец тогда знатно ругал меня, но не за то, что отомстил за все синяки, ушибы, сломанные руки, выбитые зубы, а за то, что это сосунок нажаловался. И в следующий раз он уже не смог наябедничать. Нет, я его не убил. Я сделал хуже. Я сломал его. Я разрубил его эго на мелкие кусочки и заставил сожрать эту кашу дерьма. Я сжёг его изнутри. Я говорил, говорил и говорил, а он плакал, звал на помощь и просил замолчать. А я продолжал, зная, что каждое моë слово, сродни удару кувалдой, ломает поочереди каждую кость его детского тела. Я причинял ему боль, с лихвой покрывая ту, что он даровал мне. Но меня это закалило, а его сломало. Мой разум восстал из пепла сожжëнной души огненным фениксом, а его был изломан и изранен. Мне было ничуть не жалко. Я испытывал скорее отвращение и упоительную радость. Справедливость восторжествовала. Дверь громко хлопает, и я поворачиваюсь, чтобы крикнуть какую-то колкость, но замираю с последним из колец в руках. На пороге стоит Вяземский. Всё его лицо в пыли, а из носа и губы идёт густая кровь, пачкая доселе бежевую водолазку. Под глазом красуется фингал. Под руки его держат Скуратов и Андрей. — Какого хуя, ребята…