Hel

Доума понимает, что все летит к чертям в тот момент, когда замечает на руках Мудзана синяки, отчётливо проступающие на бледной коже. Синяки, оставленные его же, Доумы, руками. Осознание этого бьёт посильнее электрического тока, и после этого его словно перемыкает. Доума сжимает ладонь в кулак, не чувствуя ни-че-го, и больше к Мудзану не прикасается. Каждый раз сбегает под разными предлогами, в мастерской запирается. Ведь при виде Кибуцуджи каждый раз вспоминаются желто-зеленые отметины на его запястьях. Мудзан на это словно бы и внимания не обращает, ведёт себя как обычно, но на деле — с каждым днём всё больше и больше убеждается в том, что Доуме он больше /не нужен/. Впрочем, от этих мыслей почти сразу отмахивается — что он как влюбленная школьница, в самом-то деле? Влюбленность… Смешно. С самого начала между ними не было ничего, кроме секса, да и быть в принципе не могло — Мудзан любил свободу, Доума — лишь свои железки и машины. Вот только даже это не помогало избавиться от странно-болезненной мысли о ненужности. Доума засыпает рядом с ним каждую ночь, но уходит под утро, словно не желая просыпаться с Кибуцуджи рядом; он не целует его перед уходом на работу, как было раньше — и Мудзану бы радоваться, он эти щенячьи нежности никогда не любил, но почему-то это неприятно резало по сердцу. В конце концов, он просто не выдерживает. — Я думаю, нам стоит расстаться. Мудзан говорит это за завтраком и наблюдает за чужой реакцией: Доума предсказуемо дёргается, смотрит нечитаемо и сжимает руки в кулаки. — Ты прав, — слова даются парню с трудом. Но разве не к этому всё шло с самого начала? Мудзан прикусывает язык чтобы не спросить, нашел ли Доума ему замену. Отвратительно глупо. Он думал, что давно разучился чувствовать, но, по видимому, это было лишь самоиллюзией. — Я пойду собирать вещи, — аппетит пропадает. Кибуцуджи встаёт из-за стола, стараясь не смотреть на механика, и быстро поднимается наверх. Стоит ему уйти, в столовой что-то с грохотом разбивается. *** Доума не провожает его, и Мудзан приходит «попрощаться» сам. В мастерской душно и влажно от пара, везде что-то громко стучит и скрипит. Кибуцуджи никогда не понимал увлеченность Доумы изобретениями, особенно после того, как из-за неудачного опыта тот лишился собственных рук. Это было… Глупо? Безумно? Скорее, все вместе. Когда они только познакомились, механик никогда не снимал перчаток, даже в постели, и только потом Мудзан узнал о том, почему. Протезы. Холодные и металлические, чуть выше локтя. Кибуцуджи они тогда показались странными, но интересными, и наверное именно это и стало причиной тому, что всё завертелось так быстро — Мудзана распалял интерес. — Вспомнилось что-то? — Доума оказывается рядом незаметно. Улыбается мягко, а в глазах что-то такое, заставляющее Мудзана всё-таки спросить: — Скажи прямо — ты нашел себе кого-то ещё? Доума смотрит непонимающе, и ещё до того, как он ответил, мужчина понимает — нет, дело совсем не в этом. — Что ты такое… — парень хмурится и приводит волосы на голове в ещё больший беспорядок, — нет, я бы никогда… — Никогда? — это Кибуцуджи почему-то раздражает, и он усмехается зло. — С чего бы это? Разве нас связывает хоть что-то? Доума бесится, слышать подобные слова, пусть даже они и правдивые — больно. Не контролируя себя он хватает Мудзана за руку, пихает к стене и… застывает. В голове тысячи мыслей проносятся, от «Он такой красивый» до «Я хочу придушить его», пока, наконец, взгляд не останавливается на руках. Этих чёртовых идеальных руках, на которых так неуместно смотрятся его грубые железные пальцы. Мудзан ловит каждую чужую эмоцию. И, наконец, всё понимает. И то, почему Доума перестал прикасаться к нему, и то, почему так сильно не хотелось уходить. — Ты сделал мне больно. Доума отпускает его тут же, делает шаг назад, при этом выглядя донельзя растерянным и в то же время милым с этой своей словно приклеенной улыбкой, но оказывается снова притянут к чужому телу за ремень штанов. Полностью живому, тёплому. Без отвратительных инородных вставок. Мудзан берет его за руки (Доума на мгновение жалеет, что не чувствует этого) и кладет одну из них себе на шею, вторую — прижимает к губам. — Я не боюсь боли. Если бы меня что-то не устраивало, я бы ушел уже давно. Доума понимает это. Но принять не может. Впрочем, всё, что он хотел сказать, с языка так и не слетает, потому что… — Но как же я могу уйти от того, кто починил моё сердце?