…Любовь не имеет ничего общего с сердцем — этим мерзким органом, качающим кровь. Любовь первым делом сдавливает лёгкие. Глупо говорить: «У меня разбито сердце», нужно выражаться точнее: «У меня сдавило лёгкие». Лёгкие — самый романтичный из человеческих органов. Фредерик Бегбедер, 99 франков
Никто из нас не рождался демоном. Хотя, наверное, и человеком никто сразу не рождается. Я не знаю – слишком мало времени я провёл в этом мире. Конечно, по нашим меркам – меркам «вечных». Я помню, будто это было вчера. Небо было родным домом, где тебя принимают таким, какой ты есть. Правда, как оказалось, до тех пор, пока твоя «уникальность» не шла вразрез общепринятым канонам и традициям. Но это выяснится позже, а пока я ещё одарён крыльями и не обременён ничем, кроме вечности – да и «бременем» это было сложно назвать. Скорее, это было данностью, столпом твоего существования, чем-то таким же естественным, как для людей – дыхание. Дыхание… Мы не дышим. Нам это просто не нужно. Тепла, что источает собственный нимб и первозданное солнце вполне достаточно, чтобы не заставлять сердце гонять кровь по венам, а кислород – так ли он нужен эфемерным созданиям? У нас нет постоянной телесной оболочки, чтобы снабжать её мозг кислородом, поэтому и нужды в дыхании мы не испытываем. Как и во многом другом, что присуще телу. Итак, я ангел. Это не акт самолюбования, гордыни и эгоцентризма – нет, просто факт. Не стотысячекрылый, конечно, но и моей пары крыльев мне было достаточно, чтобы рассекать небесные просторы. А небо оно огромное, знаете? Необъятное, волшебное, бесконечное. Вы никогда не задумывались, где кончается небо, и начинается космос? Мы такими вопросами не задавались никогда – всё оно для нас было едино. Я сказал, что «пока ещё одарён крыльями». Пока ещё? Да, пока ещё. Моё «небо» закончилось так же внезапно, как для людей порой внезапно наступала смерть. Ты не можешь сказать наверняка, когда сорвёшься вниз, в бездну, когда тебя захлестнёт волной обиды, горечи и какого-то тупого безразличия. Ты просто падаешь в колодец до того момента, пока над тобой не сомкнутся объятия ледяной воды, и ты поймёшь, что уже не вынырнешь. Разница лишь в том, что когда ты умираешь, то за этим ничего не следует – пустота. Но когда ты теряешь крылья, это становится отправной точкой твоего… конца? Начала? Я ещё не разобрался… Ангелам не прощают вопросы. В частности, вопросы о «смыслах». Если ты хочешь найти чему-то объяснение, то будь добр, ищи их молча, сам делай выводы и никогда никому об этом не говори. Моей первой ошибкой было задаться вопросом. Второй ошибкой – спросить вслух. А как кульминация – не согласиться с ответом. И вот я стою на краю. Пропасть кажется бездонной, и я вглядываюсь в неё, снова задаваясь вопросами. Почему желание «Знать» привело меня к тому, что прямо сейчас мои дорогие друзья безжалостно вырывают мне крылья, и через какое-то мгновение я паду? Я спросил об этом стотысячекрылого. Ответом мне было лёгкое касание крыла, которое и поставило точку на моих небесах. До чего же больно. До чего тошно и мерзко. Каждой клеточкой своего существа я чувствую эту боль, перерастающую в слепую ненависть и выжигающее разум отчаяние. Падение кажется вечным, но убивает не падение, а удар. В полёте сущность становится плотью, обнимающей белоснежные кости, как самый нежный любовник. Рваные раны на спине, которые никогда не исчезнут, превратившись со временем в уродливые шрамы, отдаются невыносимой болью, сковывающей новую оболочку твоего разума. И вот оно – приземление. Земля встречает неприветливо, пронзая тело новой болью, новыми ощущениями, которым ты отнюдь не рад. Вокруг меня ночная пустыня, бесконечная, как само небо, холодная. Я впервые почувствовал холод. Единственное, что мне осталось на память от небес, кроме изуродованной спины – нимб, уже едва сияющий, но ещё источающий едва ощутимое тепло. Повинуясь каким-то внутренним порывам, я вцепился в него руками и с силой потянул в стороны, желая избавиться от этого напоминания, сорвать его, как терновый венец, что причиняет ещё больше боли, нежели вырванные крылья. Нимб начал нагреваться, но это не остановило меня, наоборот – я потянул сильнее, пока он не поддался. Но снять его я не смог, лишь сломать в одном месте. И снова боль. Венец святости расплавленным железом впивался в голову, прирастая намертво, до новой смерти, до самого конца. Непривычная тяжесть, следом за которой плоть взвыла: «ВОЗДУХА!..» …Ангелы не дышат. Им хватает тепла, которое идёт от солнца и собственного нимба. Но демонам не светит ни солнце, ни нимб. Всю свою оставшуюся жизнь они проводят в непроглядной тьме, в холоде и одиночестве, и некому их согреть. Поэтому их сердце должно работать. Удар, удар. Как набат отдаётся его бой в голове, качая горячую кровь по венам и артериям, вырабатывая энергию и разнося её тепло по телу. Чтобы работало сердце, должен работать мозг, а, чтобы работал мозг, ему нужен кислород. Такой непривычный, такой чужой, я хватал его ртом, не зная, как дышать. Он травил меня, лишая всяких остатков чистоты, выжигая своим земным зловонием лёгкие. Кислород был тяжёлым, горьким, гадким. Но он был мне нужен, и, не спрашивая моего мнения, он наполнял меня осознанием, что с этого и начинается конец. С необходимости дышать.***
Театр был забит до отказа. Очередная премьера переделки «Ромео и Джульетты», и сложно сказать – улучшается с каждым разом подача, или ухудшается. Конечно, есть свой шарм и в первозданном Шекспире, но наблюдать, как меняется понимание классики с каждой новой постановкой – крайне увлекательное занятие. Балеты, спектакли, оперы – каждый раз что-то новое. Я повернул голову, стараясь не задевать рогами шляпу женщины (ангел меня дери, кто в 21 веке ещё носит шляпы с такими широкими полями?!), сидящей рядом. Конечно, простые смертные их не видят, но возможно возникновение вопросов чём-то «ощутимом, но невидимом», а их хотелось бы по возможности избегать. Я искал определённого человека, и, наконец, нашёл. Мужчина сидел на соседнем балконе и без особого интереса смотрел на сцену, рукой блуждая по коленкам сидящей слева от него девушки. Не сказать, что она была против, но платье всё же время от времени одёргивала. Я лишь поморщился. Когда спектакль закончился, пара спустилась в фойе, откуда неспешным шагом, прихватив в гардеробе вещи, вышли на улицу. Я тоже не торопился, поэтому вышел немного позже, успев рассмотреть афишу на месяц. Через неделю ставят Чехова, стоит сходить… Как я и подозревал, пара далеко не ушла. Мужчина прижимал девушку к стене прямо в ближайшем переулке, припадая алыми от поцелуев губами к её шее, отчего меня вновь передёрнуло. До чего же пали нравы этого паршивого города, страны и вообще мира!.. – Тебе чего? – девушка посмотрела на меня взглядом, полным брезгливости, чуть отстранив мужчину. Тот, будто очнувшись, наскоро оправил свой пиджак и тоже уставился на меня. – Ничего особенного, – я прислонился к стене, с преувеличенно скучающим видом. – Всего лишь твою душу. – Мою? – мужчина, казалось, поседел за секунду. – Нет. Её, – палец указал на девушку, поправляющую платье. – А кто ты такой? – с вызовом бросила она, даже не думая пугаться или отнекиваться. – Моя душа принадлежит лишь... – Считай, что теперь она принадлежит персонально мне, – с усмешкой бросил я и двинулся на девушку. В полутьме переулка вспыхнули горящие дьявольские глаза, сначала в тени, а потом и в жизни появились рога. Я не хотел показывать свой облик, но, видимо, сегодня, как и всегда, без него не обойтись. Тишину не успел нарушить пронзительный девичий крик – едва зародившись, он издох на корню.***
Я ненавидел свою работу, как, думаю, и каждый из нас. Демоны вообще, по легенде, порождения ненависти и злобы, но, в отношении работы и всей этой бумажной волокиты, эти черты проявлялись особенно остро. Но наказания никто не хотел. Поэтому приходилось работать. Я шёл через парк, вдыхая свежий ночной воздух. Конечно, с небом не сравнить, но всяко лучше, чем там, внизу. Тут хоть какой-то воздух есть. Это, на самом деле очень забавно и даже иронично: на небесах, где никто не нуждается в кислороде, кроме птиц, воздуха – хоть в мешки собирай. А на самом дне, где не бывает ни солнца, ни ветра, ничего – там подземные твари издыхают без возможности дышать. Карман отягощает маленький стеклянный шарик, в который заключена душа той девчонки, что продала её за такую глупость, как богатый муж. Эти люди – до чего же они глупы!.. Аж тошно! Слишком долго я нахожусь на этой земле. Я научился ненавидеть, презирать, испытывать брезгливость и отвращение – совсем как люди. Почему не как «демоны»? Потому что они почти не ненавидят. По большей части, единственное, что занимает всё их существо – это обида. Такая невероятно-сильная, что порой тебя просто накрывает ею, как волной во время шторма, и ты никак не можешь всплыть на поверхность, погребаемый под ней. Обида – та самая тварь, которая никогда не наестся, её голод всепоглощающ, она как пожар в лесу, который многие годы не видел дождей, сжирает километр за километром, не способная насытиться. А люди – их эмоциональный спектр так широк. Они несутся куда-то со своими эмоциями, совершенно их не контролируя, поглощаемые ими, чувствующие ими, мыслящие ими. Люди ненавидят, любят, испытывают страсть, отвращение, жалость, сострадание, злость, страх. Эмоции делают их сильнее, или же наоборот, ломают до самой последней кости, пока они не перестанут дышать. Это и самое великое наказание, и самая великая благодать. Я чувствовал не как демон. Я чувствовал, как человек, и с каждым днём это убивало меня всё более явно. Каждый вечер я умирал, и каждое утро, с восходом этого блеклого, почти серого солнца, воскресал, чтобы через несколько часов вновь умереть. И этот круг всё никак не прерывался, Уроборос не желал выплюнуть свой хвост или, наконец, уже пожрать его, а вместе с ним и себя. Раз за разом, раз за разом…***
Кажется, минуло всего пару столетий с тех пор, как я пал, когда я встретил её. Девчонку, что слишком много чувствовала. Девчонка вне времени, что учила меня дышать. Река времени давно уже смыла её имя из моей памяти, оставив в подарок лишь столь чёткий образ её карих глаз и тонких кистей, что, вспоминая, я каждый раз задыхался. А ещё голос. Этот чудесный голос, что тащил меня к свету с самого дна. Она была писательницей. Точнее, так она себя называла. Она рассказывала мне чудесные сказки, учила всему, что знает сама, хотя, казалось бы, чему можно было научить вечного? А ещё она любила. Любила искренне, как-то по-детски, не ожидая ничего в ответ. Для неё это было так естественно, будто она дышала этим, вдыхала саму любовь и её же выдыхала, пропуская через себя. Для меня это было чем-то парадоксальным, ведь люди… они редко любят хотя бы что-то одно, но она же – она любила всех, всё и вся. Это интриговало меня. И тогда я подумал, всего на секунду, а… сможет ли она полюбить меня? И она полюбила. Так же искренне, как любила солнце, цветы, жёлтый цвет и запах первого снега. Она полюбила, как если бы это было чем-то естественным – любить демона, чудовище. «Я люблю тебя», – говорила она, смеясь. «Я дышу тобой», – хотел ответить ей я, но всегда молчал, боясь признаться (ей? себе?), сколь много места она заняла во мне. Люди врут, говоря, что любовь – это всегда сердце. Нет, любовь – это лёгкие. Это дыхание. Это твой воздух, которого тебе мало, это когда тебе не надышаться, и без объекта своих чувств ты начинаешь задыхаться. Но когда я видел её, то воздуха становилось слишком много, и меня будто разрывало на части от безысходной тоски о том, что она неминуемо заберёт весь мой кислород, рано или поздно. Она это сделает не по своей воле, скорее, по воле Всевышнего – люди уже тогда были «смертны внезапно», как потом скажет классик. И это делало каждый миг рядом с ней ещё более ценным. – Смотри, как красиво! – вскликнула она, падая в объятия ромашек на поляне. – Красиво, – отвечал я, говоря совсем не о цветах. – Я бы могла оставаться здесь вечно! – она рассмеялась и прильнула к моему плечу, когда я осторожно лёг рядом с ней. – А если с тобой, может, и больше, чем «вечно». – Вы, люди, слишком легко разбрасываетесь такими понятиями, – я усмехнулся. – Что такое для вас – «вечность»? Вы даже не знаете, как это долго. – Я думаю, что «вечно» – это до самой смерти и ещё немного, – девушка улыбнулась и прижалась крепче. – Конечно, мы, люди, довольно легкомысленны, но… да, я думаю, что пошла бы за тобой и после… – Ты не знаешь, о чём говоришь, цветочек. – Да? – Да, – шепнул я и склонился над её лицом, заглядывая в бездонные карие глаза, которые на солнце отливали плавленым янтарём. – Вечность – это очень, очень долго… Я чувствовал, как в нескольких сантиметрах от меня бьётся раненой птицей её сердце, как струится под кожей в тонких каналах вен и артерий горячая человеческая кровь. И я дышал ею, я действительно ею дышал, вдыхал каждой клеточкой своей кожи, каждым атомом своего тела. И я никак не мог представить, что однажды это нежное создание убьёт меня одним своим исчезновением. Рядом с ней время тянулось медленнее, насколько это вообще возможно для вечного создания. Кажется, никогда не закончатся эти моменты, когда она находилась рядом, и я тихо этому радовался, боясь показать хоть на секунду, что я счастлив. Потому как среди демонов бытует утверждение, что если Всевышний заметит, что ты слишком счастлив, то очень скоро он это исправит. Но счастье не кончалось. С каждым разом, каждым своим вдохом она становилась прекраснее, всё более нежной и всё более искренней в своей любви. Она любила утыкаться лбом мне в ключицу, сидя на коленях, и блуждать пальцами по рваным шрамам на спине под рубашкой, тихонько расспрашивая о жизни наверху и внизу. Я никогда ей не отвечал. Чаще всего я молчал, пока она строила какие-то свои теории, никогда не поправлял, не опровергал и не подтверждал. Я просто давал ей возможность думать о тех мирах так, как ей захочется. Она любила рассказывать истории, и никогда не было какой-то одной темы – она рассказывала обо всём, будь то люди, животные или цветы. Её истории полнились жизнью, эмоциями, чувствами, казалось, что сами слова рассказывают больше, чем она в них вкладывала. Я любил её слушать. Там же, где-то посреди поля ромашек, она плела венок, пока я лежал на её коленях, и рассказывала, рассказывала, рассказывала… Её голос был похож на ветер, на солнечные лучи, на тихое мурчание моря, когда оно облизывает песчаные берег. Кажется, каждый раз я начинал дремать, едва она заводила свою новую историю, и уже в этой полудрёме слова наполнялись образами, звуками, запахами. Помню, как она перебирала пальцами мои волосы, плела косы, вплетая в них цветы, как, думая, что я сплю, наклонялась и нежно касалась губами щеки. – Я люблю тебя, – повторяла она в стотысячный раз, думая, что я не слышу. «Я люблю тебя, цветочек», – одними мыслями вторил ей я, поворачиваясь так, чтобы она коснулась своими губами моих. От неё пахло травами и малиной, кожа на ощупь напоминала бархат, в волосах, казалось, терялось само солнце. И как неистово я любил её!.. Даже зная, что я демон, она ничего не просила сделать для неё, пусть я и был готов переступить все законы и правила и подарить ей буквально всё, чего бы она только не пожелала. – Хочешь, золота, серебра? – мои пальцы летали над её кожей, усыпая её дорогими украшениями. Кольца, серьги, ожерелья… – А, может, платья? Такие, какие не снились вашим королевам? – всего движение, и простое белое платье заменяет пышный наряд императрицы. – Власть? Слава? Признание? Пышные формы? – Мне… не нужно всё это, – с каким-то надломом произнесла она, отмахиваясь рукой от иллюзии, развевая её в дым. – Ты думаешь, я полюбила тебя из-за… всего этого? Больше я никогда не пытался заслужить её любовь такими… подарками. В одно мгновение она всё это обесценила, всего парой слов заставив меня чувствовать себя жалким и… необычайно глупым? Не хотела она и вечной жизни. Просто не видела в этом смысла. – Знаешь, ведь тебе это тоже не нужно, – девушка провела кончиками своих тонких пальцев по моим губам. – Я лишь человек. И мне не положена долгая жизнь. Я просто одно из воспоминаний, которые будут проносится через многие сотни лет перед твоим взором. Может, я и воспоминанием не стану. Это не так важно. Я уже безмерно рада от того, что ты здесь со мной прямо сейчас. – Но ты могла бы прожить со мной вечность, – пытался убедить я её. – А тебе оно нужно? – девушка рассмеялась. – Кто знает, может, через несколько десятков лет я стану мерзкой гадиной, и будешь ли ты любить меня тогда? Будешь ли ты любить меня, если я перестану быть человеком?! – с вызовом бросила она, и на секунду я увидел отчаяние в её карих глазах, вспыхнувших в свете свечи. – Я всегда буду любить тебя, – прошептал я. Тогда я впервые увидел, как она плачет. В тот день я пообещал себе, что больше никогда не заставлю её, мой нежный цветок, лить слёзы.***
Наше «вечно» оборвалось слишком внезапно. Однажды она просто исчезла. Не оставила ни записки, ни следа, ни даже запаха. Будто её и не было никогда. Я искал её везде, где только мог, но никто не мог сказать, куда она ушла. В тот день я снова вспомнил то чувство, когда задыхаешься. Это чувство слепой безысходности, когда ты не можешь заставить своё чёртово сердце сделать хотя бы удар, не можешь заставить себя вдохнуть. Тебе кажется, будто ты снова падаешь, будто тебе по новой выдирают крылья, выламывают каждую кость, дробят их в пыль, чтобы мельчайшие осколки впивались тебе в сердце, въедались в эту глупую мышцу, качающую кровь. В мгновение мир вокруг меня утратил все краски, все звуки и всю любовь. Она забрала всё это с собой, оставив меня ни с чем. Как безумный, я не знал, куда бежать, что думать, что делать – только выламывал себе пальцы и едва сдерживал крик, рвущийся наружу. Вдох. Ещё вдох. Удар сердца, судорожный, как предсмертный. Нужно заставлять себя дышать, не забывай. Нужно качать это несчастное, мерзкое, отвратительное тело кислородом, чтобы не кануть в небытие. Ещё один вдох. Выдох. Взгляд падает на засохший венок ромашек у изголовья кровати, и в ту же секунду теряешь собранное по крупицам самообладание. Я не помню, что было дальше. Помню лишь, как стоял посреди выжженной равнины, там, где раньше было поле тех самых несчастных ромашек. Любит. Не любит. Помню, как разлетались по сторонам птицы, несущие на своих крыльях весть о несчастном демоне. Плюнет. Поцелует. Помню, как с каждым вдохом я наполнялся, как ледяной водой, отчаянием. К сердцу прижмёт. К чёрту пошлёт. Как ветер, издеваясь, прошептал слово «вечность».«ДЫШИ!..»
***
Я остановился возле фонтана, присел на бортик и коснулся пальцами ледяной воды, пытаясь отдать ей все свои мысли. Нельзя слишком много чувствовать, иначе тебя разорвёт на части. Может быть, и её тогда в какой-то момент просто разорвало, превратило в звёздную пыль, которая потом стала туманностью, а после… Я поднял взгляд к небу. Она рассказывала очень много сказок про него, это была одна из её излюбленных тем. Звёздное небо – единственное, про что я ей рассказывал, не таясь, буквально всё, что знал про него. Особенно она любила, когда я рассказывал о создании звёзд.***
– Знаешь, есть звезда, которую пока ещё сложно увидеть человеческим глазом, – тихо говорил я, поглаживая её по обнажённому плечу, – но очень скоро она станет ярче, чем Сириус. А когда она достигнет конца своего жизненного цикла, она сбросит свои внешние слои, чтобы сформировать планетарную туманность, и затем медленно исчезнет. – Это… немного грустно, – проронила она и уставилась в небо, будто видела ту звезду прямо сейчас. – Медленно исчезнет… А, что, если и я однажды исчезну? – Прям так исчезнешь? – Да, совсем исчезну, так, что ты не сможешь меня найти, – она приподнялась на локте и стала всматриваться в моё лицо, будто пыталась там что-то найти, что-то, что даст ей ответ. – Я тебя найду. Я всегда буду находить тебя, – я прижал девушку к себе, стараясь будто впитать её каждой клеточкой своей кожи. – «Вечность»? – спросила она шёпотом. – «Вечность», – согласно кивнул я. – Ты – мой кислород. И пока я нуждаюсь в кислороде, я всегда буду находить тебя. Просто чтобы заставлять это, – я взял её ладонь и прислонил к своей груди, где-то между пятым и шестым ребром, – биться. И биться оно будет в ритме твоего имени.***
Я не мог вспомнить её имени. Но сердце всё ещё билось. Любит. Не любит. Иногда я думал, что лучше бы было наоборот. Плюнет. Поцелует. Я так неистово хотел вспомнить, что порой сердце замирало, а лёгкие сдавливало железным обручем, готовым в любое мгновение обменять мои вдохи на звук её имени на устах. К сердцу прижмёт. К чёрту пошлёт. Но я продолжал дышать.И дышу по сей день.