падение

Ипполит встретил Серёжу, когда ему стукнуло шестнадцать, и ему намекнули в семье их дяди, что, может быть, ты перестанешь жить тут, а тебя — наконец-то! — заберёт твой отец. Правда, их отцу было не очень до них. Новая книжка, новая жизнь, очередной успех всегда был ему важней его детей, и Поле даже не было обидно. “О ваш отец тот самый?” было слышать гораздо неприятней. Тот самый незнакомый ему человек. Нет, в девяностые было тяжело, и он понимал, что было логично младшего ребёнка отправить жить на юга к родственникам. Нелогично было забывать про его день рождения, про него самого… Матвей как мог пытался заменить ему отца, приезжая в Нижний на все свои каникулы, а вот у Серёжи не выходило никак, сначала из-за учёбы, потом из-за работы... Вообще-то он поступил в московский пафосный лицей — и не за фамилию, и не за красивые глаза: а за знание двух иностранных как родного русского. И встречать его должен был отец, но у его новой жены было какое-то важное мероприятие, и папа перекинул его на Серёжу. И это было тем самым булгаковским ножом, которого Поля не ждал. Невозможно красивый брат, с внешностью — нет, не кинозвезды, а какого-то книжного героя. Сейчас, в настоящем такие лица, словно сошедшие с гравюр и иллюстраций века эдак девятнадцатого, почти не встречаются… Он стоял завороженный и не мог оторвать взгляда от Серёжи, резавшем толпу на московском вокзале, как умелый пловец — бушующее море. Когда до него дошла природа чувств к родному брату где-то года два спустя, он серьёзно хотел прыгнуть с Крымского моста, или выпить шампанского из буфета и застрелиться отцовским охотничьим ружьем, но подумав, понял, что не сможет по одной и самой важной причине: это расстроит Серёжу. Он ждал, что переболеет этим, оно отболит, отслоится, перестанет существовать. Но спустя десять лет после приезда в Москву, в двадцать шесть лет он признавал, что нет, не прокатило. Ничего никуда не пропало. Ему по-прежнему снились те же самые прекрасные сны, где Серёжа целовал его сам (декорации разнились: снежное поле с торчащими тут и там трупами, разрушенная горящая Москва, летний сад, комната на какой-то даче, бассейн где-то у моря). Сны, где он говорил Серёже, что всегда будет его любить, что он не только брат, но еще самый близкий ему человек, и что никогда его не оставит). И как можно было не любить Серёжу! У Трубецких на даче была баня, и зимой их мужская компания (“Какой нафиг "Союз Спасения?" Отчего вы друг друга спасать собрались? От трезвости?” — ругалась потом сестра) забурилась туда 2 января. Ипполиту было лет девятнадцать, и он плыл не от парного жара, не от ударов веников, а от того, что рядом был обнажённый Серёжа, прекрасный как все олимпийские боги, даром что греческое имя было у Поли, вот он человек из легенд, чистый душой и телом. В какой-то момент они оказались в парной вдвоём, в клубах пара, в горячем воздухе, одни, без свидетелей, одни, и Ипполит тяжело дышал от осознания этого, а вовсе не от пара и температуры. На виске у Серёжи висела капля пота. Ипполит стёр её пальцем, чувствуя как трепещет жилка на виске, слышал тяжелое дыхание брата, запоминая его, чтобы потом фантазировать в своей постели о том, как причиной этого тяжелого дыхания является сам Ипполит. Он бы так любил Серёжу. Он бы сделал так, что Серёжа не захотел бы никого другого. Тело к телу, сердце к сердцу, и одна душа на двоих, и одно блаженство, и один восторг и одна жизнь. Ипполит изнемогал, закусывал губу, водил рукой по члену и представлял Серёжину руку вместо своей. Представлял, как делает Серёже то же самое, как тот запрокидывает голову и смотрит на него удивлённо-восхищенно. Влюбленно. Любяще. Ипполит кончал, а потом пытался не жалеть себя, зная, что у брата всё хорошо с головой, и он никогда не подумает о нём так. Это Ипполит — единственный больной извращенец в их семье прекрасных сыновей и дочерей их матери. Кто его проклял? Зачем он такой? Десять лет. За эти десять лет, Серёжа успел влюбиться и разлюбить нескольких людей, Ипполит каждый раз ненавидел тех, когда они разбивали Серёже сердце. Когда у Серёжи появилась постоянная девушка, которая его очень любила, Ипполит пытался не ревновать. Бельская была красавицей, умницей, немного занудой и упрямицей, но как они смотрелись рядом с Серёжей! Как Аня смотрела на него — так как он сам научился не смотреть. В какой-то момент он поймал себя на том, что любовь к Серёже их с Аней объединила и сблизила, и Поле иногда казалось, что рано или поздно он проговорится или проболтается ей, но нет. Его самый большой секрет оставался секретом, а Аня стала его близкой подругой, терять которую теперь ему тоже не хотелось. Он помнил, как зашёл домой, и понял, что сейчас в квартире он не один. Два голоса смеялись переливчато, переходя на возбужденный шёпот и Ипполит застыл, узнавая голос брата и его девушки. Сложно было не понять, что происходит за стеной, и надо бы уйти и не мешать, но Ипполит как прирос к придверному коврику, не мог не слушать, не запоминать, не чувствовать сжигающих его самого страсть, боль и любовь. Мечтая быть на Анином месте, чтобы вместо её тонких и звонких стонов звучали его. Чтобы Серёжа звал его по имени так, стонал с ним так. Невозможно. Грешно. Но что лежа ночью на своём диване, Ипполит касался себя и думал только о том, что никого иного не хочет так, и наверно уже не сможет никого полюбить так. Потому что если с желаниями тела можно было жить и смириться, но как смириться с тем, что с кем-то хочется делить свою жизнь? Утром он наблюдал за тем, как Серёжа готовит Ане завтрак, как они садятся за маленький столик, сам сослался, что перекусит в городе, схватил яблоко, кинул его в рюкзак и сбежал. Он не был глуп, он знал, что ты не всегда получаешь то, чего хочешь, и не всегда должен. Вселенная не обязана тебе подчиняться, Ипполит, отойди и не мешай, будь счастлив, что Серёжа счастлив, ведь ты рад за него? Рад и одновременно не рад за себя, но что поделать? Ипполит не удивился, что Серёжа собрался жениться на Ане. С радостью принял приглашение на свадьбу, шутил, носился с организацией, ни секунды не оставаясь на одном месте, не давая меланхолии захватить себя, он уже мальчик взрослый, он умеет, научился. На мальчишник он идти не хотел, но уступил дружеским уговорам. Сидел и смотрел, как все постепенно нажираются, сам особо не пил, не хотелось. Хотелось смотреть на Серёжу, на его руки, на то, как он смеётся на идиотских конкурсах, хотелось его запомнить таким: свободным, не окольцованным. — Я устал, тут душно и шумно, — сказал слегка поддатый Серёжа ему на ухо ближе к пяти утра, — Давай уйдём гулять по Москве? Все такие бухие, что никто не заметит. Ипполит согласился с легкостью, они прихватили шампанского и ушли гулять. Прогулка быстро завела их в съёмную квартиру Ипполита, потому что Серёжа оглушительно быстро опьянел от шампанского выпитого после всего того, что было в баре, и Поля увёз его к себе, потому что сам был немногим лучше. Раскладывая брату диван и заправляя его новым постельным бельем (долго и неуклюже), он обернулся, и не успел ничего сказать даже, а Серёжа упал вниз одним движением, обняв Полины коленки. — Что случилось? — спросил Поля обеспокоенно, смотря на брата. И Серёжа поднял на него глаза. — Сегодня мой мальчишник, так? Ночь, когда можно всё. Сохранившийся обряд перехода, потерявший всякий смысл в наши дни. Вообще ты не находишь, что мир теряет смысл? — О чём ты? В мире полно смыслов, ты сам говорил, что надо уметь их находить. Что такое, Серёж? Тот продолжал, словно не слыша его… — И если допустить, что всё не имеет ни логики, ни такта, ни ритма, что реальность — это фикция и наш страшный сон, и что нужно только иметь наглость быть собой — но ведь это не так! Полинька, солнышко, ведь это не так. Быть собой позволено очень малому кругу людей, вписывающихся в нормальность, а все остальные дурят себя, чтобы не сойти с ума. Клянусь, ни у кого в мире нет такого долгого опыта по схождению с ума, по попыткам быть нормальным. Стыд мой вечный спутник, и я сам пытался молиться, но бог видимо недобр ко мне. Что я сделал не так, Поля? Клянусь, я пытался столько лет быть тебе другом и братом. Но ведь я остаюсь собой, и ложь противна мне, но не лгать здесь значит быть отверженным самим собой за… — Серёж, — комок в горле Поле еле-еле давал ему дышать — Серёж, что ты… Ты в порядке? — Поля. Поля, Поля! — Сережа ещё ближе обхватил его колени, — А что такое порядок? Если считать хаос — неизвестной нам, той, которую человеческому уму не постигнуть, формой порядка, то да, я в порядке. Но если сегодня такая ночь, когда можно всё, я хочу и знаю, что так нельзя, что это не просто так было придумано… Ипполит опустился на колени, потому что хотел быть ближе и потому что ноги уже не держали, а сердце колотилось так, словно часовой механизм в бомбе за секунду до взрыва. Он обхватил лицо Серёжи и прижался своим лбом к его лбу, и сказал: — Расскажи мне. Сейчас. — Я не могу так больше, Поля. Ты моя главная проблема, потому что ты моя самая большая любовь, Поля. Я имею в виду… Мне самому от себя противно, ей-богу! — он попытался вскочить, но Поля удержал. — А теперь слушай и запоминай: ты тоже моя проблема, и боль, и печаль, и счастье. Услышал? Понял? Мне повторить? Серёжа молчал. Поля выдохнул, провел пальцами по его лицу, словно читая ещё раз давно выученное наизусть любимое стихотворение. — Серёжа — ты моё всё. Если бы я мог стать кем-то другим, единственное, что я бы оставил в себе, — это чувство к тебе. Оно больше чем я сам. Слышишь? Оно включает в себя всё и даже больше. Я люблю тебя. Слышишь? Люблю тебя как никого другого, люблю тебя как не подозревал даже, что ты любишь меня. Ведь я правильно понимаю? Серёжа кивнул. От него разило алкоголем. Поля выдохнул, принимая взрослое решение. — Ложись, я сейчас приду, схожу руку помою. — А потом ты ляжешь со мной? — А потом я лягу с тобой. Когда Поля вернулся в комнату, Серёжа уже спал, обнимая подушку руками, Поля укрыл его одеялом, и лег рядом. Смотрел на него долго. Утром Серёжа даже не вспомнит, что он нёс ночью, утром Серёжа поедет в ЗАГС. А Поля никогда ему не напомнит. Полю разбудил луч солнца, из-за неплотно задёрнутых в ночи штор. Заснуть не вышло, и он поплелся на кухню, стараясь не разбудить Серёжу, чтобы потом принести ему алкозельцера, и кофе, и пельменей. Пельмени были уже почти готовы, когда Серёжа притащил своё тело на кухню и сел на единственную табуретку. Застонал, и Поля подсунул ему стакан воды и таблетку, даже ничего не спрашивая. Только вот Серёжа спросил ещё грубоватым, низковатым со сна ещё голосом: — Ты теперь презираешь меня наверно. Поля застыл как стоял с ковшиком с пельменями. — Я же… извращенец. Я просто. Я… — Ты вчера был пьян… — слишком спокойно сказал Поля. — А ты думаешь, это только вчера? Ах если бы, Поль, — грустно сказал Серёжа, смотря куда-то в пол. Поля поставил ковшик на стол. Закрыл его крышкой. Достал тарелки, ложки, положил их рядом с ковшиком. Будь что будет. — Серёж. Ты помнишь, что я тебе ночью сказал? Ты помнишь? — Ты же мне зубы заговаривал. — Ты же был пьян, я думал, что тебя несёт. Но я не врал. Ты помнишь, что я тебе сказал? Мне повторить? — Я помню. Молчание на кухне стало неловким, ломаным, руиноподобным, словно кариатиды его державшие внезапно решили, что прошло слишком много времени и им нужно уйти туда, в прошлое, откуда они родом, и храм рухнул. Потому что не осталось в нём ни богов, ни людей, ни смысла. Тишина повисла задушенно над местностью, словно июльская жара над Питером, болотная и влажная. Ипполит сейчас понимал героев античных мифов, которые просили их избавить от любви и перенести на небо, потому что проще казалось стать ещё одним созвездием, превратиться в новое растение, чем любить так. Любить его и понимать, что он всегда был тоже… Кто-то подошёл к нему, чья-то знакомая рука легла ему на лицо, казалось, она сейчас переползёт на лоб, потому что у него жар, разве не видно, как он ужасно болен? Вдруг он заразен. А заражать других людей — плохо. Если только эти люди сами не больны той же хворью, так же безнадежно, так же навсегда. Поцелуй грянул как желанный дождь после месяцев иссушающей жары. Ипполита затопило чувством, так давно подавляемым и он старался быть нежным, но никому здесь не нужна была эта нежность, нужно было всё сразу, всё одновременно. Они оба знали, что именно они делают. Не время задавать сотни вопросов, только действия, только касания руками, только жизнь и никакой смерти, только принимать всё данное, и отдавать всё, что хотелось отдать так давно. Трогать Серёжино тело, смуглое и похожее на своё, пытаться его узнать и разрешать узнавать себя. Слышать их смех, переходящий в стоны, переходящий в слова и обратно в стоны, оставлять следы на его теле. Позволить себе раз в жизни не рефлексировать, а быть. Брат ему подсказывал, звал, просил. Делал его по-настоящему своим и Ипполит плавился от восторга, и Серёжа тоже улыбался, светил ему теперь открыто и ясно. Ипполит чувствовал его: в себе, на себе, рядом, чувствовал новый ритм, который сбивался, поэтому решил проявить инициативу. Потому что ему хотелось тоже также быть внутри Серёжи, и знал, что тот не против. Так и оказалось, и теперь он мог смотреть как под ним брат становится таким, что у Ипполита взрывалось сердце от радости, что это одиночество перестало быть только его, а значит он по-настоящему счастлив. С каждым движением он чувствовал, как свет заполняет его и взрывается, взрывается, становится осязаемым, мешающим, напрягающим, бьющим изнутри… Он открыл глаза. Солнечный луч бил по глазам. На часах было без пяти семь. Голова раскалывалась. Он обнимал Серёжу, во сне закинув на него ногу, а тот мирно и тихо сопел куда-то ему в плечо. Сон. Это был сон. Поля дрожащей рукой погладил Серёжу по голове и тот что-то пробурчал во сне. Нужно было встать. Нужно было сделать так, чтобы в голове перестало бить набатом. Надо. И Поля так и сделал, но не удержался от того, чтобы поцеловать Серёжу опасно близко к губам, вдохнуть его запах и запомнить это, забить горечь в мыслях и в сердце. Он пошёл на кухню, не зная, что Серёжа не спал. Не видя того взгляда, которым он проводил брата. И когда Серёжа позвал Полю, тот не ждал, что его втянут в поцелуй, прижмут и скажут: — Я знаю. Я помню. Мы что-нибудь придумаем. — Ты женишься сегодня, — то ли напомнил, то ли попытался отговорить его Ипполит. — И? Ты думаешь, что я глух и слеп? Что я не вижу? Не видел, как ты иногда смотришь? — Я не хочу, чтобы ты был лжецом, ты… Вы оба этого не заслуживаете. — Она это знает, потому что она это заметила, дурашка. И знаешь, что Аня сказала? Что хотела бы на это посмотреть. Ипполит потрясенно замолчал. А Серёжа только рассмеялся. — Взрослые люди с друг другом вообще-то разговаривают, Поль. И если никто не страдает, то какое миру дело? Позволь снять с твоих плеч этот груз. Ты не атлант, ты человек, Поль. И небо не рухнет, честное слово! И оно правда не рухнуло.