Если бы юность знала...

Шинель рядового или майорский мундир, какая разница, на Баранове сейчас нет ни того, ни другого. Из одежды только нижняя рубаха, под которую забираются проворные тонкие пальцы, сбивая ткань к подмышкам. Снять бы и её, да уже не досуг. Под одеялом жарко и душно, дышать тяжело, но по-другому Ипполит не даётся, стесняется. Только в полной темноте, все свечи до единой просил задуть, и только под покрывалом. При свете дня он другой, смотрит прямо, с достоинством, словно несёт впереди себя недавно полученное звание и назначение во Вторую армию. Гордится. Но отодвигается мягко, стоит кому только встать ближе, а о том, чтобы коснуться, не может быть даже и речи. Баранов не задаётся вопросами, как так вышло, как совпало. Он устал и ему всё равно, не до мыслей о божьем промысле и знаках судьбы. Просто так получилось, просто пересеклись взглядами, когда Ипполит только приехал. Не успел ещё прийти в себя с дороги, только спешился с коня и уже натолкнулся на взгляд Баранова. Тяжёлый, утомленный, утягивающий во тьму, затаившуюся на дне зрачка. И что-то Ипполит считал в этих глазах, что несколько долгих секунд не давало ему отвести взгляда. Что заставило его прийти к чужому дому ночью и быть уверенным, что его не выгонят, посмеявшись. Ипполит трётся о Сергея беспорядочно, шумно всхлипывает, через раз забывая глушить на подходе стыдные звуки. Ещё один вопрос, который Баранов не станет задавать – был ли у Ипполита кто-то в Петербурге. Взрослые офицеры, поверенные брата, научившие его мужской любви. Или товарищи по училищу, охочие до телесных удовольствий, которые проще всего получить здесь же, среди своих. Да Баранову это и не интересно. Важно только, что прямо сейчас весь этот пылкий юношеский жар с ним. Под ним. Мечется по кровати, то притираясь ближе – плоть к плоти, то упираясь ладонями в грудь, будто бы отталкивая от себя. Дверь в хату не запирается на засов, дерни посильнее и можно войти. Даже за сбитым дыханием и шорохом ткани слышно, как снаружи, совсем близко, скрипят по снегу чьи-то шаги. Тяжёлые, человеческие шаги, никак нельзя спутать с дворовыми псами, затеявшими игру. Полино сердце под ладонью бьётся быстро-быстро, то ли от страха, то ли от чего другого. Темного, запретного. Стыдного. – Ипполит! – Доносится со двора уставший, но всё ещё громкий и отчётливый голос старшего брата. Ипполит вздрагивает и жмется ближе, вцепляется пальцами в плечи, комкая рубаху. У Серёжи сейчас заботы поважнее есть, чем искать запропастившегося куда-то брата по всему Василькову, но не заботиться о нём он не может. – Ипполит! – Зовёт он ещё раз. – Серёж, пойдем, – слышится второй голос, гораздо тише. – Дай ему подышать на воле, нагуляется и придёт. Чай, не ребёнок уже. Проходит ещё несколько секунд, Ипполит шевельнуться не смеет, пока не слышит отчетливо удаляющиеся от двери шаги. Но после выдыхает с облегчением и сразу же льнет ближе, прижимаясь изо всех сил, ищет губами губы. Кожа у него бархатная и тонкая, Баранову кажется, что его руки словно наждак, ранят нежное тело. Страшно коснуться его там, где все пышет молодым, ненасытным жаром. Да Ипполиту и не нужно. Достаточно близости – кожа к коже, достаточно беспорядочного жадного трения плоти о чужой поджарый живот. И вот Ипполит уже выгибается и замирает, задыхается несколько секунд, хнычет надломлено, до боли сжимая чужие бока коленями. Он судорожно втягивает в себя воздух, грудная клетка вздымается часто-часто, и невозможно не разглядеть такую неподдельную и открытую радость за туманом в распахнутых глазах. В себя он приходит быстро и тут же тянется правой рукой вниз, левой по-прежнему комкая на чужом плече ткань уже никуда не годной нижней рубахи. Баранову отчаянно хочется большего, чем неумелые, неуверенные, хоть и такие отчаянно искренние прикосновения, но не стоит давить сейчас, так ненароком можно и испугать мальчишку. Всё же этих движений тонких юношеских ладоней оказывается достаточно, Баранов кончает с тяжёлым вздохом, Ипполит под ним вздрагивает и хмурится, чувствуя горячие капли на руке и на животе. Сергей оставляет короткий сухой поцелуй на гладкой влажной щеке и опускается рядом. Гладит Ипполита по смоляным волосам, по лицу, по тонким векам закрытых глаз и дрожащим ресницам. Муравьёв лежит несколько минут, пока дыхание не восстанавливается. На Баранова он так и не смотрит, до последнего не открывая глаз. Одевается Ипполит быстро. Обтирается наскоро своей же рубахой и натягивает мундир без неё, авось, брат не заметит, а в вещах, привезённых из Петербурга с собой, точно была ещё одна. Молчание висит тяжёлое, неловкое. Или, может быть, так кажется только Ипполиту? – Свидимся завтра, Сергей Алексеевич? – Небрежно роняет младший Муравьёв, застёгивая последнюю пуговицу. Баранов оборачивается и усмехается в ответ совсем не добро. Ещё несколько минут назад его имя в этих стенах звучало так пылко, так просяще, а теперь этот холодный тон, что, пелена с глаз спала, Ипполит? Что ж, спасибо хоть, что всё ещё Сергей Алексеевич, а не "рядовой Баранов". Ипполит видит реакцию на свои слова и всё понимает прекрасно, но одёргивает рукав мундира и всё равно бросает быстрый цепкий взгляд. Баранов понимает – ждёт, что его уговаривать будут остаться. Не будут. Ипполит вспыхивает, но быстро берёт себя в руки. Кивает коротко, по-офицерски, и, резко развернувшись, выбегает за дверь. "Не по уставу!", хочется насмешливо крикнуть вслед, но Баранов молчит. Он откидывается на жёсткую кровать и быстро засыпает. Не видит, как Ипполит у крыльца зло умывает снегом лицо, пытаясь стереть с него пылающий жаром румянец и ощущение чужих поцелуев.