там, где страх, места нет любви

Кристина, как и любая порядочная женщина, изменилась до неузнаваемости, стоило ей только выйти замуж. Смена статуса, смена фамилии, какой бы громкой та ни была трудами и ее самой, и ее прославленного отца, смена образа жизни, смена привычных манер. Больше не беспечно щебечущая пташка, больше никаких шаловливых бантиков в волосах, один свой, один взяла у подружки - мужу не нравится, убери! больше никаких серебряных украшений - дурной тон, когда они не гармонируют со строгим золотом обручального кольца. Маленькая балеринка, еле стоящая на тоненьких ножках, успела раствориться, как акварель на кисточке из беличьего волоса, опущенной в воду - поболтаешь нетерпеливо несколько секунд, пока разводы старой краски не превратятся с концами в единую полупрозрачную жидкость, и скорее берешь новый цвет. Успела потерять любознательный блеск в распахнутых наивных глазах, смотрящих на все на свете как на чудо в новогоднюю ночь, как на свое отражение в огромных блестящих шарах на огромной нарядной елке раз в семь выше ее самой - а разве для ребенка или даже подросшего, уже вчерашнего ребенка это не чудо? Взрослая Кристина сохранила от своей маленькой версии лишь пару скромных черт, напоминавших о щебечущей пташке с бантиками в волосах, и одной из этих черт было вставать рано-рано, с первыми лучами солнца, во сколько бы ни легла вчера ночью. Раньше так полагалось, а потом просто вошло в привычку, настолько въелось в ее личность, что стало ее неотъемлемой частью - а может, это просто сама природа создала ее жаворонком, наделила талантом никогда не сбивать режим. Рауль же, напротив, всегда спал до обеда, тоже вне зависимости от того, в котором часу провалился в сон. Хоть под утро, сразу после ужина, он мог спать по десять часов в сутки, по двенадцать, иногда мог проспать что-то важное, какую-нибудь встречу, неосмотрительно назначенную на первую половину дня – и Кристина смиренно брала на себя роль живого будильника, упорно расталкивая мужа до тех пор, пока тот не соизволит разлепить глаза. Первое время, конечно, раздражало - взрослый же уже человек, взрослее, чем она, аристократ, мать его за ногу, а за собственным распорядком дня уследить не может! потом, разумеется, смирилась, что же с ним сделаешь, его не переделать, а другого в ее жизни уже не будет. Никогда. И с этим тоже надо было смириться, с этим тоже надо было жить. И она училась этому, медленно, постепенно, шла к принятию мелкими шагами, останавливалась, передыхала, смотря нетерпеливо на вершину - которой, впрочем, и не было видно - но все же шла, потому что понимала, что спасение кроется в умении приспособиться, иначе вовсе сойдет с ума. Надо было научиться смотреть по утрам через раздвинутые шторы на залитый солнцем оживленный город, не допуская ни единой мысли о том, что где-то там, на глубине многих метров под землей, для кого-то этот солнечный город был как райские небеса - притягательные, но недоступные. Потому что таких, как он, в рай не пускают даже на порог. Кристина не имела привычки пить кофе по утрам. И, в отличии от того же Рауля, вовсе не потому, что не любила его вкус - напротив, она предпочитала его чаю с огромным перевесом, почти от любого вида чая ее мгновенно начинало тошнить. Но слишком сильно вкус кофе и даже его тонкий аромат для нее пропах горелым воском, туманом над озером, мокрый воздух от которого просачивался во все уголки подземного жилища, в котором она когда-то просыпалась – а теперь уже не проснется никогда, и поэтому черт бы с ним, с этим кофе, пусть уж лучше тошнотворный чай, только бы вновь не утонуть в воспоминаниях о чертовом тумане, чертовом озере, чертовом подземелье. И слова эти ей были ненавистны, и плеск воды, разбивающий утреннюю тишину - слава тебе, Господи, что в Париже не было моря, о чем так сожалел обольщенный воспоминаниями Рауль - и запахи сырости и горелого воска, и кофейный вкус, которым так усердно восхищался вслух ее Эрик, деля с ней утром всегда с ювелирной точностью сваренный ровно на две небольшие чашки напиток. В свою он наливал по обыкновению чуть меньше, чтобы поместился еще шот крепкого дорогого ликера, или не ликера, но обязательно чего-то крепкого и дорогого, не изменяя своей принятой за истину привычке мешать вульгарное с элитарным. Когда живешь там, откуда не пускают в рай, не нужно думать о том, чтобы экономить на хорошем алкоголе, и не нужно думать о том, правильно это или нет - предпринимать попытки нахлестаться с самого утра. Он всегда утверждал, что кофе вкуснее, если его снять с огня за доли секунд до того, как начнет кипеть, кофе вкуснее, если влить в него алкоголь еще до того, как поставить на огонь. Когда пьешь, главное - это подгадать так, чтобы выпить до конца всю чистую часть, но не коснуться губами мерзкой жижи, от которой сразу хочется выплюнуть и выблевать все, что только что в себя залил. Это был очень тонкий расчет, который не приходит к иным даже с многолетним опытом. Даже когда каждый раз заливаешь одинаковое количество воды ровно под отпечатанный внутри турки многослойный ободок и засыпаешь те же две чайные ложки, количество жижи всегда будет разным, как и количество чистого кофе - ненароком не затронуть поможет только блестящая интуиция. К тому моменту, как он начал делить утренний кофе с Кристиной, давно прошли в его жизни времена, когда кофе можно было готовить прямо в раскаленном песке, до которого иной раз не дотронешься кончиками пальцев, не оставшись с ожогами. А он брал в руку горсть и, смеясь, пропускал меж пальцев, сыпал остатки на другую кисть, не поморщившись, пожимал плечами, стряхивал обратно. Иногда истязал себя на спор - да, не этим он хотел вызвать на себе удивленные и восторженные взгляды какой-никакой, но все же аудитории, но что поделаешь? но чаще просто так, ради собственного сомнительного удовольствия. Температура песка действительно не брала его кожу, абсолютно непонятно, почему, физической боли он почти не чувствовал уже много лет, и не знал причины - хотя, говорят, так бывает, когда с ранних лет на юный организм обрушивается слишком много этой боли, и притупить ощущения путем радикальных изменений в работе центральной нервной системы кажется мозгу единственным решением. Трудный выбор организма между сойти с ума от чувств и перестать чувствовать вообще, даже если низкая чувствительность грозит рано или поздно неосторожной смертью. Наверное, именно это произошло и с ним, а может, нервную систему убили почти подчистую вещества, которыми он баловался, чтобы не сойти с ума, каждый раз, когда перепадало их достать. Парадокс, о котором, как и многом другом в его судьбе, сложно подумать без кривой усмешки, столько историй о том, как опиаты и штуки потяжелее как раз-таки сводили людей с ума, а он делал это не ради сладкого безумия, а во избежание горького. И только потому, наверное, и выжил, и научился не кричать, когда на едва затянувшиеся тонкой пленкой соединительной ткани раны вновь со свистом опускался конец беспощадного кнута, когда сапогом под ребра или по лицу - точно взвоешь зверем во весь свой прекрасный голос, невооруженным глазом видно, что с той самой стороны больнее, раз аж плоть сквозь кожу светит - когда по затылку камнем и злорадный, безумный смех пацана на пару лет его самого младше, но уже успевшего познать, как хорошо жестокость тешит эго и как хорошо иметь сердце из такого же камня, каким метаешь в тех, кто и слова не скажет в ответ. И даже не дернется - уже привык, лишь только глубже лицом в землю - подавить в нее то ли болезненный стон, то ли яростный рык, измазать безжизненную землю собственной кровью. Антисанитария в самом ее расцвете. А он все никак не сдохнет - удивительно, живучий какой, чертенок, и в этом, наверное, очередная насмешка откуда-то сверху. Песок на коже не обжигал, но все же покалывал, сначала незаметно, потом сильнее и сильнее, казалось, будто песчинки въедаются в кожу, проникают и врастают внутрь, превращая кожу в каменную, непроницаемую броню. Если бы можно было и взаправду сделать так, он бы первым делом извалялся бы в этом песке весь, вжавшись в пустыню поочередно каждой клеткой. Не то чтобы он скучал, но иногда, когда она не могла подолгу заснуть, он приходил к ней в темноте, единственной наспех зажженной свечой освещая себе дорогу. Ложился рядом, обязательно справа – не хочу, чтобы ты смотрела, нет, не ври, что не страшно, и так тьма кругом - ложился и рассказывал ей, какие в восточных пустынях звезды, как будто алмазы, крохотные драгоценные камешки, один побольше, другой поменьше, рассыпаны по небу, как по темно-темно-синему, почти черному бархату – представляешь, Кристина? в Париже таких нет и быть не может, не тот пояс, да и чистого неба над городом не видели, наверное, лет так сто пятьдесят. Не стоит общество на месте, развивается, пусть и по спирали, индустриализация все поглотит, все подомнет под себя машиной. А там, над бескрайней пустыней, такое же бескрайнее бархатное небо и тысячи ослепительных звезд, не мелкие, как те одиночные, что можно все-таки видеть из парижских окон в ясную погоду, а крупные. Кажется, можно взять, положить и подержать на ладони одновременно ледяной и обжигающий камушек. От него никогда не ускользало, как она всегда затаивала дыхание, стоило ему вот так вот увлеченно, оживленно начать говорить, мгновенно переставая замечать все, что происходило вокруг. Она не могла обращать внимание ни на что другое, когда звучал его голос, а он все говорил и говорил, говорил негромко, вполголоса, но с такой экспрессией, такой живой эмоцией в каждом слове, что невольно становилось страшно, сколько всего он раньше смиренно запирал в своей душе, пока рядом не появилась она. Она впитывала все в себя, как губка, как маленький несмышленый ребенок способен вобрать в себя все, что ни вложат в него родители, порой неосознанно, невербально, даже не подозревая, что каждым словом, случайно оброненным, как скатившаяся со стола ручка - поднял и не заметил - создают по каплям нового человека. Она не упускала ни одного его слова, к ней оно обращено или же просто в пустоту, в пространство. Ты мне? Что? Нет, не обращай внимания, я не тебя, все хорошо - за долгие годы выработанная привычка говорить с собой, со стенами, с огнем в камине, со снующими по подвалу крысами. Ни за что нельзя позволить себе сойти с ума от тишины. Она, как шкодливая малышка, выглядывает из-а угла, разглядывает его, разглядывает долго, как картину в музее. Нет, у картины стоят считанными минутами, а ей не хватило и многих-многих дней. Ого, какие у тебя руки. Дай посмотреть.. невероятные руки. Что невероятного? Да то и невероятно, что самые обычные руки. Пальцы тонкие и длинные, хватают за запястье крепко, как наручники, но не ледяные, и кости сквозь кожу не торчат. Кости вообще нигде не торчат. Олицетворение самой смерти неожиданно превратилась в самого обыкновенного человека из плоти и крови. Теплого, живого. Я и не ожидала, а говорили ведь... что говорили, Кристина? Да, слухи о моей скелетообразности весьма преувеличены. Разве ты не рада? Нет, безусловно, рада, даже счастлива, вон как сердце выскакивает из груди. Просто раньше и представить не могла, что смерть может быть живой. Живой – это хорошо. Живой не затащит за собой в могилу, как костлявый мертвец из страшных сказок, о которых она, конечно, была наслышана, был наслышан весь театр. Ей так, по крайней мере, хотелось думать. Рядом с ним тепло, а в подземелье - холодно, особенно по ночам. Всю ночь горит камин, но тепло камина против гуляющего по подземным коридорам ветра, против ледяной глади озера из грунтовых вод - ничто. Колени сводит от мороза, хочется перебраться прямиком к этому камину - и она перебирается, сворачивается клубочком, снимает с себя халат, кладет сверху. Расшитой ткани не хватает площади, чтобы укутать ее всю, но холода как не бывало – горка дров, постепенно с треском сгорающих в уголь, берет это на себя. На огонь, говорят, можно смотреть вечно, а Кристина никогда не понимала, почему, она и нескольких секунд не выдерживает – отражающийся слепящий свет принимается жечь нежную роговицу, заставляя инстинктивно жмуриться, как кошка. Отведешь взгляд, и по стенам плывут пятна всех цветов радуги, как разведенные по лужам капли бензина. Еще не знакомое человечеству, но уже хорошо знакомое ей зрелище. Так и засыпает, под калейдоскоп оптических иллюзий от долгого взгляда на свет. Калейдоскоп постепенно расплывается все больше и больше, летит мимо, как пейзаж за окном скоростного поезда, как деревья парка, где летишь на карусели, озираясь по сторонам. Не верти головой, укачает, стошнит. Она засыпает под эту карусель, так и не увидев, как над ней мгновенно вырастает и нависает угрожающая тень. Тень укрывает ее сверху еще одной тканью - теперь хватает, теперь не замерзнешь, извини, что позволяю тебе мерзнуть здесь. Непрекращающееся чувство вины. Ей холодно рядом с ним, как бы она ни грела себя мыслью о жертвах во имя любви. Ей холодно, ей некомфортно, она - принцесса, выросшая в замке и заточенная в чертогах. Он - генерал песчаных карьеров. Ему не понять. Не понять, как это - помнить и заботу родного отца, пусть не матери, но отца, самого близкого и родного человека на свете. Священная кровная связь, воспеваемая с незапамятных времен, удел избранных - сакральное слово "семья". Слышать, как тебя зовут ласковыми сокращениями от длинного имени - целых три слога не помещались ни в одном из нежных детских прозвищ, вот и придумывались новые, порожденные беспечным детством и обреченные остаться там навсегда. Первые знаки внимания от смущенных мальчишек на несколько лет старше – тот же Рауль, запавший ей в сердце настолько, что эту нелепую, неловкую детскую романтику она пронесла в воспоминаниях сквозь года, даже несмотря на то, что и не думала увидеть его вновь! Она знает, что такое, когда ты ценна просто потому, что ты живая. Она могла позволить себе быть уверенной, что всегда найдется кто-то, кто пригреет, защитит, не даст в обиду, вытрет слезы, погладит по непослушным волосам. Пусть уже не отец, но под крылом театра ей тоже жилось тепло и спокойно. И он, давно уж смирившийся с тем, что не быть таким, как он, на месте таких, как она, сам делал для этого все, все, что мог. - А помнишь, как ты любила читать поздно ночью, зажигая свечи у самой кровати? Ты никогда не дочитывала до логического конца, всегда засыпала на середине главы.... - Да, а потом… потом я никогда не могла найти, где остановилась. - Верно. А помнишь ли ты, как просыпалась утром с книгой в обнимку, а все свечи были погашены, не догорев до конца? И следующей ночью ты могла зажечь их снова.... - Помню, но... - Скажи, ты никогда не задумывалась, почему они гасли, стоит тебе закрыть глаза? Она смотрела на него и четко ощущала, как все, чем доводилось ей жить раньше, переворачивается с ног на голову, как прежние ее чувства искажаются до неузнаваемости, как рвутся в клочья ее связи с внешним миром, как то, что ценила она и чего желала всем сердцем, становится в ее глазах пылью, прахом, развеивается по воздуху, как дым от той самой свечи. Сейчас она не могла без отвращения смотреть на Рауля и на таких же как он, чьи миловидные мордашки, предмет воздыхания всех ее ровесниц, не вызывали у нее ничего, кроме безудержной тоски, тоски по тому единственному, чей безобразный лик хотелось покрывать поцелуями снова и снова. Как же слепы, как же бессовестно слепы были ее глаза и как многое она разглядела теперь, когда поняла, что искать нужно сердцем! ее несчастный Эрик лежал перед ней, как всегда, на правом боку, уткнувшись в подушку так, что изъян его был не виден – как она поняла, он привык так спать давно, и сейчас пользовался этой привычкой как еще одним способом заставить ее как можно реже лицезреть то, что он не всегда показывал даже себе самому – и Кристина в слезах гладила здоровую щеку, понимая, что черты лица его вместе с черными, как смоль, волнами густых волос могли бы сделать его самым красивым мужчиной не то что в Париже – во всей Франции. Страшная, страшная насмешка судьбы, будто Бог и дьявол смеялись в один голос, создавая свое самое уникальное, самое лучшее и самое отвратительное творение, по воле Бога дав ему бесконечный талант, за который дьявол взял слишком большую плату. "Бедный ты мой, бедный" – повторяла Кристина как мантру, пока осторожно гладила это существо, больше походившее на свернувшегося в клубок большого кота, чем на человека – замурлычь он в этот момент, она бы не удивилась ни капли – повторяла и постепенно все больше запутывалась в своих же собственных чувствах, не понимая, влюблена она в его прекрасную душу, так ярко контрастировавшую с уродством лица, или всем сердцем жалеет, что эта душа так много страдала. Волосы его, кстати, при ближайшем рассмотрении оказались вовсе не так черны, как показалось ей, восторженно разглядывавшей его в первый раз за спиной у собственного зеркального отражения. Да, почти все были чернее угля, но кое-где, особенно у левого виска, серебрилась настоящая седина. Немного, пара прядей, но они резко бросались в глаза на темном фоне. Перец с солью. Первый снег на черной промерзлой земле. Она дрожала внутри каждый раз, когда замечала их, а замечала их постоянно, и никак не могла привыкнуть к тому, как ловко эти пара прядей могли заставить ее сердце провалиться в самую глубь грудной клетки. Он был давно не молод и весь поломан изнутри, он мог бы быть седым целиком уже давно и ничего удивительного - все там будет, никого не минует, никого не помилует проклятая физиология, от которой не спрячешься, притворившись мертвым и спрятавшись при жизни в гроб. Но видеть свидетельство всех переломавших его испытаний, свидетельство его изношенности, хрупкости было ей невыносимо, невыносимее были только шрамы на бледной коже, следы былых истязаний - хорошо, думала она иногда, что хотя бы шрамы, остающиеся на душе, нельзя увидеть глазами.... и каждую ночь, перебирая его жесткие иссиня-черные волосы, она почему-то начинала ловко выбирать из них эти седые пряди. Золушка перед тарелкой крупы. Ювелирная работа пальцев. Машинально, не отдавая себе отчета бережно подносит их к губам, с трепетом, с замершим сердцем целует, бесконечно целует его седину - только бы не проснулся! Гладит пальцем по щеке, долго смотрит, будучи не в силах оторваться от такого страшного и такого родного лица. Слушает его дыхание, дыхание как будто бы спящего монстра, сердце пропускает удар каждый раз, когда он прерывисто вздыхает во сне - а он делает так часто, очень часто, словно не спит крепким сном, а безутешно рыдает, уткнувшись лицом в подушку или в ее ночную сорочку. Рыдать, уткнувшись в ее подушку, хранившую ее драгоценный запах, он действительно безумно любил. Скорее бы умер, чем признался в этом ей, но побороть себя не мог, стоило ей заснуть, слезы сами каким-то образом предательски застилали его глаза, мешая смотреть на нее в упор. Выбившийся локон падает на подушку в стороне от своих собратьев. Пальцы сжимают одеяло, в которое она кутается, как в кокон. Губы размыкаются, шепча что-то сквозь сон - то ли строки заученной упорной зубрежкой арии на незнакомом языке не выходят из головы даже ночью, то ли в своих сновидениях она ведет с кем-то неутомимый диалог. Ему нравилось малодушно помышлять, что с ним, хотелось быть с ней даже в ее снах, хотелось проникнуть всюду, преследовать ее каждой мыслью. Маниакальное желание гнаться по пятам. Страх, что иначе исчезнет, вот и стоит ее приковать к себе попрочнее. Моя принцесса, я твой верный пес. Его доводил до слез тот факт, что она - живая и настоящая. Они оба не могли поверить друг в друга, привыкнув ограничиваться слепыми свиданиями - и с успехом друг от друга это скрывали. Играли в женатую пару, боясь лишний раз дотронуться друг до друга. Он боялся причинить ей вред, она его просто боялась. Страх смешался с любовью, как два вещества одинаковой плотности в одном сосуде, с тех пор, как она поняла, то тот факт, что он из плоти и крови - не счастливое открытие, а страшное известие. Бояться нужно не мертвых, бояться нужно живых. Того, кто спит в гробу и пишет кровью, нельзя воспринимать из-за этого как диковинку и творческую личность с нестандартным подходом к обыденной жизни, и уж тем более не заслуживает это восторга, просто она, наверное, тогда еще сохранила любознательный блеск в широко распахнутых глазах на по-детски наивном лице – и лицо это навсегда исказилось страхом в тот момент, когда он впервые не выдержал, сорвался, схватил костлявой рукой за растрепанные кудри, швырнул ее на пол. Как будто не этими же руками нес ее еще вчера вечером в кровать, не эти же кудри нежно убирал с лица, чтобы не мешали спать, словно не клялся он всю жизнь провести у ее ног, зализывая трепетно малейшую ее ранку и разрывая в клочья любого, кто посмел ее нанести. Она испугалась, панически испугалась, и испугалась навсегда, хоть и не отдала себе в этом сразу отчета. Это временно, это с непривычки, она сама виновата, проклятое женское любопытство. И испугала ее вовсе не его агрессия в ответ на ее неосторожность, а именно то, что она увидела под маской, которую черт ее дернул зачем-то в то утро сорвать. Но с тех пор каждый раз, когда она касалась его волос, перекладывая пряди одна на другую - косы плести собираешься, что ли, в самом деле? - каждый раз, когда прижималась к нему, теплому и живому, она помнила. Помнила свой животный ужас, помнила, как пламя в его глазах, этот нежный согревающий огонек, становилось дьявольским. Помнила об этом всегда, стоя на сцене и зная, что его взгляд устремлен на нее. Помнила, ставя украдкой свечку за него, что вошло у нее в привычку с тех пор, как только она узнала его поближе. За таких, как он, за избранных, грех не поставить, грех не сложить руки в молитве, разрывающая сердце жалость к бедному Эрику никак не отпускала, не проходила, а лишь усиливалась с каждым его срывом на нее - как ни крути, было тяжело не почувствовать за его звериной яростью многолетнюю непроходящую боль. Но там, где страх, места нет любви, она помнила и знала, что это повторится вновь, и чем дальше, тем сложнее ей будет терпеть, смиряться, прощать, все с меньшим трепетом и нежностью она будет гладить его по щеке, все меньше слез проронит при мыслях о его судьбе. Он был не ангел, не демон, не призрак, не сам дьявол, он - человек, и именно это пугало ее больше всего. Он ужасал ее во всем – мгновенные перепады от ледяного спокойствия до жгучей ярости, за одно мгновение разгорающийся и за то же мгновение способный погаснуть огонь в глазах. Ужасающая привычка пить с утра до ночи, но никогда не быть пьяным. Он как будто по жизни был слишком трезв, и дойти до нормального состояния мог только регулярно напиваясь. Ром, которым расслаблялись буквально все в театре, вплоть до балерин, и без того обжигающий ром он разбавлял настоящим медицинским спиртом. Она смотрела на это в панике, вспоминая, как даже чистый ром обжигал ее изнутри, заставляя зажать рот рукой, чтобы ненароком не стошнило, прекратите ржать, зато не сопьется при первом же падении с многолетним трудом занятого карьерного пьедестала - и такое бывает, и такое случается, сплошь и рядом, ближе, чем кажется. Он не позволял себе смеяться над ней вслух когда, даже когда ее повело с одной рюмки, осторожнее, держись, лучше присядь, да, далеко тебе еще - плохо будет, ляг поспи, выспишь все, встанешь как новенькая. Спалось после этого адского коктейля безумно хорошо, даже он мог превысить свою норму в максимум пять часов. Вместо рюмок, впрочем, шли в ход канделябры, в которых отверстия для свечей, как определял он на глаз, составляли емкость ровно на пятьдесят грамм. Пока ее мутило от одной такой «рюмки», он мог осушить несколько залпов, не поморщившись. Бывало и тяжелее, это ерунда, никакой физической боли, лишь приятное жжение - как тогда, от раскаленного песка. По песку он все-таки скучал, и скрывать этого не мог. Неосознанно, почти непроизвольно проводил запястьем над свечой или зажженной спичкой, закрывал глаза, старался почувствовать остатками нервных окончаний то же жгучее покалывание. Удавалось редко, но если удавалось, он потом долго-долго смотрел на этот огонь, как будто благодаря его за клочок воспоминаний, как тонким перочинным ножиком щекотавших его душу, изголодавшуюся по эмоциям, по адреналину, по страшной, смертельно опасной, но настоящей жизни. С тех пор, как эта жизнь его превратилась в сплошное заточение глубоко-глубоко, под многометровым слоем земли, куда-то туда же, под землю, промерзлую насквозь землю спрятались все его живые чувства, все переживания, будь то боль или страх - других почти что и не было - оставив только пустынную тоску. Он устал от тоски. Он хотел жить и чувствовать, неважно что, страх, боль, ярость, бессильную злость. Он был создан, чтобы чувствовать. И случайно не заметил, как эти чувства взяли над ним верх. Хотел что угодно, хоть ярость, хоть злость? Пожалуйста. Хрупкое тельце летит вниз, замирая на холодном полу. Она встает не сразу. Вжимается всеми клетками, давит плач, вытирает спешно слезы, боясь разозлить еще больше. Страх паутиной оплетает ее всю, сковывая по рукам и ногам. С каждым днем все сильнее. Ты это допустил, родной. Прости меня. Ее привычка вечно извиняться за то, в чем виноват был он и больше никто. Рауль бы никогда. Эта мысль не давала покоя, как бы она ее ни гнала, как бы ни ненавидела. Смазливая мордашка, скучный монотонный голос, комфорт, в котором ей было тесно. Рауль не был монстром, не был ангелом, он был абсолютно никаким. Никто. Пустое место. Абсолютно безвредный и абсолютно неспособный на настоящие чувства, к которым она уже привыкла, и каждый день, проведенный в безопасной среде, все больше заставлял голодать по страстным прогулкам по лезвию ножа. Рауль не пил даже чистого рома. Только дорогое вино, обычно полусладкое или полусухое. Во всем шел на компромисс, во всем искал золотую середину, подальше от краев. Безукоризненная техника безопасности. Рауль не поднял бы головы, сколько бы ни было по небу рассыпано звезд. Рауль скорее привык смотреть под ноги, чтобы не оступиться, хоть и шел по ровной дороге, проторенной его братом, его отцом, всеми его предками, сотнями, тысячами предков таких, как он. С Раулем становилось слишком тесно. И она возвращалась назад. Приручать монстра. Она запирала себя в клетке, умоляла сердце не стучать так громко, снова и снова делала шаги вперед. Попыток приручить монстра было много. Их не могло не быть, слишком крепкой цепью они были связаны, слишком много лет звенья этой цепи срастались друг с другом, став в конечном итоге совершенно неразделимыми. Слишком сильно сердце ее рвалось освободить его из оков, в которые он сам себя заковал, не видя другого выхода, когда человеческая ненависть годами выливалась на него, как расплавленный металл, в котором он тонул и постепенно застывал, замурованный заживо. Мертвая скульптура. Отвратительная жизнь и отвратительная смерть. Бесславный конец, сокровище, растоптанное толпой, не пожелавшей копнуть глубже одного беглого взгляда. С тех пор, когда тайна, которую он надеялся скрыть от нее либо до самой смерти, либо хотя бы до того момента, как она встанет перед ним в подвенечном платье, перестала быть тайной, ее не переставало мучить одно желание. Почти что постыдное, вновь диктуемое ей тем самым проклятым любопытством, которое подвело ее в тот раз и чуть не сгубило обоих - вряд ли он смог бы продолжить жить, погибни она от его рук. Она хотела увидеть снова. Хотела разглядеть, хотела прикоснуться, хотела, наверное, удостовериться, что не все так страшно, как показалось ей тогда, а тогда она просто была в шоке, да и вообще, с непривычки... Брезгливость, поселившаяся в ее душе, съедала ее изнутри, чувствовать отвращение к тому, кого боготворила столько лет и чью боль не глядя взяла бы на себя, лишь бы он никогда больше не мучился, было невыносимо. Ей нужно было преодолеть это, и она не могла этого сделать, не столкнувшись снова лицом к лицу – буквально. Покажи мне - и тут же прокляла себя несколько раз, лишь увидев, как тот самый огонь вспыхивает в его глазах, стоит ему понять, чего она добивается. Он, стоя тогда к ней спиной, разворачивается медленно, словно сам желая оттянуть неизбежное. Расправляет плечи, сделав их разницу в росте еще более пугающей и заставив ее еще больше сжаться изнутри в комок, подходит, преодолев расстояние между ними в три неторопливых шага. Смотрит прямо в глаза, своим любимым жестом взяв рукой за подбородок и подняв ее лицо к себе – она машинально опустила его, приготовившись к чему угодно. К чему угодно она была готова, но не к тому, что он встанет перед ней на колени, все так же прямо и откровенно смотря в глаза, затем закроет их и еле заметно кивнет – ей потребовалось пару секунд, чтобы понять, что он имеет в виду. Когда она поняла, ей подумалось, что лучше бы снова за волосы и на пол – но нет, на этот раз, видно, ему хватило смекалки придумать ей пытку поизощреннее. Неисчерпаемый запас на любой вкус и цвет. И пусть так, и пусть, она должна показать ему, что не боится, что готова, готова перешагивать через себя, через свои эмоции, страхи, опасения, да что угодно! она всем сердцем желала показать ему, что он не один. Тонкие пальцы касаются холодного белого фарфора – она вдруг понимает, что он весь дрожит. Грозный Призрак Оперы дрожал от страха, стоя прямо перед ней на коленях, доверяясь ей, как прирученный дикий зверь, боясь ее в разы больше, чем она его все это время. Да, он боялся ее, боялся всего театра, боялся всех существующих на свете людей гораздо больше, чем кто-либо боялся его – и только сейчас ей стало это ясно, как день. Она начала отрывать от его лица фарфор, крепко приделанный специальным клеем, который он на ее глазах усердно разводил по какой-то особой формуле, явно выведенной им самим, действовала медленно, одновременно потому что боялась причинить малейшую боль и потому что подсознательно хотела оттянуть момент. От ее взгляда не ускользнуло то, что по здоровой щеке его скользнула слеза, оставив мокрый след – он плакал, плакал от страха перед ней так же, как она тряслась от страха перед ним, но все еще не поднял руки даже чтобы вытереть слезу – доверялся ей без остатка. Тот, кто, казалось бы, уже никогда не научится доверять никому из живущих. Тонкие пальцы держатся за маску крепко, как приклеенные, она снимает ее и почему-то машинально прижимает к груди, где уже колотится бешено сердце, стоит ей поднять на не прикрытое ничем его лицо. Ей не страшно. Ей просто-напросто больно. Ей хочется кричать, хочется рвать, метать, что угодно, лишь бы ее услышали там, на небесах, где посмели так посмеяться над невинной душой. Она не отводила взгляда, чтобы показать, что не боится, нет, не противно, веришь, нет? всем противно, а мне нет, это называется любовь, и не пялилась в открытую, чтобы показать, что ей действительно абсолютно все равно. Он был ей благодарен в эту секунду, как никогда. Она чувствовала это. Подсознательно даже гордилась собой. Каждый год в свой день рождения она загадывала желание, уже совсем поздно вечером, забираясь под одеяло и шепча его так, чтобы не услышал никто, кроме Вселенной, которая должна была его исполнить. На шестнадцатый праздник она загадала увидеть его. Никогда даже не помышляла об этом, а тогда вдруг загадала. И неважно было, дух отца, не дух отца, она была уверена, что он - самый красивый ангел на земле. Самый-самый красивый. Воспоминание это выскочило внезапно, кольнув в самое сердце - ну зачем, зачем именно сейчас? К щекам приливает кровь. Они продолжают смотреть друг другу в глаза, не моргая, и она больше не могла спокойно терпеть его взгляд. Она вдруг протянула руку. Опять чертово любопытство, поистине погубит, сейчас он снова схватит, снова на пол... и пусть. Заслужила. Он действительно схватил ее за тонкое запястье своими цепкими пальцами, как всегда, жестко и грубовато схватил, но не отшвырнул ее руки, а лишь прижал ее ладонь крепче к своей изуродованной щеке. Она задрожала, нащупав пальцами неестественно острую кость, провисшую кожу, тонкую, слабо защищавшую плоть и делавшую эту сторону чувствительней в разы. Знакомство с болевыми точками - высший показатель доверия. Он действительно доверился ей, дав прикоснуться к лицу, на которое мало кому позволял даже смотреть. Монстр был приручен - и захотел большего. Больше, чем она могла позволить себе ему дать. Она была птицей, и никакая страсть не могла заставить ее отдать кому-либо свою свободу. Делая ей предложение заковать себя теми же цепями, которые он навесил на себя, он так же был спокоен, и даже слегка улыбался, смотря на нее со своего огромного роста надменно и снисходительно, словно был уверен в положительном ответе, а вопрос задал для приличия, чтобы соблюсти формальность. Он был спокоен, а Кристине захотелось кричать. Мол, ты хочешь, чтобы я разделила с тобой твое заточение, говоришь, это красиво - зарыть себя в могилу. А я, мой дорогой, хочу быть живой. Жить и радоваться хочу. Понимаешь? И звон бокалов хочу, и чтобы на балу мне руку целовали, и гулять по роскошным садам хочу, и вид из огромных окон хочу на Париж. Но она понимала, что говорить, да не то что спокойно говорить, даже кричать бесполезно, и продолжала молчать. — Я злюсь на него всем сердцем, Мэг, ведь я прекрасно понимаю, что не должна это терпеть, я не должна так жить и я не хочу, и какое он имеет на меня право, но каждый раз, каждый раз я думаю - а какое право имею я? Какое право я имею ненавидеть его, когда так остро нуждается в любви - моей любви? Какое право я имею судить, не пройдя его путь, не испытав этого всего, ведь я… я понятия не имею, каково ему, и никто, никто не знает, сколько боли пережила эта душа, в конце-то концов? я мало жила на свете, я не спорю, но мне никогда не доводилось видеть ни в чьих глазах такой глубинной человеческой тоски, и мне… и мне страшно за него, наверное, даже больше, чем за себя. Мне иногда кажется, Мэг, - тяжело дыша, Кристина начинала говорить спокойнее, как будто на этом моменте понимала, что все эмоции уже выплеснула, и остается она только молчаливая скорбь, - мне кажется, если я разобью ему сердце, он в прямом смысле слова разобьется на куски. Как хрусталь. Прямо у меня в руках. Мэг всегда слушала внимательно-внимательно. Она была очень хороший слушательницей, и поэтому с Кристиной у них налаживался хороший контакт - Кристине нужна была слушательница, нужна была ведомая, пока она сама будет ведущей, не обязательно собачка на поводке, но обязательно кто-то зависимый, кто-то универсальный, кто одновременно и совет может дать, и просто в рот посмотреть какое-то время, когда ей это нужно. Мэг справлялась с этой ролью на ура. Кристина это ценила. Вот и сейчас - Мэг сначала внимательно слушает, смотрит куда-то в пол абсолютно в расфокусе, затем переводит взгляд на тяжело дышавшую Кристину, как только та прекращает говорить. Касается плеча абсолютно не тактильной Кристины, зная, что только ей это почему-то позволено, а так-то Кристина не любила, когда ее трогали без ее воли - хотя казалось бы? Мэг была хорошая. Хорошая подруга и не более того, и в глубине души, конечно, Кристина понимала, что нельзя прожить всю жизнь, изливая душу подруге, которая наверняка тоже не согласится на бостонский брак. — Кристина, милая, остановись, его душу уже не спасти, а вот свою.... свою загубишь, как есть загубишь, слышишь? Под венцом целуют в губы, у гроба - в лоб. Она обошлась одним поцелуем. Он не сказал на прощание ни слова. И не через неделю, не через месяц и даже не через год, а лишь спустя много лет она поняла, в чем заключалась эта крохотная, еле заметная, но роковая разница между обыденной, набившей оскомину бытовой привязанностью, которую как тогда, так и сейчас, верно, испытывал к ней Рауль, привыкший, что все должно быть по канонам – холеный аристократ и юная красотка, пышное торжество, фальшивые улыбки и клишированные тосты, скучные минималистичные кольца, поцелуй под аркой из цветов – и чистым и неприкосновенным чувством, которое заставило Эрика отпустить ее, ту, которую называл своей жизнью и которой позволил стать своей смертью – и тем самым невольно проклясть, в свою очередь тоже обречь на отложенную на потом гибель, ведь о какой вечной жизни на земле и небесах может идти речь, когда все ради канонов с тостами и аркой из цветов? И не один год потребовался ей, чтобы понять, что именно потому, что он смог ее отпустить, ей и следовало в тот день остаться. Кристина задергивает шторы, не выдержав надоевшего до скрежета зубов пестрого картонного пейзажа за окном, оборачивается назад, где глубоким сном спит Рауль. Надежный, безопасный Рауль, который всегда засыпает первым, даже ни разу не повернувшись с боку на бок перед сном. Который звездам-алмазам предпочитает кристаллы на люстрах в залах роскошных дворцов, а обжигающему рому со спиртом - дорогое полусладкое вино. Рауль, которому и в голову не пришло бы ждать, пока она провалится в сон, чтобы потушить свечи, ведь только тогда они смогут прослужить ей ещё одну ночь.