У Осаму вселенная дробилась под хрупкими рёбрами, трещала по швам гнилая душа и сочилось чёрной кровью горячее сердце.
В его изодранном горле скулила стая побитых собак, и сил закричать совсем не было. В раззявленных дырах на коже боль была размером с бескрайний космос со своими собственными млечными путями, планетами и звёздами.
Жестокое, гнилое нутро Осаму ныло и пылало болью, заживо сгорая пламенем потери, а тело в деревянном гробу под слоями мёртвой земли, наоборот, остывало: слишком честное для мафии сердце в широкой раскорёженной грудине больше не билось. Центр вселенной Дазая давно перестал дышать.
Испещрённая рубцами кожа непрерывно зудела, и Дазаю хотелось вспороть свои запястья, с корнями выдрать собственными зубами волокна мышц и вены, выпустив наружу всю ту боль, что в его теле уже не помещалась, и рассыпав созвездиями свою тухлую кровь по заплесневелой кафельной плитке. Ему хотелось раз и навсегда забыть об осколках, о разрывах, о кровотечении. О своей боли и о потере.
Но Дазай содрогался обезображенной сердцевиной, отчаянно скоблил изодранными пальцами могильную землю и впивался в неё изломанными ногтями, разрывая нити промозглых бинтов. Он до спазма в лёгких вдыхал запах увядших цветов и впитывал в изуродованную кожу безжалостный холод мрамора, вдавливая острые позвонки и лопатки в надгробный камень.
Мир внутри Осаму был поражён чумой: его галактика разлагалась, а звёзды безжалостно гасли. Чёрные дыры пожирали его заживо. И никакого спасения не существовало: панацеей был Ода — панацеи не было.
Его сковывало растекающееся по венам отчаяние, его душила расцветающая в диафрагме боль, его тощие плечи ломала безграничная скорбь. Дазай схватился за воспалённое сердце, ставшее чёрной дырой в солнечной системе, ставшее бездонной прорубью густого, тяжёлого горя, ставшее гнилостным сгустком, злокачественной опухолью, трещинами в космосе, осколками первой и последней любви, ставшее
надеждой в мёртвых глазах Сакуноске. Он схватился за своё размозжённое сердце — за свою боль и за Одасаку, — и не смог отпустить его.
***
Обломки мироздания за роговицей глаз Оды впивались Дазаю в лицо, забивались ему под кожу, вгрызались в его костные выломы и рубцовые желобы, выжимая разлагающееся нутро, — и у Осаму выбило воздух из изъеденных лёгких.
Немеющими пальцами Сакуноске касается его лица, чтобы не видеть будущего — ни своего, ни Дазая. Дазай считает, без Одасаку у него никакого будущего нет.
Осаму трясётся и ему кажется, ледяные прикосновения Оды выжигают его кожу. Дазай думает, нити трещин расползаются по небесной тверди. Мир, который он бережно держит в ладонях, распадается на части. И его аорту сковывает стылым ужасом.
Осаму хотелось до дрожи и треска схватить его за широкие плечи, за крепкую шею, за изгиб челюсти и прижаться ключичными впадинами, дроблёной грудью, дырявыми венами к живому и тёплому Оде, и выскоблить-выскулить надломанным воем, отчаянным и надрывистым хрипом: «Не уходи, не надо, не надо, не надо. Я пойду за тобой в преисподнюю, в геенну огненную, в Тартар, в Хельхейм, я пройду все круги Ада, я сгорю в пламени и замёрзну во льдах,
я умру за тебя ради тебя я научусь жить. Но не уходи, не оставляй, не бросай меня, я прошу тебя! Я молю тебя…»
Но из расщелины в грудине Одасаку без остановки струился горячий багряный сток.
Галактика Осаму умирала — сердце Оды цепенело, солнце в его глазах выгорало.
И Дазай скулил, разбивался пылью астероидов, задыхаясь собственными трауром и бессилием, исскоблившими изнутри его гортань, лёгкие, камеры сердца, кратеры его шрамов. Осаму кажется: это он не чувствует рук, не чувствует внутренностей, это у него — свинцовые разломы в рёбрах и комья ржавой крови в глотке, это у него за роговицей гаснет мёртвое солнце.
Метеоритный пепел бурой кровью Оды просачивался сквозь пальцы Дазая. Он впитывался в изношенные бинты, он въедался в рубцовые трещины его запястий, оседал на стенках гортани и бронхов и забивался под пластины ногтей. Кровь Одасаку впиталась Осаму в волосы, кожу и кости. Кровь Одасаку разъела его тропосферу.
Дазай чувствовал, как чума обволакивала истлевшее небо, а расколотые квазары залхёбывались ознобом его подкожной бездны, когда оледенелое сердце Оды замерло, а вены его очерствели.
Пустота сжирала Осаму изнутри — его гной, его кровь и известь костей. Дазай чувствовал — грудная брешь крошится под пуговицами белой рубашки.
Дазай чувствовал — скорбь пряталась в гнили мёртвых планет и изломе обескровленных губ, а в склере, под веками, сотрясался раздробленный небосвод.
Звёздным прахом Осаму растворялся во тьме омертвелого космоса — чёрные дыры, заглотившие его, были наполнены лишь холодом и болью.
***
Дазай прижался спиной о мраморный камень, и осколки его больного космоса, его мёртвой вселенной, его разваливающегося мира, его потухшего, обмёрзлого солнца вспороли перехлёст его рёбер.
Осаму пытается сделать вдох, спасти галактику, кометы и звёзды, спасти надежду в мёртвых глазах Одасаку…
Но никакого воздуха не было — Оды больше не было.
