Искристый свет

      — Но я не хочу переходить Черту. Мне здесь хорошо.       Она стояла, скрестив руки и поставив ноги на ширине плеч. Слуга умолк на полуслове. Слово госпожи — закон для него. Он принес клятву, что умрет за нее, если на то будет надобность, так что же изменит один-другой десяток лет, пока она вновь будет с Маложителями? Ничего. В Концептории будет все так же чинно и благородно, как было бы, если она ходила по ней, и легкий звук бряцанья шпор заставлял слуг замирать, чуть наклон в голову, в знак приветствия и глубоко уважения к своей госпоже. Для нее же эта пара десятков лет будет отдушиной, о которой она будет долго вспоминать, пока за окном будут мелькать серые истлевшие Тени. А он будет сидеть около ее ног, но не вблизи, а чуть поодаль и ловить каплю за каплей Искристый свет, который она с лихвой почерпнет у Маложителей. И когда она будет скоро ходить среди навязчиво-любопытных гостей, искренне недоброжелательных друзей, слуги будут молчать о том, что Падшая Графиня пала еще ниже и все ее приблеженные последовализа ней. Как пламя Прометея, во всех обитателях Прецептории тлел огонёк страсти и чувства, который она мимоходом вложила в каждого. Графине было тесно в небытие, она желала большего, но ей приходилось довольствоваться имеющимся. Силой мысли она меняла Прецепторию, облик слуг и Бесконечное Пространство Теней, вылавливая их одну за другой и то вытягивая, то безжалостно плюща. Она говорила, что развлекалась, но глаза ее были пусты и Искристый свет был глубоко заперт в чертогах ее бесконечного разума, бремя которого носила она не одну сотню лет. Знание без действия обернулось пыткой для них всех.       Тернер же, ее соратник, но на самом деле случайный попутчик, не знал ничего этого. Искристый свет для него не существовал — он был воплощением первородной энергии, стихии, которая не была подвластна человекому уму, который называл ее слепой, но она существовала в другой плоскости и не нуждалась в зрении, как глубоководная безобразная рыба, бесконечно долго блуждающая во тьме. Тьма для него не была чем-то тяжким и обременительным — она была его матерью, его колыбелью, им самим. Он изрыгнул сгусток энергии, которая черной стрелой вылетела из его нутра и устремилась к ней. Но остановилась на лету и рассыпалась на множество невидимых глазу безобидных частиц. Так, как Тенер не мог узреть Искристого света, Фолиника не была подвластна ударам первородной энергии Тернера. Ее томила неизвестность и безысходность, но не движение, действие, которое получила эта стрела.       Слуга, желая ударить ударить Тернера едва удержал свой гнев. Он понимал, что бить то, что не возможно удвоить бессмысленно. Едва Тернер перейдет свою Черту, он потеряет человеческий облик и станет лишь бесформенным сгустком силы, который впадет обратно в Материнское чрево и вряд ли в таком облике появиться хоть еще один раз.       Небо стало чисто-пустым и, увидя его, Фолиника, прижала ко рту ладонь, закрывая крик ужаса, который рвался из ее горла. Для Маложителей пустое небо означало всего лишь чистое небо и отсутствие осадков в ближайшее время. Для нее же это было знаком, который призывал ее возвращаться в Прецепторию, самое ненавистное ей место, которое было для нее якорем, еще удерживающим ее от слияния с первозданной материей.       Маложители, испуганные и притихшие, кучкой сбились за ее спиной, не в силах оторвать глаз от нее. Они боялись ее перевоплощения и в то же время отдали бы все на свете, чтобы увидеть его. Чтобы увидеть, как хрупкая невзрачная сутулая девчонка с некрасивым лицом и копной рыжих волос обернется красивой девой с правильными тонкими чертами лица, будто высеченными рукой талантливого скульптора и ожившими под дыханием разумной жизни. Как распрямиться ее спина и походка станет легкой и пружинистой, как легко взлетит голова и глаза зажгутся зеленым огнем. Именно так себе представляли это только что спасенные от гибели подростки и молодые люди. Но они уже начисто забыли об этом, ибо опасность, вышедшая из глубин зла и разрушения была ввергнута обратно без остатка и забрала с собой все, что принесла и сотворила на поверхности.       Она словно бы медлила, мелкими шагами подвигаясь к Черте, горящей перед ней яркой полосой, делящей для нее земную плоскость на «до» и «после». «До» было живым, ярким, нееравильным, корявым, но человеческим, а значит, очень важным для нее. «После» было идеально, с человеческой точки зрения, но нестерпимо мучительным для нее. Всю Прецепторию она держала силой мысли и воображения. И даже слугу, который был для нее ближе всех остальных, она создала и держала на плаву только перерабатывая запасы Искристого света в фантазию. На земле ей это удавалось легко, потому что потоков света здешние обитатели давали в избытке. Но среди теней и порой приходящих с ревизией гостей, которых она мысленно облекала в формы лишь для того, чтобы хотя бы видеть их передвижения, затрудняли работу ее мозга и сильно исчерпывали припасенный ею свет. Она не понимала устройство теней и их функционирование, поэтому переводила их в систему измерений, удобную для себя. Ни смысла постоянной слежки, ни отчетности по шпионству она не знала. Но было ли это шпионством, существовали ли эти гости вообще? Или это было всего лишь результатом ее перенапряжения и усталости?       Именно такие мысли занимали ее, когда она перешагнула Черту. Маложители не видели ровным счетом ничего. Ни Черты, ни каких-либо изменений. На месте Фолоники была та самая девочка, внешность и повадки которой та у нее частично позаимствовала. Девочка повернулась и взглянула на своих товарищей. Увидев ее испуганное удивленное лицо, те сначала опешили. Потом, обступив ее и засыпая градом вопросов, они только стали злиться, думая, что она просто валяет дуру и не хочет поделиться с ними секретом.       — Куда девались эти двое?       — Почему ты не поменяла внешку?       — Фу, цирк развела, клоунесса. Где твои клоуны?

***

      А пока знакомые насмерть перепуганной и прижатой к стенке девчонки уже начали замахиваться на нее, Фолоника уже стояла на пороге Прецептории. Из-за полного равнодушия к внешнему виду своего жилища, Фолоника не обременяла себя работой по поддержанию постоянного фасада и внутреннего устройства. Поэтому одна из служанок, сметающая пыль с полок, внезапно оказалась около маленького фонтанчика во внутреннем дворике. Но, не растерявшись, тотчас шустро пошла внутрь Прецептории, чтобы найти полочку с пылью и приняться за прерванную работу. Она не огорчилась и даже ничего не отметила в памяти. Ее предназначение, ее программа была уборкой и, потеряв цель, она без всяких вопросов шла и вновь продолжала ее выполнять. На ее долю выпало очень мало Искристого света, поэтому она могла всего лишь существовать, смахивать пыль и весело что-то напевать себе под нос. Как и все остальные слуги за исключением фаворита, которого Павшая Графиня всегда держала под рукой.       Почему Графиня была Графиней и не обычной, а Павшей и почему ее звали Фолоника, а не как-нибудь еще, никто не знал, не знала даже она сама. Может быть, она была настолько сильным лучом Искристого света, что создала сама себя и сама все это выдумала. А может быть, когда-то она была человеком, но после смерти смешалось с Игристым светом, а не попала в сомнище теней, которые было единственным неизменным атрибутом Прецептории, словно бы накрытой стеклянным колпаком, за котором начиналось Все или Ничто.       Пройдя к своему кабинету, который теперь сузился до размеров обычной маленькой комнаты в многоэтажке, Фолоника еще паз пожала руку слуги.       — Ты прекрасно справился со своей задачей, — монотонно произнесла она, настроив голос на теплый, домашний тембр.       Впрочем, она любила, как надменная взрослая тетушка любит своего бестолкового малыша-племянника, как заводчица любит свою болонку, как школьница любит свой кактус. Она любила его не за функции, которые он выполнял, но за то, что он был наиболее приближен к модели Маложителя, но не обременен их недостатками, вроде отрицательных эмоций или слишком страстных порывов, которые мучали бы его или испепелили до тла. По крайней мере, она так думала, но на самом деле…       После своего третьего путешествия вместе с Графиней, слуга набрался предостаточно света. Он, по стечению различных обстоятельств, оказался наиболее чувствительным к Игристому свету. Поэтому, когда его Повелительница тяжко осела в кресло, он не остался стоять как марионетка, брошенная детьми, которых позвали к обеду, а подошел к ней и нагнулся, первый раз горячо и тяжело дыша в Прецептории. Теперь он и здесь, в этих серых усталых стенах видел ее, а не только ее сапоги со шпорами, которые с тихим звоном передвигались по коридорам. Он прикоснулся к ее щеке, он почувствовал трепетную дрожь ее локона под порывами своего дыхания. Он увидел ее испуганные удивлённые огромные зеленые глаза с золотистым отблеском радужки. Он сел на пол и пододвинул черт жнает откуда взявшийся таз с водой и, сняв с нее сапоги, омыл ее ступни, небольшие белые, как мрамор, испещеренные венами, взлетающими из плоти на поверхность и стремительно убегающими вновь внутрь. Он рассеянно пошарил на себе, но, поскольку он сам только что состоялся как автономное, свободное существо, он был наг, его одежда, выдуманная ею, его безраздельная часть, сгинула, он оторвал от себя кусок кожи и благоговейно вытер ее ноги. И теперь она, осознав все это, заломила руки и взглянула в окно. Безмолвных соглядатаев там не было, только тени бесконечно и нудно вращались вокруг Прецептории. Но когда явятся гости, то все пропадет. И она, и Слуга, и Прецептория, и прочие слуги. Узнав о свете, гости уничтожат все. Она не знала, сколько у них осталось времени — минута или целая вечность. Графиня не знала, что ей делать. В таком же смущении пребывала бы очень ответственная девочка, игрушка которой вдруг бы ожила и ей бы пришлось выходить на новый уровень взаимодействия с новым живым существом. Кровь сочилась с плоти слуги и она, отвлекшись от своих невеселых мыслей, взяла тряпку и прижала ее к блестящему от крови боку. Она очень долго смотрела на эту тряпицу, не имея сил взглянуть ему в глаза. А он смотрел на нее мучительно и страстно, он трепетал, мучался и ждал ответа на первый свой вопрос, который ясее был только им. Если бы этот вопрос попробовали бы изложить на человеческом языке, то вышло бы слишком много вопросов, которыми люди обычно задаются тогда, когда они особенно омрачились душой и не способны были от этого избавиться. Она с усилием подняла голову и закрутилась, завертелась в потоке новоявленного существа, в котором еще царил хаос, освещенный светом. Она вдруг заговорила на непонятном ни ему, ни себе языке, и поток ее речи был нежен, тих и беспрерывен, как милое журчание ручья, пробившего толстую корку льда. Они смотрели друг на друга и наслаждались близостью и своим счастьем. Счастьем тем, что они живы, что они приближаются к друг другу, что они горят и тают…