Memories

В ноябре, с наступлением темноты, окна запотевают слишком быстро от керосиновых ламп. Всё, что снаружи — в тумане. Внутри — слишком пустая тесная кухонька, и высокие потолки старой постройки лишь уходят вверх тёмными сводами. Не делают уютнее: лампа свешивается на железной цепочке, по потёртым обоям видны подтёки и плесень. — Я видел тебя пару раз в Петербурге, Перелётная Птица. Из-за угла, украдкой, так же как ты любишь смотреть на людей — презабавно. Уж со стороны точно, поверь. Ты не кричи на меня так сердито, дрожь меня не берёт, только мигрень принимается с новой силой. Знаешь ведь? Точно знаешь, сначала — едкое предчувствие в висках и у лба, слегка западают глазницы, а после змей обвивает всю голову, сжимая, и тихо шипит у ушей. Ты не кричи-с, Верховенский, иначе совсем уйду. Да и кто ты мне, чтобы тебя терпеть после всего? Помнишь, говорил тебе — в бога верую, только власти над собой всё равно не признаю? Так-то. Им бы сидеть при свечах, вести разговоры задушевные — много лет не виделись. Петя оправдывается: свечи, мол, мыши погрызли; ему не до романтизма. Каторжный усмехается в налитую до края горячую чашку. Но Верховенский, вообще-то, правда постоянно порывается угрожать, разговор вести в собственном стиле и много-много ругается. У него складки залегли у рта и на переносице — кто-то скажет, лицо так лишь харизматичней становится — только Федька его помнит ребёнком, и сердце отчего-то болит. — Больно у тебя красивые комнаты. Сам-то сидишь, ручки сложив белые, франт франтом. Я здесь — как репей на барышниной юбке, а ты — вполне свой, и вхож в это… Хм. Тьфу, не скажу. Да ты понял, понял, Птица. Не дурак. Нисколько комната эта не богата, — думает Верховенский. Обычная кухня, не гостиная даже. И правда, куда Федьке в гостинную? Не положено. Да и вовсе, зачем сейчас сидеть, слушать, слушать, говорить? Но хочется. — Чай и Степан Трофимыч твой всё в прежнем. Самодур и сумасброд, что умеет лишь тратить чужие деньги и выписывать закорючки да фельетончики по-французски. — Не мой. Но и не говори, — наконец устало и почти с душевностью вздыхает Верховенский, — видишь ли, карты! Пять тысяч-то те — мои, а он их просадил в своём подлом клубе. Э-кая мразь человек! — А я уж и видел-с… Видел, как ты ему условия ставил, дескать, богадельня — и всё, ха! — Тоже знатно над ним посмеялся! Ай, Федька! пронырливый. Держи два рубля. Лампа немного мерцает — видно, керосин почти догорел. Петя снимает пиджак, рукава закатывает и тянется вверх, ловит конец её цепочки, медленно опускает вниз. Расходятся, изменяясь, длинные тени. Как если зажечь фонарь в бумажном театре — каждое цветное стёклышко или тряпица будто тоже засветятся. И всё, всё как-то меняется. — Поищи керасин. В прихожей, — поясняет Петя, — большая канистра, только ак-ку-рат-но. Федька хмыкает и выходит из кухни. В светильнике пара клапанов еле держится, и Верховенский их откручивает вовсе; наклоняется за лампой поменьше, зажигает её — та горит более приглушённо, но и этого хватит. Достаёт почти догоревший фитиль и маленькую полупустую банку для топлива, чтобы наполнить, как Федька необходимое принесёт. Рука невольно тянется убрать упавшие на лоб и встопорщенные пряди, но оставляет на щеке след — то ли старое тёмное масло, то ли ещё что из механизмов. И как-то сразу же рядом оказывается Федя — с детским усердием вытирает след полотенцем. — Ну и кто тут из нас «чумазая рожа»? — больше с улыбкой спрашивает, над Верховенским подтрунивая. — А кто керосин с открытой крышкой оставил, гадость… Пахнет на всю комнату! — И это ты со своими капиталами такую дешёвую вонючую дрянь покупаешь, ха? — Да ну и что! — Жить надо уметь, дуралей. — Закрой рот, Федьк. Подерёмся. — Будто ты правда будешь сейчас драться, Пётр Степаныч, — произносит каким-то особым, слегка хриплым голосом и тянется подстегнуть полотенцем. — А вот и могу. А вот и, — руку Каторжного перехватывает, — могу, так что перестань насмехаться! Эй! — Федька своего всё же добивается и впечатывает несильный шлепок тряпкой по рукам. — Ну всё-ё, теперь точно подерёмся! — вырывает из рук полотенце, а самого пытается оттолкнуть к столешнице. Федя прерывисто дышит и переворачивает их так, что теперь Верховенский оказывается в невыгодном положении в узком проходе у шкафа, заносит руку для пощёчины, но та оказывается схвачена быстрее, как сразу же и вторая: — Ловкости не хватает? — Зато ты свою ловкость, — брыкается в хватке, — оттачиваешь на чужих бумажниках, ага. Несколько минут возятся в полушуточной драке, порой натыкаясь на предметы мебели и гремя вещами, но когда Федя Верховенского в угол загоняет и буквально вжимает, тот ухмыляется нервно и меняет тактику: выгибается в спине и руки внезапно сцепляет на чужой талии: — Попался, — вверх ведёт, пальцы иногда сжимая ощутимо, — попался. Федька на это, отчего-то, улыбается. Ало горит правая щека, которую Петя всё же задел пощёчиной, а вот лампа керосиновая практически затухает, и кухонный полумрак приятно затягивает. Федя отрывает ладони от стены и так же, резко достаточно, стан Верховенского обхватывает. — Взаимно, — произносит с ухмылкой. Только загадав момент, когда Федька его недвусмысленно обнимать начнёт, Петя опять вырывается и сам уже в пару движений заваливает его на стул, сам победно усаживаясь сверху. Довольно хихикает. А его почему-то слишком мягко гладят по волосам. Время упущенное — почти забывается, и сгорает последними каплями топлива в керосиновой лампе. Окошко гаснет, а на следующий день, проснувшись рано, и заметив на улице первые снежинки, они молчаливо смотрят друг на друга. «Остаёмся зимовать», — читается в глазах весело и торжественно.