Крючок

Немецкий давался непросто — если иметь в виду не тот немецкий, который Хелен учила в школе, а тот, на котором говорил Гейзенберг. Ещё труднее было каждое утро вставать в полседьмого, чтобы снять бигуди, с третьего раза ровно накрасить губы и застегнуть все крючки на платье. Отец лопнул бы со смеху, увидь он её при всём арийском параде, — но отец в Лондоне, по ту сторону баррикад, и неизвестно, жив ли. В семь пятьдесят швы на чулках вытягивались в две ровные стрелы, в восемь каблуки стучали по паркету коридоров (как болела голова от этого стука!), в восемь десять к её столику с печатной машинкой подходил Пауль с утренней стопкой бумаг на перепечатывание и пригоршней шоколадных конфет — в качестве извинения за то, что так рано и с такой кипой. Они никогда не разговаривали. Он не был немым или застенчивым; скорее, ему было трудно. Немецкий давался ему точно так же непросто. Не надо было лезть в досье, чтобы понять, что больше всего на свете он боится выдать своё происхождение и попасть в список неблагонадёжных сотрудников лаборатории. Его не было в истории британской ядерной физики. Ни одной фотографии из Кавендишской лаборатории, ни одной опубликованной работы — всё, что он писал, присваивал себе нелюбимый ученик Резерфорда Уильям Хогарт. Ничто не мешало ему начать новую жизнь в Германии. Единственный риск — нарваться на тех, кто знает его в лицо. Но он был только на одном международном симпозиуме в жизни и исключительно в качестве слушателя — его было не за что запоминать. Как и Хелен, молча печатавшуюся под скромным «Х. Принс» и ни разу не открывавшую рот перед публикой больше чем в три человека. Всё их общение сводилось к конфетам с его стороны и вежливой улыбкой с её. Взамен своих мятых листов, исписанных по диагонали корявым почерком, он получал идеальные чистовики. Всем остальным Хелен возвращала выкладки, пестрящие опечатками, неверными подсчётами и логическими ошибками. Пауль быстро догадался, что она что-то в этом смыслит — конфеты появились спустя неделю после их первого столкновения. Ему не хватало духа спросить у неё напрямую, но хватало благородства никому не рассказывать, что безымянная машинистка с третьего ряда понимает написанное. Конфеты, которые он приносил, не были особо вкусными, но обёртка была красивая. Хелен не выбросила ни одного фантика — может, она хранила их, чтобы потом сдать на макулатуру и получить парочку рейхсмарок, а может, потому что она хотела (разумеется, из корыстных побуждений) однажды предъявить их Паулю со словами: «Вот как ты мне нравишься». Они заходили бы всё дальше и дальше, и в порыве экстаза (не было сомнений в том, что рано или поздно они переспят) она выкрикнула бы что-то на английском и смутилась, он бы включил свет и сказал «Я догадывался». После этого пути назад уже не было бы. Ей было семнадцать, когда она увидела в кино, как Грета Гарбо танцует в восточных одеждах*. Потом она пошла и купила какой-то дешёвый роман про шпионку-соблазнительницу, вытягивавшую секреты из немцев в пользу Антанты. Потом ещё один — про немку-разведчицу, забеременевшую от французского офицера. Когда она ездила в гости к родственникам отца в Лондон, то представляла, что случайные женщины на улице — немецкие шпионки. Это продолжалось до конца колледжа. В Кембридже было не до авантюрных историй — учиться оказалось сложнее, чем она думала. Потом были возвращение домой, работа в крошечной ядерной лаборатории без финансирования и портрет ван ден Брука** на стене в съёмной комнате. Можно было уехать в Лондон на квартиру к отцу (мать, никогда не одобрявшая её образ жизни, уже лежала в могиле) и попробовать пробиться в британском научном сообществе вместо того чтобы играть в патриота. Но пока она раздумывала, Гитлер уже вторгся в Польшу. Она всё думала и думала, чем занять себя на ближайшие годы (было понятно, что маленькая победоносная война Гитлера затянется), пока её размышления не прервали оккупация и строительство Амерсфорта***. Тогда она вспомнила о Грете Гарбо, трезво оценила своё знание немецкого языка и решила, что принесёт неоспоримую пользу Союзным силам, если незамедлительно свяжется с британской разведкой. Вот что рассказали ей осведомители, которые плелись за Паулем в очереди на досмотр каждое утро. Двадцатого июня он сорвал с клумбы три ромашки. Гестаповцы выбор не оценили и заставили выбросить их — наверное, подумали, что это тайный знак. В тот день он пришёл к ней в расстроенных чувствах и тяжело вздохнул, высыпая на стол конфеты. Потом они ещё два дня присматривались к нему, но ничего не делали — кадрами здесь всё-таки дорожили. Тогда он засушил ещё три ромашки и какой-то колосок и вложил между листами. Но и там гестапо нашло их и бесцеремонно бросило в урну. На рассказ товарищей из разведки она отреагировала сдержанно, но мысленно уже представляла во всех красках, как он принесёт ей эти жалкие ромашки и конфеты, переборет страх и скажет, пытаясь скрыть акцент: «Маленькие радости для великих женщин» (да, именно так и скажет), а она вдруг улыбнётся шире обычного и подцепит его на крючок. Она возьмёт из его рук очередную стопку бумаги, но уронит её (какая неловкость!), и листы рассыпятся по полу. Он бросится ей помогать, она с серьёзным видом начнёт перекладывать их в логическом порядке, он это заметит и после работы поймает её у выхода и спросит, не согласится ли она разделить с ним бутылку вина где-нибудь под деревом. Она согласится и начнёт претворять свой план в жизнь. Тридцатого июня (после недели бездействия с его стороны) был последний день, когда Хелен готова была терпеть его молчание. Ровно в восемь она села за стол. В восемь десять его ещё не было. В восемь двенадцать он вырулил из-за угла с таким видом, будто переоткрыл постоянную Планка. Когда до её стола оставалось пройти пару метров, он засунул руку во внутренний карман пиджака, видимо, проверяя, на месте ли цветы. — Мал… маленькие радости великим женщинам, фрау… фройляйн… — Фройляйн Рихтер, — она взяла у него бумаги. — Сколько мы не говорили друг другу ни слова? Три мес… — листы полетели на пол. Через секунду они уже подбирали их, стоя на четвереньках. Ещё через полминуты она отдала ему всю стопку в правильном порядке, он ретировался, нервно теребя галстук, прошёл пять метров и поспешно вернулся со словами «Забыл кое-что». Принимая цветы (ромашка, календула и мак; какой трогательный набор), Хелен думала только о том, что Пауль, Пол Кросли (пусть не пытается скрывать своё настоящее имя) наконец-то у неё на крючке. Вторая личная победа после внедрения в нацистский проект. И — Хелен рисует себе картину следующего шага — не последняя, если он не трус или, по крайней мере, не идиот.