Обрывки черновиков

Время пришло. Настал день, когда уже ему - некогда несмышлёному Дитя, ныне - истинному Маэстро - предстало взойти на сцену в честь своего последнего выступления. Огни ещё не собраны и не зажжены, но Факел, пламенем объятый, уже мерцает из далёких краёв очередного полного страхов - умирающего - королевства. Осталось только воссоединиться с труппой да отправиться в далёкий, отнюдь не безопасный путь. Осталось лишь уйти... и попрощаться. ...прощаться? Сосуд, милый сердцу рыцарь, спит рядом чутко и неглубоко, столь трогательно-внимательно, что проснуться способен он от малейшего шороха, самого слабого движения или шума, шелест песка превосходящего. Только вот он, за годы прошедшие приловчившийся, и выскользнуть из-под бока Призрака может, касания оставляя легче пёрышка, и на лапки подняться настолько тихо, словно совсем шума не создавая. Так не хочет расстраивать, делать больно - брать на себя ответственность за чужую боль - что покидает бесстрашного и безмолвного спутника, не оставив ему и слова на прощание. За спиной шумит почти неслышно голубое озеро. Шелестят, перекатываясь под дуновениями стылого сквозняка песчинки на узкой полоске мягкого берега. Шелестит под прочной хитиновой оболочкой сосуда и пустота, едва различимо даже для его натренированного слуха. Так неразборчиво и слабо, что он вслушиваться совсем не пытается. Что, думает, важного может нести столь тихий шёпот? А в спину ему звучит не понятое: «Не уходи. Останься... Дитя!.. берегись»

***

Мрачное Дитя помнит, сколь тёмными и недружелюбными были переходы, следующие сразу за просторной, залитой светом пещерой голубого озера. Но ему кажется, словно пространство вокруг намного темнее, чем должно быть, и как-то... шире? Нет того давящего на плечи ощущения, как в моменты, когда ходишь под низкими потолками между узкими стенами. Это странным образом беспокоит. Чувство тревоги, неправильности происходящего незаметно заставляет его замедлить шаг, поднять и прижать подрагивающие лапки к грудке. Когда здесь стало так темно? Он уже не видит даже на расстоянии протянутой вперёд лапки - всё скрадывает пугающая тьма. Вокруг ничего, будто истинно пустое пространство... будто Бездна поглотила окружающий Дитя мир. От этой мысли он крупно вздрагивает, замирает на месте и испуганно оглядывается. Надеется развеять эти мысли. Надеется найти хоть что-нибудь, что может опровергнуть его абсурдные, неестественным - не родным - страхом навеянные предположения. И, к счастью, в один момент он наконец замечает свет вдалеке. К счастью?.. Не раздумывая особо над тем, что он делает, Мрачный шагает к источнику того света. Словно заворожённый, лапки переставляет всё быстрее и быстрее, пока вовсе не срывается на бег. Бег неловкий и нетвёрдый, едва не роняющий торопящееся Дитя наземь в каждый шаг. Но уж лучше бы он упал, ушиб лицо и грудку, стесал коленки и исцарапал ладони, чем увидел то, к чему так стремился. Что обычно первым бросается в глаза? В его случае первым был свет. Рыжевато-ржавый, ядовитый чумной свет, коим мерцали многочисленные вздувшиеся огромными пузырями миазмы. Эти жирные, масляно блестящие и пульсирующие, булькающие, словно живые, шарики усеивали холодную мёртвую землю, липли к стенам и гроздьями отравленного винограда свисали с потолка, цепляясь за окрашенные во всё тот же ржаво-рыжий цвет лианы. Но главное!.. Главное, они ядовитой дрянью вырывались из маленькой чёрной грудки крошечного сосуда, сломанной куклой застывшего посреди одной из многочисленных пещер Древнего Котлована. Трещины бежали по не скрытому пузырями прочному хитину, глазницы маски мерцали всё тем же проклятым чумным светом и с их краёв ржавыми слезами катились капли густой рыжей отравы. Дитя замерло на границе всепоглощающей тьмы и этой отвратительно реалистичной картинки. Ему оставалось лишь шаг сделать, дабы переступить ясно различимую черту и броситься к маленькому, захваченному заразой рыцарю. Но что-то мешало. Невидимая сила сковала тело, стылым холодом ужаса пробитое, не позволяя и кончиком коготка шевельнуть. «Только смотри и слушай...» Он вздрогнул, непроизвольно и крупно, когда слух взрезал звонкий стук выпущенного из ослабших лапок, грохнувшего на землю гвоздя. Взгляд метнулся к увитому линиями узора оружию и быстро - недостаточно быстро - вернулся к фигурке заражённого сосуда. Глотку сдавило страшной горечью от вида самого себя, маленького и беспомощного, замершего в непонимании перед неподвижным рыцарем. Вопрошающее, стремительно наполняющееся беспокойством мяуканье взрезало гулкую, тревожную тишину глубин Котлована, стелющиеся по земле крылышки слепо ткнулись в задние лапки сосуда, едва не царапая, выше потянулись, чтобы вцепиться в изодранные края чужой накидки. Маленькое Дитя уже не спрашивало, оно уже в голос, едва не хныча, жалобно звало, изо всех своих невеликих сил встряхнув безмолвного спутника. Но Призрак не отзывался. Не мог отозваться. И от тряски лишь маску, словно шарнир в шее повернулся, склонил. Несколько капель горячей, густой заразы упали на мордочку Мрачного, и он замер, словно только что прозрел. Ослабевшие крылья отпустили пыльную ткань, Дитя попятилось от рыцаря с невнятным, не верящим бормотанием. И, внезапно, обернулось прямо к Нему. Оцепенение, наконец, отпустило его тело в этот момент, но ничего - буквально ничего - он уже сам не мог сделать. Потому что от одного взгляда на пересечённые линией глубокой раны, навсегда потухшие глаза своей маленькой копии, ужасно сильно начинали болеть его собственные, с ужасом взиравшие на всю эту картину. И эта боль удерживала его на прежнем месте. Она не уходила, не слабела, наоборот, росла с каждым прошедшим мгновением. Это была уже не просто эмпатия! Нечто влажное и горячее потекло по лицу. Он лапки поднял, озарённый страшной догадкой, и коснулся болезненно, непривычно остро горящих висков. Ладони дрожали, когда Дитя смотрел на свои окровавленные пальцы. Когда мог смотреть... Тьма крала его зрение по кусочкам, шуршащей помехами ватой обкладывая видимый мир, пока в один момент полностью, единым рывком не отрезала Мрачного от привычного света. Один. Перепуганный до трясучки. В полнейшей, абсолютной темноте. Это продлилось недолго - несколько мгновений, не больше - но ему они показались жестокой вечностью, сожравшей все остатки его спокойствия и смелости, раздавившей осколки здравомыслия. В момент, когда всё переменилось, когда зрение вернулось, а перед ним предстал рыцарь: всё такой же маленький, но живой и, прости-отец-за-привязанность, абсолютно здоровый - он смог лишь шокированный и совершенно потерянный взгляд на сосуд вскинуть. Опять что-то изменилось. Что-то было не так. Почему... почему он такой маленький? Почему смотрит на рыцаря снизу вверх? Почему взгляд у Призрака такой пустой и невыразительный? Он протянул к сосуду лапки - не лапки, серые крылышки - и невнятно мяукнул, пытаясь задать свои вопросы вслух. Маленький рыцарь не ответил ему. Опять. Только рванулся внезапно и стал вдруг намного ближе прежнего. А Мрачный смотрел на него широко распахнутыми глазами и не мог выдавить из себя больше ни звука, застигнутый врасплох стремительно растекающимся по брюшку пожаром новой боли. «Почему?..» Мелькнуло в мыслях и затухло. Резко, как пламя в редких огненных светильниках. Вместе со всеми другими мыслями, чувствами и ощущениями. Вместе с болью, спасибо отец-Создатель за облегчение... *** В следующий раз, когда он очнулся, Дитя больше не видел Призрака рядом. По крайней мере, сразу он его не заметил. Мрачный не хотел никого замечать, не хотел никого видеть, не хотел ничего, кроме возможности выплакаться и отдохнуть наконец. Слишком истощён всем тем странным, что он уже успел увидеть... Он и так уже переполнен горечью и болью, почему никто не хочет оставить его в покое?! В его плач и крики никто из толпы, окружившей маленькое тельце, не вслушивался. Дитя молило о помощи, о прекращении всего этого ужаса, пока лапки, клешни и щупальца знакомых, незнакомых, виденных им лишь однажды и никогда ранее не встречаемых жуков, зверей, существ тянулись к нему, касались и царапали, хватали и давили крылья, хвост, рога. Он уже и сжался, как мог мелко и сильно, чтобы никто не смог его за что-нибудь схватить. Но будто это могло его спасти! Если не чужие лапки, то слова и взгляды давили на маленький крупно дрожащий комочек не менее безжалостно и сильно. «Это ты виноват!» «Прекрати...» «Исчезни, я не хочу видеть эти ужасы!» «Чем мы заслужили эти страдания?» «Чудовище, что ты натворил?!» «Забери... забери эти страхи...» «Убирайся со своими кошмарами туда, откуда пришёл, уродец!» Он так не хотел всё это слушать. Мрачный не знал, почему они всё это говорят, что они имеют в виду. В чём его обвиняют? Он ничего им не сделал и тоже видел страшное, так же, как и все они! Пусть они просто уйдут... Мысль усталая, почти не пропитанная надеждой. Но Дитя уже не представлял, как он может вырваться из этого ужаса иным способом. Может, если он просто попросит, всё получится? Шум и гомон вокруг внезапно стихают. Ощущение присутствия рядом целой толпы перепуганных и озлобленных страхом разумных исчезает. Однако Мрачный не торопится менять своё положение, боится осматриваться, не желая попасть в новый, более жуткий кошмар. Перед зажмуренными глазами темно, ничего не видно. Но слух так же выключить невозможно, и Дитя слышит этот звонкий в абсолютной тишине перестук стройных тонких лапок, смутно знакомый шелест ткани, мягко покачивающейся при ходьбе. Что-то... что-то очень близкое и родное есть в этих звуках. Они обрываются, только когда Некто подходит к нему совсем близко, вынуждая сжаться ещё сильнее, уже до боли в напряжённо скрученном исцарапанном хитине. «Моё бедное несчастное дитя...» Хриплый и сухой, шелестящий шорохом перекатывающихся угольков голос врезается в разум успокаивающе-настораживающей иглой. Дрожь медленно уходит, и Мрачный начинает прислушиваться к чужим словам, расслабляется потихоньку. Стройная, укутанная в алое фигура присаживается рядом с ним на корточки, тянет ладонь к укрытой крылышками спине. Поглаживания Короля Кошмаров так аккуратны и бережны... «Прости. Тебе пора проснуться» Гулко и звонко в тишине, вновь повисшей после этих слов, раздаётся короткий щелчок пальцев.