Латай меня на бой, лакай ты мою кровь

Рыжему кажется, что его сердце выпрыгивает из груди, когда он просыпается. Он почему-то не ожидал. Точнее, ожидал, но другого. Или реально ничего. Истерически вспоминает финал вчерашнего вечера: убрать бардак, покурить, доесть лапшу, досмотреть фильм. Или не досмотреть, потому что он не помнит, чем тот закончился. Твою мать. Он заснул прямо на диване, наверняка сидя. И поэтому вопрос становится еще более актуальным. Какого хрена я в кровати? Где именно в особняке вообще находится эта кровать? Но мысль эта зажевывается экскаватором сознания, когда сигнал от зрения доходит до мозга. Рыжий не двигается, хаотично водя взглядом по его широкой обнаженной спине. Во-первых, это пиздец — они лежат вдвоем в одной кровати. Во-вторых, это пиздец — Чэн лежит прямо рядом. В-третьих, это пиздец — на Чэне нет футболки или лонгслива. Или совести. Тонкий плед натянут лишь до его талии, и Рыжий выдыхает, глядя на шрамы. На их выпуклые края, сломанную симметрию. Вслушивается в мерное дыхание Чэна, пытаясь понять, спит тот или нет. Сначала решает не рисковать. Потом думает. И еще думает. И сдается — невесомо протягивает руку, прикасается подушечками пальцев к его спине. В грудине сжимается реберная клетка, когда он ведет вдоль одного из самых больших, почему-то думая: это смех. Действительно не рана — просто напоминание, совсем как заметка в телефоне. Кожа под пальцами теплая. Рыжему почему-то хочется прикоснуться к ней губами. — Доброе утро, — вдруг говорит Чэн, и Рыжий дергается. — Блять, ты заебал меня пугать! — хватаясь за сердце. — Ты… я тебя разбудил? — Нет, — он слегка поворачивается, ложась на спину, но полубоком. Рыжий сглатывает, автоматически отодвигаясь чуть дальше, перегруппировывается и садится, прислоняясь спиной к спинке кровати и очень внимательно следя за тем, чтобы плед не сполз ниже пояса, пусть и чувствует, что он до сих пор в своих шортах, которыми вчера сменил треники, и футболке. Пусть и… нет. Об этом подумает позже. Коротко оглядывает комнату в светло-бежевых тонах, непохожую ни на квартиру Чэна, ни на его собственное забронированное местечко этого особняка. Шторы здесь полупрозрачные, поэтому солнце отчаянно пытается сквозь них пробиться. И смотрит на Чэна — на его растрепанные волосы, полуприкрытые глаза. Сечка на брови, на губе. Лицо, совсем как у любого нормального человека, естественно помятое после сна. На то, как он лежит на спине. Как его голова повернута к Рыжему. Пиздец. Он — инопланетная ебань. — То есть. Ты, блин, ждал… о боже, — качает головой Рыжий. — Ты — крипотень, Чэн. — Крипочто? — Ты издеваешься? — выдыхает, и Чэн хмыкает. — Ладно. Это слово я знаю. Ты его уже говорил. — Слава дьяволу, — сглатывает. — Я вчера что, заснул? — Да, — короткий кивок. — И ты… э-э… — Ты не настолько тяжелый, чтобы я не смог перенести тебя на кровать. — Это у тебя че, фишка новая — на руках меня носить? — фыркает. — Планирую сделать это своим хобби. Ох, блять. Ох, еб твою мать. Рыжий сглатывает, чувствуя, как начинает адски гореть лицо, прям все — от шеи и до кончиков ушей. Чэн, конечно, замечает — краешек его губы мягко тянется в сторону, пока Рыжий думает: господи, помоги хоть на этот раз, я что, реально многого прошу? Думает: он стал больше улыбаться. Совсем как ребенок, который освоил новый сложный навык и теперь пытается применять его все чаще и чаще. Тренируется. Это реально тренировка, только не в спортзале. — Ты для этого качался? — говорит Рыжий и сам краснеет еще больше. — Достаточно весомая причина, — вздергивая бровь. У меня сейчас сердце встанет. Рыжий набирает полную грудь воздуха, не дает себе шанса на отступление, потому что если он сейчас — в абсолютно неподходящее время ранним солнечным утром — не поднимет эту тему, то рискует опять зашиться внутрь себя и ждать хер пойми чего. Чэн коротко щурит на него глаза, когда он говорит на выдохе: — Что будет, когда мы вернемся? Чэн смотрит ему в глаза лишние секунд пять, а потом поворачивает голову, упираясь взглядом куда-то в потолок, и Рыжий разглядывает его профиль с идеально острым кончиком ровного носа. Почему-то вдруг боится всего, что тот может ответить, любого из возможных вариантов. Да, заебись. Теперь из-за тебя я превратился в ссыкло. Спасибо, дядь. — Ты хочешь вернуться на Арену? — спрашивает Чэн, и Рыжий боялся этого вопроса. Он не знает на него ответ. Его просто не существует. Это не тот способ заработка, о котором он мечтал, но это то, что он умеет делать. Чему он, собственно, последние два месяца упорно учился. Рыжий знает людей, которые воспринимают бои как культуру. Он никогда таким не был. Для него бой — это необходимый всплеск адреналина напополам с желанием выжить. И несмотря на Лысого, несмотря на раны, несмотря на Акулу и ему подобных — Рыжий не может сказать, что ненавидит их. Понимает, что это не навсегда. Не знает, насколько долго. Но сейчас Арена кажется ему спасением внутри происходящего хаоса. Она понятная, знакомая. Пригретая. В ней не нужно разбираться, как в Чэне. Не нужно анализировать каждый взгляд, движение, слово — потому что Арена не смотрит, не движется, не говорит. Она просто есть — как константа, к которой возвращаешься, когда все вокруг разъебывается. Рыжий не знает, к чему это все приведет. Но одного Чэна как изменения привычного ритма ему хватает с головой. — Да, — отвечает он в итоге. — Пусть… пусть все будет как и было. — Хорошо, — говорит Чэн в потолок. — А тебе вообще, ну… можно? — неопределенно ведет между ними ладонью. — Можно что? Сука. Ну издевается же. — Заводить, — сквозь зубы, — отношения. Или что это, я не знаю. Чэн молчит слишком долго, чтобы у Рыжего от потенциального ответа успели сжаться все внутренности. И опять страшно — охренеть, это уже даже не прикольно. Он старается, старается, старается не заглядывать в будущее, жить моментом, настоящим, потому что даже черт не знает, что произойдет за горизонтом времени. Он просто знает: Чэн его разъебал. По косточкам и по полочкам. Так сильно, что он вряд ли сможет восстановиться, если вдруг нельзя. — Помнишь девушку, которая вбежала в кабинет, когда меня ранили? — голос Чэна сухой. — Да, — кивает. — Ее зовут Ян Линг. Ее семья владеет сетью торговых центров, собственным модельным агентством и несколькими ресторанами. Однажды наши отцы решили заключить союз через наш с ней брак. — Что? — хмурится Рыжий. — Так что, реально делают? — В большинстве своем это рудиментарная практика, но она все еще применима. — И… не говори мне, что ты реально женат. — Нет, — хмыкает Чэн. — В итоге ничего не вышло. — Слава богу, не хотелось бы быть ебаной любовницей, — снова тут же краснеет. Господи, когда я закрою рот? — Я это говорю затем, чтобы ты понимал, на что похожа моя жизнь. Моему отцу нет дела до того, с кем я сплю и что я делаю вне работы, но… — его голос слегка теряется. — Но это в любой момент может измениться, как и в ситуации с Линг. Я надеюсь, что ничего подобного не произойдет, но не могу тебе гарантировать. Рыжий выдыхает. Ебаный аттракцион. Сраные американские горки. Тоска в голосе Чэна снова — в который раз — перерезает ему связки. — Ну, — хмуро жмет плечами. — В любой момент Землю может разъебать метеоритом, так что тут никто нихрена гарантировать не может. Чэн поворачивает голову и смотрит на него, и Рыжему хочется свернуться от этого взгляда в клубочек, в улитку, в спираль. Сейчас, ранним утром в особняке, в глазах Чэна настолько много жизни, что от мешанины эмоций становится почти физически больно. Я даже не знал, что ты так умеешь. — Ты помнишь про условия, на которых ты можешь вернуться в Арену? — спрашивает тот. — Ага, и их все еще неоправданно дохрена, — отмахивается Рыжий. — Тебе нужно будет поговорить с Ксингом. — Он мне… писал. — Я знаю, — кивает. — Но я говорю про Арену. — На кой хер мне говорить с Ксингом про Арену? — хмурится. — Может, хотя бы он сможет тебя убедить, почему эти условия необходимы. — Ой, — фыркает. — А ты что, сдался? — Нет. Просто я не должен быть единственным, к чьему мнению ты прислушаешься. — И когда я смогу выйти? — пристально глядя ему в лицо. — Я подумаю над этим вечером, — прикрывает глаза. — Пока что у меня все еще выходной. — Выходной? — вздергивает бровь. — Вот Би охуеет. — Мы ему не скажем. Рыжему хочется свернуться в улитку. Желательно, под его боком. Он вспоминает, как между двумя из пересадок в гонке к его дому действительно думает а-хули-нет — и это, как ни странно, в итоге работает, приводит его сюда. К Чэну рядом, почти под боком. Почти — и это проблема. И ему кажется, что сердце вот-вот раскрошится, когда неловко сползает, ложится. Рядом. В упор. Почти гладя голову ему на плечо. Слышит, как у Чэна вдруг часто-часто начинает биться сердце. Значит, я не один такой. Даже не знаю, кто из нас с тобой больше гондон, чем я. — У тебя красивые волосы, — совершенно внезапно говорит Чэн, и Рыжий почти дергается. — Они рыжие, — пиздец. Рыжий его лица не видит, но знает, что Чэн вздергивает брови. — Наблюдательно, — говорит, и Рыжий тяжело выдыхает. — Я в том смысле, что на любителя. — Значит, я любитель, — и щеки горят, словно ему в лицо вылили кипяток. Чэн невыносимо приятно пахнет. Рыжий все еще чувствует тонкие ноты вишни, потому что запах этого парфюма уже въелся в его кожу. Грозу. Чистый запах человеческой кожи. Он глубоко вдыхает, стараясь зачем-то запомнить — вдруг что. Вдруг реально завтра ебнет метеорит. Всякое в жизни бывает. — Что мы сегодня будем делать? — спрашивает, стараясь не двигаться. — Днем нужно вернуться. У меня в городе есть работа. — Арена? — Не совсем. В Шанхае строится казино с нуля. Скоро голый объект готовят к сдаче. Нужно просмотреть документы. Ах, да. Рыжий уже и забыл, чем Чэн занимается, когда не сводит его с ума. — Ты типа скоро в Шанхай свалишь? — Ненадолго, но да. Это вдруг вызывает странное чувство превентивной тоски, которое Рыжий не может проанализировать. Или может, но совсем сейчас не хочет, потому что слишком дискомфортно. — Ладно, — выдыхает. — Так и быть, поговорю с Ксингом. — Он очень волновался за тебя. Особенно когда узнал про Псину. — А, бля, ну да, — морщится Рыжий. — Он же в Арене работал. Чэн вдруг замолкает — кажется, что почти перестает дышать, и Рыжий напрягается. — Ты не знаешь? — спрашивает. — Про что? — Тот бой, после которого Ксинг восстанавливался месяц, был с Псиной. — Чего, блять? — почти вскакивает, поднимаясь на локтях. — Я думал, что ты знаешь. — Нихрена он не рассказывал! Он… — слова застревают в глотке. — Серьезно? — Да, — кивает. — Именно после этого Псина ушел из Арены. — Охуеть, — качает головой. — Я… нихрена себе. Внезапно становится охренительно больно — чистым выверенным ударом по печени. Рыжий сглатывает, упирая взгляд куда-то Чэну в ключицу, и понимает. Осознание плотно смешивается с чувством вины, всплывающим на поверхность одной большой волной. — Поэтому мне, — тихо говорит Чэн, — было вдвойне страшно за тот твой бой с ним. Я уже видел, как его срывает. На что он способен. Ксинг уже тогда был тренированным сильным бойцом, но не смог справиться. Псина ударил Би, когда тот пытался его оттащить. Я бы помог тебе в любом случае, но тот факт, что это был именно он… — Сделал все еще хуже, — выдохом заканчивает Рыжий, роняя голову в ладони. — Блять. — Шань. — Блять, нет, — потирая переносицу. — Пиздец, я не знал. В следующую секунду он чувствует пальцы, проходящие сквозь собственные волосы, и ощущение это отдается мурашками по каждому черепному шву. Просто пиздецовое хитросплетение судеб. Действительно долбанный аттракцион с кучей спиралевидных поворотов. Рыжий не мог знать — Ксинг, Би и Чэн сами выбрали ему не говорить. Но он все равно чувствует себя хреновее некуда. Ставит себя в этой ситуации на место Чэна. На месте Чэна ему пиздец как плохо. — Прости, — выдыхает Рыжий, приоткрывая глаза и глядя ему в лицо. Ожидает очередного «все нормально», на которое даже не разозлится. Но Чэн говорит: — Прощаю, — перебирая пальцами его волосы. — И ты меня тоже. Рыжему кажется, будто его переехало катком. Он пока не понимает, почему это вдруг приятное чувство.

*

— Так, подожди, — Би выставляет руку вперед, хотя Чэн и так стоит на месте. Лео бесится, бегая вокруг его ног, пока Би сжимает челюсти и смотрит куда-то в стену коридора его квартиры, удерживая Чэна на расстоянии вытянутой руки. Тот лениво пытается прикинуть, что на этот раз стукнуло ему в голову. — То есть, — Би поднимает указательный палец, — свой шрам на шее ты водолазками скрываешь, а вот это вот вдруг решаешь продемонстрировать всему ебаному миру? А, вот оно что. Стоило предвидеть. Следы зубов и засосы на его шее, оставленные Рыжим, невыносимо яркие и немного побаливают, если надавить на них пальцами. Чэн периодически это делает — прикладывает подушечки, стараясь прощупать, вспомнить. Каждый раз пропускает через себя приятно-неприятный спазм — слишком чистый, но слишком интенсивный. И каждый раз перед глазами ломаная образов: запрокинутая голова мальчишки, закатанные глаза, рваное дыхание. Стоны — в губы, в шею, в ухо. Дрожь позвоночника, тремор рук. Колотящееся на двоих сердце. Чэн не помнит, когда в последний раз секс был настолько соткан из чистых эмоций, где тело отходит на второй план, где необязательны движения, фрикции. Где каждая клетка кожи впитывает чужое тепло, запах, энергию. Обостренный слух ловит выдохи и стоны, вкусовые рецепторы обжигаются чужим вкусом. И запах. Ветер — безупречный, как и впервые. Соберись. — С каких пор тебя начало это смущать? — хмыкает Чэн, проходя в гостиную. — С тех пор, как… — осекается. — А, стой. Меня же реально не ебет. — Что и требовалось. — И что, — фыркает Би в спину, — даже не расскажешь, как прошло? — Ты уверен, что хочешь это слышать? — Предпочел бы дальше не ебать, — отмахивается. — Ладно. Что вы решили? Чэн медлит с ответом, глядя в окно. Его нутро — натренированное, четкое и схематичное — сопротивляется всеми силами против идеи Рыжего, возвращающегося в Арену, но он ничего не может с этим сделать, не разрушив все снова. В последний раз. Он не ошибается: этот раз — действительно последний. Еще одной крупной ошибки на короткой дистанции не выдержит никто из них. И приходится сжать зубы. Сжать кулаки. Сжаться изнутри. Вспомнить, кто такой Рыжий на самом деле. Заставить себя открыть глаза, снять розовые очки. Рыжий — все еще боец. Сильный, выносливый. Как-никак тренированный Би. Мальчишка все еще похож на адреналиновый приход. На целую ампулу эпинефрина, всаженную прямо в вену. И это вряд ли когда-то изменится. Вряд ли это стоит менять. Рыжий — слишком. И с этим придется или смириться, или уйти. Чэн готов попытаться, не пытаясь его поменять. — Он вернется на Арену, ты продолжишь его тренировать. — Я продолжу? — Ты продолжишь. — Мне показалось, или месяца два назад ты говорил, что у меня слишком дохрена работы, чтобы полностью на меня делегировать это сраное няньчество? — Не показалось, — это должно было закончить разговор, но Би все еще ждет, и Чэн устало вздыхает. — Я не собираюсь объяснять. Ты продолжишь его тренировать по графику, который вы с ним сформируете вдвоем. — Реально путь Ксинга, да? — усмехается Би. Чэн задерживает выдох, стараясь не думать о том, как это все неправильно. Как неправильно, что они — всего-навсего мальчишки — повторяют друг за другом один и тот же кровавый сценарий. Рыжий идет за Ксингом след в след: срыв, исключение, близость, падение, понимание. Ксинг — уже практически нарицательное. — Да, — кивает Чэн, оборачиваясь к Би. — Это лучший сценарий из всех, что мог произойти, знаешь. — Знаю, — и через три удара сердца: — Как ты все время с этим справляешься? Би коротко поджимает губы, шумно выдыхает. Чэн знает, что «справляешься» — не очень хорошее слово. Больше «терпишь». Это требует много сил, и силы воли, и доверия. Приоритета самоконтроля над контролем. Путь будет долгим — крутая и извилистая дорога работы над собой и попыток изогнуть хребет в другую от привычной сторону. Он все еще готов попытаться. — Да никак, — пожимает плечами. — Стиснул зубы и молись. Я ему, знаешь, доверяю. Не зря же столько сил въебываю три года подряд. Но я с ним, извини, ни-ни. Тебе, наверное, совсем тяжко будет. — Забываешься, — не всерьез. — Молчу, — имитируя застегивание рта на молнию. — Ладно. Я рад, что вы друг другу в итоге глотки не перегрызли. Чэн улыбается слабо, но по-настоящему, все еще чувствуя инородность этой эмоции на своем лице. Чувствуя недозволенность ей пользоваться, потому что улыбка расслабляет, притупляет настороженность и сосредоточенность. Но Би улыбается. И Рыжий, пусть и редко. И Ксинг — стойкий, живой до возмутительного. Ксинг улыбается всегда, как бы плохо ни было, и Чэн искренне думает, что его неправильный путь достоин подражания. — Я тоже.

*

— А теперь ты мне, гондон, расскажешь, какого хера не сказал про Псину! Рыжий следит взглядом за тем, как у Ксинга одновременно поджимаются губы, надуваются щеки, расширяются глаза и дергается при глотке кадык. Вот сейчас, под козырьком какой-то рандомной кофейни, где они забились встретиться, вообще невозможно поверить, что придурку двадцать три, потому что выглядит он как нашкодивший пятиклассник — Так, — выдыхает Ксинг. — Во-первых, не кричи. — Иди ты нахуй, — рычит Рыжий. — Ты… ты дебил, Ксинг. — Я да, — кивает. — А ты дебил еще больше! — С какого хера? — Я не рассказывал тебе про Псину, потому что в моей башке не было ни единого сценария, при котором тебе, идиоту, вздумается с ним драться! — полукриком. — Че ты орешь на меня? — вскрикивает Рыжий. — А ты? — Я не ору! — орет. — Орешь! — тоже орет. — Если вы сейчас не смоетесь, я вас лично за шкварники по асфальту протяну, — доносится откуда-то сбоку. Они оба сворачивают головы, сталкиваясь с суровым взглядом мужика в фартуке бариста. Тот стоит в дверях кофейни, уперев руки в бока, и смотрит на них так, словно сейчас обольет кипятком из турки. Ксинг в сдающемся жесте поднимает руки, мол, понял-принял-уебываю, и тянет Рыжего за предплечье подальше от этого места. Теперь даже кофейку не выпить. Блеск. — Послушай, — выдыхает Ксинг, когда они отходят на безопасное расстояние и Рыжий вырывает свое предплечье. — Мне немного тяжко это херню вспоминать, потому что я тогда реально подумал, что подохну. Этот кусок говна настолько сильно сорвался с цепи, что, когда Би начал его оттягивать, он… — Да-да, дал ему в ебало, — отмахивается Рыжий. — Я просто… блять. Ты же в курсе? — Про твой бой? — и Рыжий кивает. — Да, конечно. И, честно, я думал, что сдохну второй раз, пока Чэн не сказал, что ты, идиотина, в порядке. — Я… — голос сипнет. — Блять. Если бы я знал, что вас всех связывает с Псиной, я бы не стал. Но ты, придурок, мне не сказал, поэтому для меня Псина был просто Псиной. И теперь из-за тебя, тупой ты ебанат, я чувствую себя хреново! — Послушай, Рыж, — выдыхает. — Короче. Все нормально. Ты должен чувствовать себя хреново не из-за Псины, а из-за самого факта, что ты вдруг решил свинтить. — Ну спасибо, — кривится. — Я серьезно. Но все нормально. Я рад, что Чэн тебе помог, потому что, ну… Псина неадекват. Нива — полная жопа. И я тебе в следующий раз лично разнесу харю, если ты еще раз решишь туда сунуться. — Ага, попробуй, — рыком. — Попрошу Чэна поставить тебе бой со мной. — Ну проси, коль жить надоело. — А теперь скажи мне, — голос Ксинга становится заговорщицким, — как ощущается, когда разбиваешь лицо Хэ Чэну? Рыжий закатывает глаза, прислоняясь спиной к стене соседнего здания, и Ксинг следует его примеру. Внезапно прошибает воспоминанием их первого настоящего разговора, когда у обоих морды были в ссадинах, а от стены дождя их защищал только небольшой козырек. Почти ностальгия, хотя было всего два с чем-то месяца назад. Самые разъебные два с чем-то месяца в его жизни, не считая суда над отцом. — Отвратительно, — хмурится Рыжий. — Он же, ну… — Не сопротивлялся, конечно, — фыркает Ксинг. — Ты бы даже коснуться не успел. — Как же ты в меня веришь, блять! — Друг, — усмехается Ксинг. — Сказать, что ты бы не смог выиграть Чэна, это все равно что сказать, что я бы не смог выиграть, например, Годзиллу. — Он не настолько здоровый. — Ага, зато зубы у него — очень даже. Рыжий хмурится, переводит на него взгляд. У Ксинга сейчас самое скотское, самое бессовестное, самое невыносимое лицо, которое только можно представить, а взгляд его прицельно смотрит на следы-метки на шее Рыжего. Ай, даже беситься не хочется. Он выслушал полчаса невыносимого братан-это-надо-обмыть ржача от Лысого — благо Мэйли дома не было. Ксинга уж точно вынесет. Он чувствует, как начинает гореть собственное лицо, еще до того, как открывает рот. Но знает, что схема — выигрышная на сто процентов. Единственное, что сможет заставить придурка заткнуться. Возможно, даже раз и навсегда. — Ага, — скалится Рыжий, и Ксинг сразу немного хмурится. — А какой же у него классный огромный чл… — Все, блять, все, нет, хватит! — Ксинг закрывает лицо руками, отскакивая на пару шагов назад, как ошпаренный. Рыжий смеется в голос, легко и громко, прежде, чем успевает осознать.

*

— Входите, — говорит Чэн, щуря глаза в ноутбук. Отрывает взгляд схемы и фотографий готового объекта, присланной Зианом, поднимает взгляд. И пальцы сами по себе зависают над ноутбуком, когда за Рыжим закрывается дверь. Чэн не ожидал — после выходных в особняке мальчишка говорит, что ему нужно отработать забитые ранее смены на складе, поэтому он будет пропадать. У Чэна работы тоже выше крыши — даже действительно удалось в ней закопаться. — Здоров, — кивает Рыжий, проходя в кабинет. — Не ожидал тебя сегодня увидеть, — откидываясь на кресле. — Почему не предупредил? — А че, уже нельзя с элементом неожиданности? — фыркает. — Предпочитаю ясность, — кивает на стул с другой стороны стола напротив, и Рыжий садится. — Как дела? — Заебался, — отмахивается. — Я это… — Я могу поставить тебе бой на пятницу. Альтруист привел несколько новичков, и… — Да я вообще-то с тобой увидеться пришел. Чэн пару раз моргает, стараясь сглотнуть так, чтобы это было не особо очевидно. Еще одно незнакомое чувство — тепло, мягко подпекающее где-то в районе солнечного сплетения. Смесь облегчения с тревогой. Возможность не только дотронуться до тепла — возможность постоянно иметь его рядом. — Ясно, — кивает в ответ, потому что не может подобрать слов. — Ясно? — вздергивает бровь мальчишка. — Ебать ты романтик. — Я просто не ожидал. Рыжий вдруг вздыхает и закатывает глаза, мол, все самому надо делать. Плечи его напрягаются, дыхание учащается, лицо краснеет быстро и ярко — и он сгибает корпус, соприкасается грудью с поверхностью стола и протягивает руку с широко раскрытой ладонью к нему, глядя куда-то в стену. Как будто сам ломает стены: свои, Чэна, пустого кабинета Арены. В груди щемит сильно и дискомфортно, но Чэн кладет свою ладонь поверх ладони мальчишки. И тот сжимает пальцы. И не разжимает. Сердце пропускает один, два, три удара. Сбоит и не качает кровь. Рыжий вдруг усмехается себе под нос, качая головой, и Чэн хмурится. — Что смешного? — Ты, — ведет головой в его сторону. — У тебя бровь не дернулась вжать меня мордой в пол раздевалки, зато как за ручки подержаться — так сразу пиздец трагедия. — С чего ты взял, что трагедия? — Я отсюда слышу, как у тебя сердце долбится. Чэн думает: опять попался. Наверное, его сердцебиение действительно громкое в этом пустом кабинете, действительно рикошетит от стен. Почти очаровательно — то, как мальчишка удивляется перевернутости всей его жизни. Вжать кого-нибудь лицом в землю совсем несложно. В этом механическом действии нет эмоций, кроме презрения. В этом же простом ощущении соприкосновения пальцев — весь спектр цветов. Сцена почти завораживающая, с какой-то стороны ненормально комичная, потому что дается им обоим сложно до жути. Сложно с непривычки, от ощущения недозволенности. Потенциальной опасности в далекой или не очень перспективе. Чэн чуть сильнее сжимает пальцы мальчишки. Оглаживает большим косточку запястья. Вслушивается в то, как тот шумно сглатывает. — Про бой понял, — тихо говорит Рыжий. — Выйду. — Что у тебя со сменами на складе? — Еще три, — пожимает плечами. — Как раз до пятницы закрою. — Новые еще не брал? — Пока нет. Мне бы, ну. Расписание на Арену. И на тренировки. Чтоб понимать. — Хорошо, — кивает Чэн. — Я поговорю с Би. — А сам че не тренируешь? — фыркает мальчишка и смотрит в глаза. На губах тает мягкая усмешка, которую невозможно было представить на его оскаленном лице там, в конце холодного дождливого марта. Чэн помнит, как в первую их встречу из губы Рыжего течет кровь. Во вторую — из носа, и мальчишка сгибается возле стены Пантеры, чтобы та стекала на асфальт, а не на одежду. Сейчас у мальчишки на губах все еще есть заживающий раскол. Но эта кривая полуулыбка раскалывает его красивое лицо еще больше. — Я не смогу, — честно отвечает Чэн. — Я буду слишком мягок с тобой. Щеки мальчишки вспыхивают румянцем еще сильнее. Чэну хочется прикоснуться к ним пальцами. — Приедешь ко мне в пятницу после боя? — спрашивает Чэн, клоня голову. — Еще одно свидание? — морщится. — Нет. Просто посмотреть какую-нибудь, — прочищает горло, — лютую срань. Рыжий поджимает губы, сводит брови к переносице, а потом жмурится, отряхивая голову, словно стараясь скинуть какое-то неприятное ощущение. Его пальцы чуть сильнее сжимают ладонь Чэна — и это теплее, чем батарея. — Господи, — морщится мальчишка. — Как же кринжово это звучит из твоего рта. Чэн выдыхает, прикрывая глаза. Ему нужен Би, чтобы с этим справиться. У того — благодаря Ксингу и Цзяню — опыта явно больше. Спрашивает: — Что такое «кринжово»? — Нет, все, Чэн, иди в задницу, я на такое не подписывался, — и Чэн усмехается.

*

— Короче, — выдыхает Би, потирая переносицу. — Ты еблан, в курсе? — Спасибо, — огрызается Рыжий, закатывая глаза. Утро выдается хуевым, потому что начинается с сообщения от Би о том, что он будет ждать Рыжего к пяти часам. Бой назначен на девять, и Рыжий почти набирается смелости послать его нахуй, но… но не набирается. Хотелось бы еще походить на целых ногах. Руками целыми что-нибудь поделать. И сейчас, уже после тренировки, ему вдруг отчаянно не хватает Ксинга, улюлюкающего где-то сбоку на матах. Рыжий не умеет различать, когда Би в настроении, а когда нет. Би его хуесосит всегда. — Не спасибкай мне, — рыкает тот. — Скажи спасибо, что я тебя ремнем по заднице не выпорол. — Так мне не спасибкать или сказать спасибо? — вздергивает бровь. — И не умничай. Яйца еще не выросли. — Господи, — выдыхает Рыжий, поднимая лицо к потолку спортзала. — Я предлагал Чэну однажды ввести в Арене публичную порку веником для таких, как ты, но он же у нас дохрена гуманист, — скалится Би. — И поэтому мне теперь максимум можно просто покапать тебе на твои тупые мозги. — А тебе лишь бы кого веником выебать, да? Челюсти Би скрипят, а глаза злостно закатываются. Ну пиздец. Рыжий удается увернуться, проскользнув под его рукой, прежде чем Би успевает словить его в захват, из которого уже никак не выберешься. Спустя четыре дня долбилки на складе Рыжему хочется просто упасть мордой в мат и проспать часов сорок, но на этой тренировке он собирает все оставшиеся силы, откладывая какую-то часть для боя, чтобы не отхватить от Би особенно сильных пиздюлей. Шок — у него даже получается. — За что ты, бля, меня ненавидишь? — шипит Рыжий, отскакивая на несколько шагов назад. — А, то есть ты не просто отбитый, а еще и реально тупой? — вздергивает брови. — Слушай, — выдыхает. — Я проебался. В курсе. Знаю. Но теперь же все норм. — Да, — невозмутимо кивает. — Разве это отменяет то, что я могу ебать тебе мозг? — А Ксинг тебе нахрена? — всплескивает руками. — А ты его здесь, блять, видишь? — Би театрально вертит головой. — Где? Может, он под матом спрятался? Или в грушу залез, как Ди Каприо в коня в «Выжившем»? Эй, Ксинг, дурачок, выходи! — За-е-бал, — рычит Рыжий, падая на один из матов. — А мне еще за это и не доплачивают, прикинь? Все на своих хрупких плечах. Иногда кажется, что лучше бы его тренировал Акула. Псина. Чэн. Да хоть Годзилла — лишь бы не Би. Рыжий понятия не имеет, откуда тот вытягивает столько желчи, но признает, что в целом ее заслуживает. Чэн любит припечатывать людей ботинками к земле, Би — тонной язвительных ругательств. Но оба они делают все по делу и за дело. Говноеды. — Что там по графику? — отмахивается Рыжий, потирая переносицу. — Сколько тебе дней в неделю на твои подработки надо? — Желательно, понедельник-вторник-среда. Я в день там работать хочу. И мне нужно больше боев. Могу выходить со всякими новичками, если с основой чаще не поставишь. — Ты сам новичок сраный, — скалится. — Ладно. Мне тебя пощадить или нет? — Нет, — на кой хер я это сказал, он же реально не пощадит. — Тогда четверг-пятница-суббота в четыре будут тренировки. Бои основы самые сочные в пятницу и субботу, будем смотреть. Воскресенье дарю на подрочить. С новичками буду предупреждать заранее. Если ты в своей долбильне до семи, то в эти дни тоже буду вытягивать, коль охренеть надо будет. Все понятно? — И сколько эти тренировки будут продолжаться? — устало спрашивает Рыжий. — Пока ты отсюда не съебешься. — Чет я не заметил, чтоб ты Ксинга так активно заебывал. — А Ксинг и так боец нормальный, в отличие от тебя, огузка. Контроль, контроль, контроль. Получить от Би по морде за «пошел нахуй» прямо перед боем — не очень приятная перспектива. Поэтому Рыжий молчит, хрустя шеей. Долбаный Би. Вытянул его хер пойми во сколько в эту проклятую Арену — теперь еще ждать полдня до боя. Он чувствует привычный укол предвкушения куда-то под челюсть. Адреналиновый предприход. — Где Чэн? — спрашивает Рыжий, глядя на Би. — Тебе, может, на него еще джипиэс-трекер повесить? — скалится. — Блять, Би, это обычный вопрос! — А это, блять, Рыжий, обычный ответ. — Би. — Да придет, придет к бою. Не волнуйся. Не пропустит. Рыжий хмуро кивает, потирая затылок. Ну — жесть. Полная. Охренительная срань. Он скучает по Чэну. Пиздец. Четыре дня. Всего четыре сраных дня — даже меньше, чем понадобилось богу, чтобы сотворить Землю. А он уже скучает по нему. И чувствует сжатие сердечной мышцы каждый раз, когда вспоминает. Все подряд: губы, хриплый и низкий стон, раздолбанные на всю радужку зрачки. Как подушечки пальцев касаются шрамов. Как Рыжий протягивает ему руку через стол — и у Чэна натурально долбится сердце от этого просто жеста. И это плохо. И он борется из-за всех сил. Скучать — это тоскливое и добивающее чувство, которое никогда не помогает справляться с проблемами. Но Рыжий словно принял наркотик, от которого стало настолько хорошо, что хочется долбить его снова, и снова, и снова. Наркотики, не считая травы и Чэна, Рыжий никогда не пробовал. Просто блеск. Ксинг — придурок — притаскивается почти сразу после того, как Би заканчивает тренировку, и тянет его в какую-то соседнюю кафешку. Мол, посидеть. Мол, набраться сил перед боем. Рассказывает, как меньше недели назад сам вынес новичка от Альтруиста — далось легче, чем избить младенца. Рыжий говорит ему не хорохориться, но сам заметно успокаивается. И это вдруг превращается в абсолютно нормальный диалог двух друзей. Ксинг рассказывает про сестер, про скорый день рождения Киао. Про то, как после боя Рыжего с Псиной он приводит ее к Чэну домой, а после Би отвозит их в парк аттракционов — и с тех пор она бесконечно спрашивает, когда снова сможет увидеться. Говорит: дядя Би. Рыжий едва ли не выплевывает на стол кофейни свой капучино. Ксинг спрашивает про маму — и Рыжий рассказывает. Ксинг спрашивает про отца — и Рыжий чувствует, как сбивается сердцебиение. Но рассказывает. Рассказывает ему то же самое, что и тогда Чэну. Ксинг в ответ поджимает губы, тупит грустные глаза в стол. И говорит: эх, Рыж, чет нам совсем с батями не повезло. Рыжий согласен. Спрашивает больше про отца самого Ксинга — и он рассказывает, что тот, как собака, возвращается раз в два года на две недели, чтобы потом снова неизменно съебаться в неизвестном направлении. Рыжий спрашивает про сестер, и глаза Ксинга загораются — тоска, смешанная с любовью. И он говорит. Про то, как Джия рисует картины на продажу, а в перерывах подрабатывает в цветочном магазине. Про то, как Сюин медитирует по вечерам, потому что это помогает ей расслабиться. Про Аи, которая в школе может надрать задницу любому мальчишке. Про Киао, которой скоро будет уже десять. И как она красит Ксингу ногти корректором. Про маму Ксинг не говорит. Рыжий не спрашивает. Рыжий, ей-богу, не замечает, как наступает время возвращаться обратно в Арену, потому что скоро начнется его бой. Почти с ужасом смотрит на время, понимая, сколько времени они просидеть в этой кафешке: Рыжий с капучино-латте-капучино, а Ксинг с каким-то вонючим чаем и пирожными. С ужасом понимает, сколько они говорили. Через рот. Как друзья. Они действительно друзья. Охуеть. Просто ебануться. Рыжий все еще пытается переварить эту мысль в раздевалке, пока заново натягивает чистые черные бинты и разминает шею, когда дверь вдруг открывается — и он чувствует, что это Чэн, еще до того, как разворачивается. Брюки, черная водолазка, ботинки. Все такой же, как и в первый день. А он не должен быть таким же, как в первый день. Рыжий щурится, всматриваясь в его лицо — в шероховатости на брови и возле губы. — Бля, — выдыхает. — Ты че, подмазал свои раны тоналкой? — Это просто матирующий крем, — хмыкает. — Не тебе меня осуждать. — Какой-то хуевый матирующий эффект у этого крема. — Почему? — У тебя губы, э-э… блестят? — горло почему-то пережимает. Чэн то ли хмыкает, то ли усмехается, и Рыжий вспоминает тот мерзкий звук, похожий на расколотый позвонок — таким он запомнил его усмешку из первой встречи. Он до сих пор не уверен, усмехнулся ли тогда Чэн взаправду или его мозг выдумал этот звук, потому что сейчас нет ничего подобного. Чэн делает шаг, и Рыжий автоматически — по привычке, сформированной в этой же раздевалке — напрягается. И рука его быстро приближается к лицу, и пальцы хватают Рыжего за подбородок. Чэн наклоняется. Не целует — кусает, оттягивая, его в нижнюю губу, и Рыжий не может сдержать выдоха-полустона ему в рот. Просто пиздец всему ебаному миру. — Пусть блестят, — хрипло говорит Чэн, и у Рыжего подгибаются колени. — Блять, — выдыхает он. — Я из-за тебя бой проебу. — Не проебешь. Господи, какого хуя он матерится так сексуально? Какого. Хуя. Все. Что. Он. Делает. Так. Сексуально. — Веришь в меня? — панически фыркает Рыжий, стараясь не сдохнуть. — Верю. Рыжий выигрывает этот бой так легко, словно дерется на самой низкой сложности.

*

— Я все спросить хотел… — тянет мальчишка, и Чэн поворачивает голову. Сумерки смыкаются на глади летнего неба, и теплый сладкий воздух впитывается во всю площадь легких. Чэн старается переварить и проанализировать чувство спокойствия, опоясывающее все время после боя Рыжего. Всю дорогу от Арены до дома, от первого этажа до пятнадцатого и обратно, только теперь с Лео. Анализировать тревогу перед боем не приходится — она с недавнего времени уже стала привычной. Мягко смотрит на мальчишку, который всматривается вдаль, где бегает Лео, снятый с поводка. Чэн обычно так не делает — от него не убежит, но других людей уважать надо. Но сейчас в парке как будто бы не существует никого, кроме них троих, и поэтому он отцепляет, позволяет Лео побегать. — Да? — спрашивает. — Би и Ксинг, — выдыхает мальчишка. — Они… че они вообще такое? Чэн выдыхает. Вспоминает историю Би, даже спустя тринадцать лет известную ему лишь неровными мазками обрывочных разговоров: деспотичная мать, брат, сестра и отец, существующий для галочки. Би защищает младших до семнадцати лет, пока не уходит в армию, напоследок разорвав с матерью хрупкую болезненную связь. Когда возвращается — ее уже нет, а отец винит его. Мол, ты ушел — и она разбилась, ты ушел — и она сгорела. Вбивает это в головы сестре и брату. Они в это верят. Би уезжает в Гуанчжоу — и больше они не видятся. Теряют друг друга — больше, чем Чэн с Тянем. Действительно навсегда. — Би заботится о нем, как о младшем брате, — отвечает Чэн, следя взглядом за Лео. — И волнуется намного больше, чем когда-либо сможет показать. — А вы прям под копирку, да? — фыркает мальчишка. — Мы сосуществуем вместе тринадцать лет. Немудрено, — замечает, что мальчишка морщится. — Что? — Слово всратое. «Сосуществуем». Че не так с «дружим»? Ты действительно слишком теплый для меня. — Все так, — мягко кивает. — Просто наши отношения сложнее, чем дружба. — Ты сам это выдумал? — скалится. — Вы коллеги. Коллеги могут дружить. — Ты слишком много упоминаешь Би в последнее время. Мне стоит волноваться? — хмыкает. — Ты что, ебанул… — лай сбоку обрывает слова мальчишки. Чэн моментально сворачивает голову в сторону, видя, как к Лео несется какая-то собака вроде лабрадора. Сзади этого лабрадора раздается громкий женский голос, кричащий что-то вроде «Барри». Пес бежит к Лео без агрессии, больше со щенячьей радостью, но тот все равно шугается. — Лео, ко мне! — выкрикивает Чэн, и тот, разворачиваясь, семенит в его сторону. Лабрадор не успевает догнать Лео до того, как Чэн хватает того на красный ошейник и отводит себе за ноги, выставляя вперед другую руку, чтобы остановить чужую собаку. Совсем еще щенок — красивый темно-коричневый окрас, вываленный набок язык. Чэн краем глаза замечает, как напрягается Рыжий, когда к щенку подбегает запыхавшаяся девушка, тут же цепляя поводок за ошейник. — Ох, извините, пожалуйста, — выдыхает она, держа собаку. — Извините, ради бога. Он себя обычно так не ведет. На ней дорогой спортивный костюм, черные волосы завязаны в тугой хвостик, а на щеках красивый бархатный румянец от бега. Щенок нетерпеливо крутится рядом с туго натянутым поводком, внюхиваясь в сторону Лео. — Ничего страшного, — мягко говорит Чэн, и девушка улыбается. — Как вашего зовут? — спрашивает. — Лео. — Что ж, — выдыхает она с улыбкой. — Лео очень воспитанный. — Это только кажется. — Ну что вы, он вон сразу к вам подбежал. А этому я, — треплет щенка за ухом, — кричала изо всех сил. Как горохом об стену. — Его зовут Барри? — клонит голову Чэн. — Барри, — кивает девушка. — А я вас, кстати, никогда здесь не видела. — Может, мы просто выгуливаем их в разное время, — немного тянет в сторону уголок губы. — Может, — улыбается. — Мне бы у вас поучиться дрессировке. Чэн краем глаза замечает, как мальчишка слегка хмурит брови, делая вид, что не смотрит ему в лицо — на самом деле смотрит, конечно. Взгляд девушки мечется от Чэна до Рыжего, от Рыжего до Лео, и этот небольшой разговор-случайность начинает сильно утомлять, вбивая гвоздь в крышку гроба тяжелого рабочего дня. — Боюсь, я не даю уроков, — кивает Чэн. — Лучше держите его на поводке, пока маленький. — О, теперь уж точно буду, — она смешно салютует. — Хорошего вам вечера, — и девушка, улыбаясь, уходит вместе со щенком. Чэн чуть склоняется, чтобы потрепать Лео за ухом. Закон подлости: в тот самый день, когда он делает исключение и отпускает того с поводка, случается это. Ничего криминального, конечно, не произошло, но он всегда привык просчитывать худшие из возможных вариантов наперед. Выпрямляется, замечая хмурое лицо мальчишки, и слегка клонит голову. — Что? — Ничего, — отмахивается тот и начинает идти в сторону дома. — Нет, скажи, — догоняя его шаг. — Ничего, бля, — буркает. — Чего ты докопался? — Потому что ты вдруг стал неоправданно хмурым, — ловушка. — Неоправданно? — фыркает. — Да я просто в шоке, что ты, оказывается, умеешь незнакомым людям улыбаться. — Ты ревнуешь? Мальчишка буксует на месте, останавливается. Его голова медленно, как в хоррор-фильмах, поворачивается в сторону Чэна, и это очаровательно практически до боли. Это тепло, невыносимо тепло — то, как он вдруг скалит губу, как расширяются его глаза, как на острие его языка формируется огромное количество брани, совсем как у Би в любой непонятной. — Ты точно шизанулся, — шипит мальчишка. — Не ревную я нихрена! — Тогда почему тебя так расстроило, что я улыбнулся ей? — Ничего. Меня. Не. Расстроило, — чеканит. — Ты слышал? Я ж сказал, что просто в шоке. — И почему ты в шоке? — клонит голову. Мальчишка тяжело вдыхает, пытаясь сдержать злобу и смущение, но его покрасневшие скулы и кончики ушей не скрывают даже надвигающиеся летние сумерки. И это тепло. Это тепло, как после долгой прогулки зимой прикоснуться к батарее в ванной, включить воду абсолютно нейтральной температуры. Греться. Греться о его калейдоскоп эмоций и искренности. — Да хер знает, — отмахивается Рыжий. — Чет ты мне в первую встречу не улыбался. — Наша первая встреча была в раздевалке Арены. — По-моему, самое то. Чэн глубоко вдыхает теплый воздух, придвигается ближе и берет мальчишку за плечо прежде, чем тот успевает дернуться в сторону и увернуться. Разница в росте приятна до невыносимого, хотя лицо мальчишки привлекательно при любых ракурсах. Чэн уже не пытается понять, на самом ли деле он такой красивый или просто красота в глазах смотрящего. — Ты сам в себе не уверен? — спрашивает Чэн, и Рыжий сглатывает. — Не дождешься, — в глазах Чэна его упрямое лицо действительно очень красиво.

~

Мальчишка заставляет — Чэн не сопротивляется — включить сериал про Джеффри Дамера. И они включают, потому Чэну на самом-то деле абсолютно все равно, что смотреть. С экрана плазмы могут мигать спецэффекты Трансформеров, из динамиков раздаваться крики зомби — ему неважно ничего из этого. Он концентрируется на разрывающем ощущении правильности ситуации: мальчишка на диване по правую руку, стакан виски на стекле столика. Его запах после душа — природа и миндальный гель. Его расслабленная поза. Его уставший после боя взгляд. Он. Рядом. Правильно-неправильно. — Что за додиков Альтруист вообще нанял? — вдруг спрашивает Рыжий, кося взгляд. — Не так все плохо. Просто ты стал опытнее, — отвечает Чэн, беря стакан со стола. — Не, — морщится. — Челы сами по себе слабые. — Может быть, все ресурсы Альтруиста закончились на тебе. — Какой же хуевый комплимент, — фыркает Рыжий, и Чэн усмехается в стакан. — У тебя найдется для меня лучше? Мальчишка издает какой-то странный звук — что-то между вдохом и смешком — и ежится на диване. С такого близкого расстояния Чэн отчетливо слышит, как почему-то ускоряется его сердцебиение. Решает молчать, подождать. Ему в их отношениях придется больше ждать, чем на самом деле действовать. Ждать, когда клетка Арены начнет теснить мальчишку. Когда он поймет, что есть другие варианты. Примет, что этих других вариантов достоин, что сможет с ними справиться. Примет, что Чэн может попытаться эти варианты для него найти. Чэн обещает, что не будет держать и давить — и действительно не собирается. Потому что сейчас, спустя их рваный первый поцелуй, ночь в особняке, утро вместе, он чувствует, что восстанавливаться придется долго. Он все еще сможет выключить эмоции. Через месяц, полгода, год. Чэну тридцать три, и он сможет насильно натянуть на плечи щит при любой ситуации. Восстановиться и откатиться к правилам, вспомнить и забыть. Просто не хочет. Не хочет вообще. Это тоже новое и очень теплое чувство — хотеть или не хотеть чего-то для самого себя. — У тебя красивые руки, — вдруг тихо говорит мальчишка, и Чэн на секунду замирает. — Руки? — Да, — сглатывая. — Кисти. Красивые. Пальцы длинные, вся херня. На экране сцена отливает красивым желтым светом, подчеркивающим лицо Рыжего, и Чэн, сгибая правую руку в локте, прикасается пальцами к его подбородку. Большой палец мягко оглаживает челюсть, подушечка указательного едва мажет по губе. Мальчишку передергивает, и он не успевает сдержать нервный прошибающий выдох, автоматически двигая головой так, чтобы прикосновение стало более плотным. Чэн сглатывает. Разве ты не слишком теплый для меня? — Если я сказал, — сбито хрипит Рыжий, — что мне нравятся твои пальцы, это не значит, что нужно пихать их мне, блин, в рот. Внизу живота мягко тянет от его голоса. Он совсем не такой, как обычно. Сейчас голос Рыжего ниже, практически на грани срыва. Хриплый, словно только после первой в жизни сигареты. Он — один из тех редких людей в его жизни, кто может сделать больно не только действиями, но еще и словами, и Чэн вспоминает ту его фразу-пустышку, вброшенную на первой тренировке, которая не должна была ударить, но ударила. — До твоих слов я и не собирался, — тихо говорит Чэн, давя пальцем на его губы. Рыжий выдыхает через нос, упрямо смыкая челюсти, и Чэн давит сильнее, пока не сталкивается с границей его ровных зубов. И он сдается. Выдох через рот выходит рваным и сбитым, когда губы приоткрываются, зубы смыкаются на хрящике первой фаланги. Давят. Практически больно — но Чэн не чувствует боли, только ненормальное возбуждение, связывающее одной красной нитью все внутренние органы в одно. Это красиво. Красиво настолько, что не грех сойти с ума. — Видишь, — говорит Чэн. — Тебе же нравится. — Заткнись, — слова зажевываются. Чэн хмыкает. Убирает руку, ловя краем глаза недовольный взгляд. Ему нравится над ним издеваться. Нравится выводить его на эмоции, потому что его эмоции — самое живое, что существует в приближенной реальности. Нравится, когда мальчишка становится нетерпеливым, когда ломается хрупкий слой его природного внутреннего сопротивления. Встает, идет к холодильнику, чтобы кинуть пару кубиков льда. — Да ты гонишь, — выдыхает мальчишка за его спиной, и Чэн усмехается. Он не знает, понимает ли тот, что это просто игра, продолжает ее в любом случае. Потому что в любом случае в итоге выведет Рыжего, подведет его к краю: к задержанному дыханию, стону сквозь зубы, к бесконтрольному желанию двигать бедрами, сжимать в руках чужие волосы. — Если ты чего-то от меня хочешь, ты можешь просто попросить, — говорит. Рваная усмешка мальчишки совпадает с хрустящим звуком ударяющихся о стенки стакана кубиков льда. — Ага, блять. А если я попрошу тебя встать передо мной на колени? Губы Чэна непроизвольно приоткрываются, когда глотка вдруг резко толкает остервенелый выдох — горячий, опаливающий нёбо. Непонятная, совершенно незнакомая эмоция узлом скручивается внизу живота, и на секунду мир становится оглушающе громким. Сглатывает, стараясь не двигаться, чтобы не выдать себя, выиграть себе время на анализ. Чтобы понять, почему это так — так громко и ярко. За свою жизнь Чэну много предлагали встать на колени, но никогда в подобном контексте. И поэтому сейчас эта фраза — совсем как та из первой тренировки — выбивает его из реальности слишком сильно и слишком далеко. Узел скручивается, сжимается. Трансформируется во что-то. В желание. В невыносимое желание самому сделать шаг за границу, чтобы в итоге оказаться вдвоем с мальчишкой на той стороне. — Проверь, — выдыхает он, выравнивая голос. Молчание в пять, семь, десять секунд. Ты — слишком. Чэн прикрывает глаза. — Встань передо мной на колени, — фыркает мальчишка, словно это шутка. Чэн выдыхает, по-волчьи ведет в его сторону головой. Снова берет стакан с двумя новыми кубиками льда, постукивающимися о грани. Шаг — медленно. Еще один — медленно. Ставит виски обратно на столик, вслушиваясь в звук столкновения стекла со стеклом. Всматривается в лицо мальчишки. Упрямое, со вздернутой бровью. Клонит голову. Становится напротив. Следит, как меняется его лицо: хмурятся брови, расширяются глаза и зрачки. Рыжий сглатывает — и Чэн опускается на колени. — Блять, Чэн, что ты… — дергается, но Чэн раздвигает его ноги, кладет ладони на бедра. Припечатывает мальчишку к месту, оказываясь на коленях между его разведенных ног, чувствуя ладонями горячую кожу там, где кончается линия его белых шорт. Держит спину прямой, чуть клонит голову вбок. Чувствует, как это неизвестное чувство разрывает кишечник, желудок, разделывает легкие. Как рот наполняется слюной, мутнеет граница зрения. Стучит сердце. Стучит в висках. В районе сонной артерии. — Ты же сам попросил, — практически не слыша собственного голоса. — Я, блять… — закрывает лицо лодочкой ладони. — Я не… пиздец. — Я же тебе говорил, что не собираюсь разгадывать намеки. Заводит руки под шорты, ведет вверх, и мягкая белая ткань сминается гармошкой. Подушечки пальцев с обеих сторон упираются в острые тазовые косточки, и мальчишка шумно выдыхает, откидывая голову на спинку дивана. Не знает, куда деть собственные руки — и в итоге тянется одной к волосам Чэна, запускает пальцы. Сжимает. Выдох режет Чэну глотку, пока горячая кожа мальчишки печет пальцы. — Блять, что за пиздец, — шепотом выдыхает Рыжий. Чэну становится трудно оставаться на месте, трудно быть медленным, трудно издеваться. Ему хочется взять его, обладать им вопреки собственным обещаниям. Слиться с ним. Слушать его, видеть его, вдыхать, дышать, и Чэн не падок на состояние измененного сознания, наркотические приходы, иллюзии, но сейчас все границы смываются в такт движению груди мальчишки, когда тот сбито дышит. И он видит, как происходит слом. Как рука, которой Рыжий все еще закрывает лицо, переходит на его рыжие волосы. Как открывается его рот, как он дышит и смотрит в потолок, словно на небо. И как пальцы в собственных волосах сжимаются, тянут голову назад. Как он сгибает корпус, чтобы влететь в губы Чэна своими — жадно и бесконтрольно. Чэн не падок на безумие, а это именно оно. И оно оказывается сильнее. Чэн выдыхает ему в рот, чувствуя привкус колы, виски, ополаскивателя для рта и ветра, и сжимает пальцами его отросшие волосы, и в этой позе до жути неудобно, но в мизансцене полностью отсутствует адекватная критика, он просто-напросто не чувствует по-настоящему очевидного дискомфорта в собственном теле. Мальчишка вдруг переводит свободную руку на его горло. Царапает ногтями, давит. — Спальня, — хрипло говорит Чэн ему в рот. — Только если, блять, на ручках. Два раза просить не нужно, и в следующую секунду Чэн подхватывает его на руки, оставляя за спиной включенный телевизор, медленно тающие кубики льда, стены коридора, дверь в комнату. Машинально толкнуть ее рукой до щелчка замка. Блэкаут-шторы плотно закрыты, темнота накрывает с головой, в ее сконцентрированной субстанции не видно совсем ничего, и Чэн ориентируется на мышечную память, на образ своей комнаты, когда роняет Рыжего спиной на кровать. Дергается в сторону окна, чтобы открыть шторы. В сторону торшера, чтобы включить свет. Но мальчишка громко — громче выстрела — дышит, и Чэн останавливается. Совсем его не видит, зато вслушивается. В аритмию сердца, в попытки дышать — собственный пульс притупляется, позволяя сконцентрироваться, и чувства в темноте на адреналине обостряются. Запах становится сильнее, звуки больно режут барабанные перепонки, и за закрытыми веками картинка такая же, как и на самом деле. Чэн не включает свет. Они остаются вдвоем среди полотна абсолютной тьмы. Нависает сверху, упираясь ладонью по левую сторону его головы. Слушает его. Слышит его. — Чэн, — выдыхает мальчишка. — Блять, нихрена не вижу. — Это необязательно, — придвигается ближе. Пульс на шее Рыжего приятно отдается в собственный язык, когда Чэн целует его в районе сонной артерии. Их общее сердцебиение разбивается на полиритмию, которую слышно глубоко в черепе, и кожа мальчишки приятно оттягивается собственными зубами, и его хриплый полустон, и его пальцы царапают спину через ткань футболки. Укус в местечко под челюстью заставляет Рыжего выгнуть спину. Заставляет прохрипеть: — Блять, — и голос его в абсолютной темноте кажется вспышкой. Чэн его не видит, но чувствует, как тот приподнимается на локтях. Звук шуршащей ткани футболки — мягкое ее столкновение с полом. Горячие подушечки пальцев в районе собственного живота — спазм, расплывающийся оловом. Пальцы мальчишки впиваются куда-то в косые мышцы, и Чэн, поднимая корпус, стягивает свою собственную футболку. Мягкое ее столкновение с полом. Столкновение их обнаженных тел — громкое и острое. Чэн его не видит, но чувствует мышцы спины под ладонями, когда обнимает. Биение под языком, когда снова голодно кусает в шею. Его шипение сквозь зубы, его выгнутая спина, сталкивающаяся с собственным корпусом. И острый укус мальчишки в нижнюю губу — больно, практически хочется поморщиться. Чэн его не видит. Чэн его чувствует на всевозможных уровнях. Калейдоскоп вкусов. Соленая кожа на его шее, от линии челюсти до кости ключицы. Хочется откусить, откусить, откусить кусок. Вкус его губ — с маленькой железной ноткой знакомой до беспамятства крови. Вкус его рта — виски, кола, отдаленный сигаретный дым. Язык проходится по верхней губе, зубы сталкиваются с зубами. Калейдоскоп движений. Стянуть остатки бесполезной одежды, не придавая значения, куда она падает. Сжать, сжать, сжать его в руках — впиваясь ногтями в кожу, царапая крепкую спину, пересчитывая подушечками ровный ряд позвонков. Раз, два, три, четыре. Заново. Запустить пальцы в его волосы. Позволить оттянуть свою голову. Подставить шею — задохнуться от острых зубов. Постараться вдохнуть, постараться выдохнуть. Потянуться рукой к шкафчику рядом с кроватью. Калейдоскоп запахов. Чистый природный ветер, раскраивающий сознание, заражающий без предупреждений, сразу с метастазами. Волосы пахнут миндальным шампунем, кожа — солью, губы — слегка кровью. Синтетический запах смазки, неприятно искусственный на фоне безупречного. Калейдоскоп звуков. Задержанный вдох, когда Чэн прикасается. Неровный хаотический выдох, когда вводит первую фалангу. Звук клацанья зубов в отчаянной попытке привыкнуть к ощущениям, впустить его в себя, расслабить мышцы, отпустить мысли, страхи. Призраков. Толчки собственного дыхания, рикошетящего от его кожи на шее. Его рваное: блять. Его скулящее: Чэн. Хруст позвонков, когда мальчишка выгибает спину, подается бедрами. Выдохи становятся хриплыми, звуки отрывистыми и мокрыми. Хрустящее шуршание упаковки, рывок зубами — скрипящий латекс. Калейдоскоп соприкосновений. Корпус к корпусу — крепко, больно. Рука в его волосах, его пальцы на собственной спине больно впиваются ногтями. Соприкосновение бедер. Соприкосновение изнутри — сжимающиеся в отторжении мышцы, дрожь по его позвоночнику, ногти оставляют глубокие болезненные царапины. Движение его кадыка под губами, когда мальчишка отчаянно сглатывает. Прикоснуться пальцами к кривящимся губам, к сведенным бровям, к зажмуренным глазам. Соприкасаться медленно, ожидая — привыкая к ожиданию. Ждать, пока движения не становятся легче. Ждать, пока не выравнивается дыхание. Ждать, пока тело мальчишки не становится чуть более податливым, прежде чем начать двигаться — медленно, медленно, медленно. Калейдоскоп ощущений. Внутри мальчишки жарко, так близко к его коже — жарко, его дыхание горячее и стреляет мимо уха. Мазки дыхания в собственную шею, когда болезненный рык медленно сменяется хрипом, когда хрип сменяется выдохом, когда выдох превращается в стон. Нарастающий темп движений собственных бедер отдается в хребет, разбирает его на позвонки, как мозаику, и стон формируется в основании глотки, и Чэн выпускает его мальчишке в скулу. Хрящик его уха кажется невыносимо хрупким под резцами. Изгиб его спины заставляет органы рухнуть вниз, расплыться внизу живота. Темп едва быстрее, потом еще немного, и еще, под подушечками пальцев его бьющаяся пульсом вена, тянущая боль от царапин на спине. Перевести правую руку вниз, прощупывая пальцами упругий живот. Прикоснуться, сжать в ладони, подстроить ритм руки под ритм собственных бедер. Калейдоскоп Шаня. Как он безотчетно матерится ему в шею, кусая больно и громко. Как он сжимает его изнутри и снаружи. Как он забывает дышать, заставляя его забыть тоже. Какой он теплый. Как от него пахнет ветром. Какая соленая его кожа. Его хриплые стоны в ухо, его зубы на шее, его зубы на губе. Его губы. В комнате все еще беспросветно темно, и Чэн его не видит. Чэн чувствует. Это не обладание — это честный обмен эмоций на эмоции, чувств на чувства, деление клеток. Чэн слышит его разорванный неспособностью дышать стон и следом мокрую жидкость на собственных пальцах. Как сжимается мальчишка вокруг него — и как это стреляет контрольным в голову, точно в центр, точно в солнечное. Внизу живота разрывается светошумовой, и на какой-то момент все восприятие расщепляется на частицы. Ничего не слышно, вкусовые и обонятельные рецепторы замирают, телесные ощущения отдаляются, а под веками расплывается яркая слепящая вспышка. Обнять его. Впечатать мокрый поцелуй в ключицу. Всмотреться в абсолютной темноте комнаты в его лицо — и увидеть.