Латай меня на бой, лакай ты мою кровь

Сперва хочется просто проблеваться. Это рефлекторное желание приходит раньше, чем Чэн осознает, что проснулся. Пока не открывает глаза, мысленно сканируя ощущения собственного тела. Голова кружится даже в лежачем состоянии, тошнота скребется у основания глотки. Наибольший радиус боли приходится, конечно, в правое плечо, и Чэн чувствует мокрые бинты на коже. Боль терпимая, но резкая и перманентная. Нужны таблетки. Приоткрывает глаза, надеясь, что перед сном не забыл закрыть шторы, потому что от яркого света стошнит процентов на восемьдесят. Зрачок ничего не режет, но полностью открыть глаза все равно оказывается больно — рваным уколом прямо по зрительному нерву, моментально отдающим в сердцевину тройничного. Выдыхает. Ему не пятнадцать, чтобы винить себя за смешанные таблетки и алкоголь, он уже давно принимает эти решения осознанно и намеренно, прекрасно зная, что будет утром. Чэн медленно поднимает корпус, аккуратно садясь на краю кровати, и потирает переносицу. Не все так плохо. Боль умеренная, ее можно вынести, особенно если принять таблетки. Бинты на правом плече мокрые от свежей крови — видно, спал с упором на рану. Голова кружится, но без вертолетов. Приемлемо. Терпимо. Как и всегда. Бросает взгляд на настенные часы — девять тридцать. Минимум на два часа больше, чем положено. Тянется рукой в прикроватную тумбочку, нашаривает блистер, выдавливает две таблетки анальгина. Глотает в сухое горло без воды, и одна из них неприятно стопорится на языке, печет горечью. Чэну не пятнадцать, но пить все-таки не стоило. Как минимум потому, что уже девять тридцать — ровно час назад он должен был гулять Лео. Лео. Рыжий. Чэн автоматически смотрит в сторону двери своей спальни, слишком резко поворачивая голову — последствия бьют по кадыку нарастающей тошнотой. Рыжий остался у него на ночь, потому что ехать домой было поздно, и в восемь тридцать должен был гулять Лео. Чэн пообещал вчера его разбудить. Не разбудил. Он вслушивается в звуки квартиры. Различает цоканье лап Лео. И что-то еще. Звук, доносящийся с кухни, похож на льющуюся воду. Запах доходит позже. Запах еды. Чэн кривится, вставая на ноги, и пятерней зачесывает волосы назад. Не посушил вчера — теперь некоторые пряди коротко завились на самых кончиках, лежат хаотично. Первый шаг дается с трудом, как у младенца, но со вторым тело вспоминает принцип, и Чэн выходит из комнаты. К нему сразу подбегает Лео, и он коротко треплет его за ухом. Лео довольный — а это значит, что с ним гуляли. Чэн поворачивает на кухню. Застывает на пороге. Мальчишка стоит у плиты с лопаткой в одной руке, мешая что-то в сковородке. На столе — пустая чашка из-под кофе, его телефон экраном вверх с какой-то открытой книжкой в читалке. Плечи расслаблены. Он в своих спортивных штанах, но в футболке Ксинга — наверное, чтобы не заляпать едой. Чэну хочется сглотнуть, но ресурсы закончились еще на анальгине. — Ты готовишь? — спрашивает он, и мальчишка смешно подпрыгивает от неожиданности. — Ебаный хуй, блять! — выдыхает он, едва ли не хватаясь за сердце. — Ты ебанулся? Чэн скрывает усмешку за хмыканьем. — Нет, я проснулся. — Я вижу, — выдыхает тяжело Рыжий. — Нахера так пугать? — Не думал, что ты из пугливых. — Плохо думал, — щетинится Рыжий, отворачиваясь к плите. — Да. Готовлю. — Что? — Чэн ведет головой в сторону плиты. — Это… шакшука. Ну, должна быть. В твоем холодильнике нет нихрена. Выдох застревает в глотке, режет голосовые связки. Шакшуку мама часто готовила маленькому Тяню. Каждый такой завтрак превращался в месиво из разлитого соуса и заляпанного его детского личика. Она несерьезно ругала его, приговаривая, что тот вырастет поросенком, и Чэн тогда не ценил ни одного из этих однообразных моментов. В последний раз он ел шакшуку, когда мама была жива. Почти забыл ее вкус. — Спасибо, — искренне говорит Чэн, глядя мальчишке в профиль. Внезапно становится до онемения в конечностях больно. Приступ практически подкашивает колени, и Чэну приходится глубоко вдохнуть, задерживая выдох. Последний раз, когда кто-то готовил ему завтрак, был с Би — в этой же квартире, после очередного приступа, и он тогда не съел ничего, потому что тошнило. Каждый раз был с Би. Просто потому, что иначе Чэн забудет о еде на ближайшие сутки, и в итоге все станет только хуже. Смотреть на Рыжего, невыносимо домашнего в такой обстановке, больно. Чэну хочется смыть этот образ кипятком. — Тебе бы это, — бросает Рыжий, глядя искоса. — В душ сгонять. Выглядишь хреновенько. — Не сочту за комплимент, — отвечает Чэн и разворачивается к ванной комнате. Замечает новую зубную щетку, лежащую рядом со стаканчиком, когда снимает бинты, бросая их в маленькое мусорное ведро. Широкая полоска послеоперационного пластыря неприятно отлипает от кожи, и за ночь кровь вытекла за границы мягкой стерильной сердцевины, но рана под ним выглядит не так плохо. Черные стяжки швов углами впиваются в темно-красную кожу, и шрам будет небольшой — сантиметра четыре. Чэн мягко вытирает кожу вокруг шва стерильной салфеткой, накладывает новый пластырь. Чжо — и, скорее всего, Нин — будут долго бурчать из-за того, что он уже второй раз принимает душ, пусть даже с пластырем и максимально избегая места раны, но Чэну не привыкать. Ни к швам, ни к пластырям, ни к чужому формальному беспокойству. Вода имеет сверхъестественные свойства, когда необходимо промыть не только тело, но и голову. Ему хочется выкрутить воду до кипятка, а потом сразу уйти в лед, повторить так несколько раз, но вместо этого он подбирает едва теплую температуру, становясь под душ боком, максимально уводя больное плечо в сторону. Легче не становится. Теплая никогда не справлялась. Где-то там, за шумом воды, слышно цоканье лап Лео по полу, а аромат шакшуки не перебивают ни шампунь, ни гель, ни чисто природный запах воды, который всегда помогал. Этого нельзя делать, только не сейчас, потому что сейчас и так достаточно плохо, но Чэн позволяет себе, не может сопротивляться. Вспоминает, как вчера мальчишка чуть склоняет голову, открывая шею, и какой невыносимо горячей кажется его кожа. Она практически растапливает пальцы в бесформенный воск. Чэн давно научился не пьянеть ни от алкоголя, ни от алкоголя с таблетками. Это не состояние измененного сознания, а просто борьба с шатающимися стенами и тошнотой. Чэну давно не пятнадцать, он остается абсолютно вменяемым при любых состояниях, даже когда Би отчаянно пытается его споить, в итоге напиваясь сам и отрубаясь сидя. И вчера он делает все абсолютно осознанно, пусть и поддаваясь нездоровому порыву. Не может контролировать инстинктивное желание обрести тепло, прикоснуться к теплу, почувствовать его если не изнутри, то хотя бы тактильно. Человеческий инстинкт согреться. А Рыжий теплый до основания, горячий по линии своего позвоночника. Рыжий оказывается рядом. Рыжий думает, что он пьян, обдолбан — и позволяет. Позволяет даже больше, чем сам наверняка хочет. Ничего страшного не произошло. Карты сыграли в его пользу. Все выгодно. Но проблема не в произошедшем. Проблема в происходящем. Потому что сейчас Рыжий знает, что Чэн не пьян и не обдолбан. И все еще здесь. В его квартире, на его кухне, готовит завтрак. Наверняка встает заранее, вовремя гуляет Лео, потому что лапы у того чистые после мытья, но уже полностью сухие. И проводит в его квартире целый час до того, как Чэн просыпается. Заходит на кухню, исследует холодильник. Не уходит. Мальчишка не уходит — и это проблема. Потому что тепло Рыжего — золотая доза. Хуже метадона. Чэн разминает шею, выходя из душа, и наскоро вытирается, сдавленно шипя, когда край полотенца случайно проходится по немного намокшему пластырю. Натягивает штаны, хватает рукой оставленную со вчера черную рубашку, выходит из ванной — и запах еды теперь абсолютно концентрированный, яркий до безумия, и стены его квартиры задыхаются с непривычки. Рыжий оборачивается, как только Чэн останавливается на пороге кухни, и как-то странно закашливается, уводя глаза. — Ты бы, бля, оделся, — мальчишка неопределенно обводит его тело рукой. — Я вчера ходил практически также. — Вчера ты хоть рубашку на плечи накинул для приличия. — Я тебя смущаю? — клонит голову. Мальчишка краснеет абсолютно очаровательным образом: сначала в районе щек, а потом на кончиках ушей. Даже, кажется, можно увидеть, как его бледная кожа у основания шеи становится более яркой. Сердце сбоит ровно на четыре секунды. Обычно хватает одной. — Охуеть как, если честно, — отмахивается Рыжий, отворачиваясь к плите. Чэн хмыкает, но все-таки накидывает рубашку на плечи. — Ты умеешь накладывать повязки? — спрашивает, и мальчишка снова хмурится. — Не слишком ли много чести? — щетинится. — Это простой вопрос, Мо. Я могу сменить сам, но если ты умеешь — будет быстрее. — Как-то больно дохрена я тебе бесплатно помогаю, не? — Ладно, — кивает Чэн на развороте. — Стой, блять, — шикает мальчишка в спину. — Что у тебя за привычка такая? Чэн оборачивается через плечо, видя, как Рыжий неловко мнется на месте, как будто хочет помочь, но изо всех сил себя останавливает. В его случае привычное Чэну поведение работает на пять баллов. Все вокруг привыкли к тому, что «ладно», «я сам» и «не надо» значат именно то, что должны. Что Чэн сам, что ему не надо. Что все вокруг — ладно. Но Рыжий другой. Рыжий выводит, а потом одергивает. Чэну кажется, что мальчишка сам себя не понимает, и это делает все еще хуже. — Какая? — спрашивает он. — Сначала что-то сказать, потом получить в ответ встречное, а потом съебать на все четыре. — Это не привычка, — спокойно отвечает Чэн. — Это обычный разговор. Ты сказал, что не хочешь, и я не настаиваю, потому что могу справиться сам. — Во-первых, я не говорил, что не хочу, — рыкает мальчишка. — Во-вторых? — А во-вторых, ты в такие моменты выглядишь как обиженка. Чэн не может удержаться, просто не успевает, и обе его брови приподнимаются. Благо хоть рот все-таки остается закрытым. Рыжий другой. Рыжий не боится, поэтому не учится на своих ошибках, плохо чувствует ситуацию — или, наоборот, чувствует хорошо настолько, чтобы понимать реальный уровень опасности. Рыжий дикий, как улица, и свободный, как собственный запах ветра. В нем ноль дрессировки, если не меньше нуля, и это ощущается как игла, пробивающая мыльный пузырь четко выстроенного мира, где все — и Би, и Ксинг, и Чжо, и любой другой — понимают, что можно сказать, а что нельзя, и четко видят огненную полосу границы. Осознание приходит быстро и бьет больно. Рыжий похож на Линг. Критически и в упор, состыковываясь углами. Линг тоже его не боится — почти до возмутительного. Она хаотичнее хаоса, живая и горячая внутри своего больного тела, и отсутствие страха не вызвано тем, что Чэн чисто физически не сможет с ней ничего сделать, не навредив при этом самому себе. Линг неприкасаема, защищена со всех сторон влиянием своего отца, но она его не боится без этих условий. Будь она никем, будь она одной из бесконечных посетительниц Пантеры, или дорогих ресторанов, или подопечной кого-то из их круга. Будь она одной из них — из тех, кто остается ровно на одну ночь, без вопросов исчезая к утру, и после кого на смятых простынях остается неприятный запах безликого парфюма и секса. Она бы все равно его не боялась. Называла бы его Чэн-ни даже с кровью на разбитых губах. Рыжий не боится его так же — без условий, без защиты. — Да или нет, Мо, — говорит Чэн, изо всех сил контролируя голос. — Да, — кивает мальчишка, и они оба идут в гостиную. Чэн оглядывает пространство комнаты, осознавая, что та в точно таком же состоянии, как и до их вчерашнего прихода. Стеклянная поверхность стала пустая и блестящая, стаканы из-под виски стоят на полке, а полупустая бутылка виски — за стеклом мини-бара. Даже пустой банки из-под колы нигде нет. — Ты здесь убрался? — спрашивает Чэн через плечо. — Да, — жмет плечами Рыжий. — Не ради тебя. Терпеть не могу свинарники. — Никогда бы не подумал. — Эй, то, что я не живу в распиздатом районе, еще не значит, что я живу в хлеву. — Я этого и не говорил. — Хотя я, блять, живу в хлеву, — фыркает Рыжий, и Чэн вопросительно вздергивает бровь. — Я не один живу. С другом. А он — свинья невыносимая. — Думаю, ты хорошо справляешься. Челюсти мальчишки сжимаются в какой-то непонятной эмоции. — Нихрена ты не думаешь. Чэн прикрывает глаза на две секунды, прежде чем достать из ящика одну из трех аптечек этой квартиры. Бинты, новый пластырь, мазь и антисептик. Мальчишка вытягивает на середину гостиной два гостевых стула, кивая на один из них. — Садись, — говорит, и Чэн слушается. Рыжий садится напротив, нервно сглатывая, и руки его слегка дрожат, когда он льет на них антисептик и тщательно протирает каждый палец и ладони. Дрожат, когда он тянется к плечу Чэна, когда пальцы подцепляют край намокшего пластыря, когда тот с неприятным чавканьем отлипает от кожи. Мальчишка морщится, глядя на черные стяжки шрама. — Ну и пиздец, — говорит. — Слишком бурная реакция. Ничего такого. — Ага, да, всего лишь сраный нож в плечо всадили, ничего такого. Чэн хмыкает, потому что это действительно ничего такого. Движения мальчишки методичны до автоматизма. Антисептик на ватный тампон, промокнуть мягко и аккуратно, особенно хорошо стирая подтекшую кровь там, где скоро будет липкая часть нового пластыря. Другой тампон — нанести мазь, аккуратно нажимая им в самую сердцевину шрама, проходя по каждому миллиметру. Третий тампон — промокнуть влажную от антисептика кожу вокруг. Чэн следит, как его длинные пальцы аккуратно раскрывают пластырь, аккуратно подносят сверху. Как подушечки неизбежно касаются голой кожи. Чэну кажется, что на лишние две секунды. — Тебе, знаешь, нихуево так повезло еще, — хмуро говорит Рыжий. — Сердце, если что, слева. — Как будто сердце — это самый важный орган, — фыркает. — Технически. — Да нихера. Рубанул бы в сердце — подох бы без разговоров, тут уже не о чем думать. А вот попади глубоко в мышцу, связки, проткни легкое или еще чего — была бы полная хрень. Так что тебе повезло. — Не думал, что ты из тех, кто ищет в каждой ситуации хорошее. — Зачем ты, блин, продолжаешь делать вид, что много обо мне думаешь? Они сталкиваются взглядами, резко и без предупреждений, и кадык мальчишки приятно натягивает кожу шеи, когда тот сглатывает. Рыжий очень близко, критически близко — его пальцы все еще по инерции приглаживают край пластыря, постоянно цепляя кожу, и от него пахнет ветром, зубной пастой и едой, все еще никакого искусственного запаха. Его волосы безумно яркие даже в свете пасмурного дня, и Чэну на уровне природного позыва хочется запустить в них пальцы. Би был прав. И Би будет зол, очень зол. Потому Чэн прямо сейчас, сидя перед мальчишкой без рубашки, со швами на плече, с теплом чужих пальцев в районе груди, пусть и не со стороны сердца, пробивает второе дно. — Потому что так и есть, — отвечает он абсолютно честно. Ему кажется, что у мальчишки начинают ритмично, как от холода, стучать зубы. — Не мешай больше колеса с бухлом, — говорит он. — Башка отлетает. Бинт нужен или с пластырем норм? — Перебинтуй. Чэн бы справился и с пластырем, рана не очень большая и отлично закрывается послеоперационным пластырем, но Нин всегда говорила, что если есть возможность сделать защиту крепче, минимизировать возможность кровотечения на одежду и ограничить самого себя от лишних движений, то нечего выпендриваться. — Ты хорошо справляешься с перевязкой, — спрашивает он. — Где научился? — Дрался часто, — отмахивается мальчишка, разматывая бинты. — Зачем? — За шкафом. — Контроль, Мо. Это обычный разговор. — Это хреновый разговор. Просто дрался — и все. Рыжий встает, разматывая широкую линия бинта, и подходит ближе, чуть сбоку, начиная с предплечья. Чэн не следит за его движениями, концентрируется — позволяет себе — на ощущениях прикосновения чужих пальцев к своей коже. Рыжий теплый до безумного, за гранями возможного. — Ради денег? — спрашивает он, глядя исподлобья. — Ради того, чтобы не думать о деньгах. Они молчат, и Чэн прикрывает глаза, ориентируясь только на тактильные ощущения — мазки бинта, мазки пальцев, по кругу. В какой-то момент Рыжий, шипя, практически встает между его ног, критически близко, и ткань его футболки коротко мажет по кончику носа. Чэн считает: раз, два, раз, два. Дыхание и стуки сердца. Вспоминает про Линг и Би, когда чувствует натяжение в районе нового узла на бинтах. — Все, — говорит Рыжий, отстраняясь. — Спасибо. Открывает глаза, сразу сталкивается взглядом с мальчишкой, и тот моментально отворачивается, словно от ожога. Чэн косо смотрит на ровные колосовидные линии бинтов на своем плече, прежде чем встать со стула и, снова накинув на плечи рубашку, собрать все обратно в аптечку. — Я… пойду, — говорит Рыжий ему в спину. — Вызвать тебе такси? — Не, — отмахивается. — Прогуляюсь. Когда на Арену? — Через неделю повторный бой с Пламя. До него будешь тренироваться с Би. Выиграешь — пойдешь на бой с Акулой, так что советую тебе проиграть. — Акула — это тот ебырь-террорист со шрамом? Чэн вздергивает бровь. Ебырь-террорист. Очень подходяще. — Да, — кивает. — Тогда я выиграю специально. Челюсти Чэна неконтролируемо сжимаются. Нет, нет. Нельзя. Ему нельзя. Вот поэтому изначально Ксинг был плохой идеей — вся привязанность, вся близость неизбежно приводят к липкому чувству страха, что тот не выберется из сетки Арены. Они с Би оба на нем спотыкаются, но уже поздно что-то менять. С Рыжим — еще не поздно. Но Чэн все равно спотыкается. Мальчишка почему-то мнется сзади, не спеша уходить, и это — подножка. — Чего ты ждешь? — не оборачиваясь, спрашивает Чэн. — Если что, вечером я не приеду. Ну, Лео. — Я этого и не ждал, — и это правда. — Тогда норм, — и после паузы, словно сквозь зубы: — Ты это. Поешь. Не зря ж я, бля, готовил. — А сам почему не ел? — оборачивается, смотрит прямо в глаза. — Я в процессе нахватался. Ладно, я погнал. Не помри тут, умоляю. — Постараюсь, — кивает Чэн, и Рыжий уходит. Звук закрывающейся за ним двери слишком резкий, и в расколотом надвое воздухе, пропитанном запахом еды, становится тяжело дышать. На кухне аромат шакшуки еще более едкий, практически отпечатывающийся на вкусовых рецепторах. Чэн пробует прямо из сковородки. Она на вкус не такая, как у мамы. Острее и ярче. И сразу понятно, кто ее делал.

*

— Ебаный твой рот, Рыж, ты где шлялся? — взрывается Лысый, и Рыжий морщится. Судя по тому, как громко тот матерится, Мэйли сегодня в дневную смену. Она работает в кафешке в соседнем районе и после каждого рабочего дня неизменно приносит им всем несколько отвратительно сладких пирожных, которые не успели продать. Рыжий никогда не говорит, но всегда ждет, что та принесет кусочек морковного торта, очень похожего на мамин. Рыжий стягивает кеды, проходит на кухню, садясь за стол и пытаясь экстренно придумать, как вообще все это объяснить. Теперь даже не спиздишь. Какого хера я заранее не придумал, что сказать? — Не психуй, у меня деньги на мобиле кончились, интернета не было. — Я тебе звонил! — А я, блять, не слышал. Че доебался вообще? — Так и где ты был? — давит Лысый. — Если я скажу, то ты назовешь меня пидором, — уклончиво отвечает Рыжий. Лысый хмурится, садясь на стул напротив. Его глаза заговорщицки щурятся. Мудила. — В притоне? — спрашивает. — Ты ебанулся? — шикает Рыжий, сжимая зубы. — В гей-клубе? — Лысый, блять! — Тогда почему я должен назвать тебя пидором! — фыркает. — Ну так где? Блять, думает Рыжий. Почему-то кажется, что лучше бы он реально был в притоне или гей-клубе. И то, и то объяснить было бы сложно, но любое из объяснений не звучало бы так абсурдно, как правда. Потому что правда — это лютая дичь. И Чэн — лютая дичь. И его швы после ножевого, и шакшука, и глаза, и уставшая вечно поджатая линия губ. Все полная дичь. — Я был… у Чэна. Ну, своего начальника. Лысый застывает, слегка отводит голову назад. Его глаза расширяются, как пиздец. — Братан… — Хули ты братанкаешь? — взрывается Рыжий. — В него пырнули вчера. — В него что? — Пырнули, — цедит. — Ножом в плечо. Я… помогал ему гулять собаку. Рыжий видит, как это начинается — как края губ Лысого тянутся в обе стороны, превращаясь в абсолютно бессовестную лыбу, которая моментально выдает все третьи, четвертые и десятые смыслы, что Лысый самостоятельно додумал. Рыжий винить его не может — сам бы о том же подумал. Ага, ножом пырнули, ага, собаку гулять, всю ночь гулял, ага, понятно. Сука. Ну какая же херня. — Не смей, — выжимает Рыжий. Лысый лыбится еще сильнее, хотя больше уже физически некуда. — Я, блять, тебя предупреждаю. Лысый набирает полную грудь воздуха, задерживает дыхание. Говорит: — Я видел порно, которое… — Завались, бля, господи! — и кидает в него первым попавшимся журналом. Там что-то о здоровье и медицине. Лысый смеется, как угашенный, почти сгибаясь пополам на стуле, и Рыжий терпеливо ждет, когда приступ этот закончится. Скрещивает руки на груди, старается контролировать себя, чтобы не вмазать тому по морде. Не вмажет, конечно. Кому угодно, но не Лысому. Блять, лучше бы я реально был в гей-клубе. — Бля, братан, — успокаиваясь, выдыхает Лысый. — Че у вас там за цирк? — С конями, — хмуро кивает Рыжий. — Так и вы, э-э… — Нихуя такого, — рыкает. — У него реально псина здоровая, ретривер. А я… вел себя как мудоеб с ним, хотя он мне помог, ты и сам знаешь. Он реально вроде нормальный. Вменяемый. И вообще — про авторитет у начальства слышал, не? — А ночевал ты зачем? Резонный вопрос. Знать бы на него ответ. — Чтоб с утра не ехать опять гулять собаку, — сдержанно, насколько возможно. — Вы спали в одной кровати? — Лысый, еб твою, какого хера вообще? — Да я шучу, — опять смеется. — Ну ты и перец, Рыж, конечно. Но вообще норм. Про авторитет и все такое. — Ага, — отмахивается Рыжий, наливая воды из фильтра. Перец, думает. Он немного переперчил шакшуку. Есть можно, но чувствуется. Вряд ли Чэн станет ее есть в любом случае, хотя стоило бы — выглядел он как дерьмо даже после душа. С самого утра так вообще. Твою мать, мысленно шипит Рыжий. Это уже становится невыносимым, начинает конкретно так надоедать. Ему должно быть абсолютно по барабану, будет ли есть Чэн его сраную перченую шакшуку или нет. Но, в конце концов, он ее сам готовил — имеет право на спасибо. — Так он че, реально норм? — спрашивает Лысый. — Вроде, — пожимает Рыжий плечами. На шее вдруг фантомно ощущаются вчерашние поглаживания. Вверх по позвоночнику проносится молния мурашек. Нет. Нет, нет, нет, блять. — Ну и нахера ты себя как мудоеб тогда вел? — фыркает Лысый. — Потому что я думал, что он не норм. — А почему тогда ты… — Я тебе сейчас в морду дам, чесслово, уймись. Лысый устало качает головой. Хочется сказать, что это он подначил Рыжего извиниться — а еще сказать спасибо, что тот вообще жив остался. Рыжий и извинился. Вроде как. Настолько извинился, что проснулся сегодня в шесть утра в чужой кровати, в чужой квартире, думая о том, что до прогулки с Лео еще два с половиной часа. Книжка в читалке особо отвлечь не смогла, но время потянула. И ему стоило свалить. Свалить сразу после того, как он вытер лапы Лео. Но квартира Чэна — синоним к слову «одиночество». Абсолютно все, что в ней есть, обезличено и стерильно, там практически невозможно находиться, не чувствуя себя очередной дорогой декорацией. Она полностью состоит из декораций: и мини-холодильник в гостиной, и бутылки с дорогим бухлом, и огроменная плазма, и скудный набор восхитительно свежих продуктов в идеально чистом холодильнике. Это не квартира, а экспонат, и в ней так тихо, что можно задохнуться. — И что теперь, вы типа друзья? — Ага, бля, лучшие, — язвит Рыжий. — Не. Бой через неделю, а пока с тем мужиком тренируюсь. — А вчера как все прошло? — подозрительно оглядывает его лицо Лысый. — Норм. Более-менее. Я выиграл. Только по ребрам прилетело. Если выиграю тот, что через неделю, то попаду к самому там стремному. — Рыж, но… — Бля, не начинай, — отмахивается. — Я просто волнуюсь, — совершенно серьезно и искренне говорит Лысый. В его голосе — три километра тоски. Рыжий понимает, что ему не все равно, но не хочет этого принимать. Наверное, это действительно хреново — когда лучший друг так и не оправляется от старой жизни, когда тянет ее за собой, словно хвост или сорванную цепь, так и не выныривает. Продолжает тонуть, когда ты протягиваешь ему руку с края лодки. Рыжий выдыхает, прикрывая глаза. Они стали слишком разными, и он не знает, хорошо это или нет. — Я знаю, — кивает. — Все будет норм. — И че там за финальный босс? — Акулой зовут. — Че, зубов дохрена, что ли? — фыркает Лысый, расслабляя плечи. — Не, ебалом не вышел просто. — Здоровый? — Ага, — морщится. — Как шкаф. Неповоротливый сто пудов. Лысый молча кивает, будто порываясь что-то сказать, но не находя среди всего словаря тех слов, на которые Рыжий бы сейчас не выбесился. Они знают друг друга слишком хорошо, чтобы быть правдой. Они — спустя время, драки, улицу — больше, чем друзья. Больше, чем братья. И Рыжему по-человечески тоскливо видеть, как Лысый меняется. В лучшую, конечно, сторону. Это белая, но больная зависть. Он себя за нее ненавидит. Телефон в кармане коротко жужжит. Он Лысому не врет — интернет у него действительно закончился, а попросить пароль от вай-фая у Чэна… не додумался. На самом деле, даже не вспомнил, что ему нужно бы ответить Лысому или маме. Он даже этот гребаный телефон не проверял, только с утра увидел парочку пропущенных от Лысого, перезванивать на которые было еще слишком рано. Сейчас Рыжий очень жалеет, что дал Би свой номер. Мутант: сегодня подходи к двум Мутант: будешь пизды получать Мутант: Ԑ==> Невменько, блять. — Еб твою, — шипит Рыжий себе под нос. — Че? — дергает головой Лысый. — Да у меня тренировка сегодня. К двум свалю. Когда Мэйли вернется? Лысый вряд ли замечает, как смягчается его лицо, когда Рыжий произносит ее имя. — Она до пяти сегодня. Тебе лучше вернуться пораньше, иначе я сожру все пирожные. — Наслаждайся, — отмахивается Рыжий, вставая со стула. — Эй, Рыж, — окликает Лысый, и Рыжий оборачивается, вздергивает бровь. — Че за футболка? Рыжий ведет взглядом вниз по своему торсу. Он, блять, ушел из квартиры Чэна в футболке Ксинга. Просто потрясающе. — В секе взял, — бросает он Лысому и скрывается в своей комнате. Он не понимает, как это произошло, но за прошлую неделю их тренировки с Би — и Ксингом — превратились в рутину. Душ. Прощупать ребра, потыкать подушечками пальцев в синяки, пытаясь понять, насколько болит. Всегда недостаточно, всегда терпимо. Постоять под кипятком, выкручивая потом в холодину, чтобы отрезвиться. Чистая одежда, тренировочную закинуть в рюкзак. Бинты, телефон, наушники. Готов получать пизды. Би действительно ее дает. Рыжий разглядывает свою разбитую губу в небольшом зеркальце и сразу же фантомным ударом куда-то по печени чувствует прикосновение чужих холодных пальцев. Снова. Желание въебаться головой в это зеркало почти побеждает любой здравый смысл. Ему хочется сдавить виски ребрами ладоней, но это даже выглядеть будет жалко. Хуже самого прикосновения пальцев к губе только вызванный этим спазм. Рыжий отряхивает голову, выученным наизусть внутренним тоном говорит сам себе: похуй-нахуй. Наскоро одевается, накидывая рюкзак на плечо, и плетется к выходу из дома. Сил на тренировку нет абсолютно, потому что он на ногах с самого утра, но легче вскрыть себе горло, чем отцепиться от Би. — Я пошел, — бросает он, натягивая кроссовки. — Удачи, бро, — скалится Лысый. — Спасибо, бро. — Бро-о-о. Рыжий закатывает глаза, совсем не скрывая усмешку.

~

— Вы меня заебали, оба, вдвоем, — рычит Би, вытирая пот со лба краем футболки. Ксинг в ответ только фыркает, откидываясь на мат в маленькой тренажерке Арены, пока Рыжий пытается собраться в кучу после того, как ему пару раз несильно, но ощутимо прилетело по корпусу. Лучше бы его раз в неделю вмазывали кулаками в сетку, чем каждый день тренироваться с Би. Всю их первую неделю, до ножевого в плечо Чэна, Рыжий не особо чувствует результаты, но на этой все меняется кардинальным образом. В первый день, после квартиры Чэна, Би выбивает из него всю дурь. Во второй — все мысли. На третий Рыжему удается лупануть его по ребрам, прежде чем тот выколачивает весь норов. На четвертый к глотке подступает желудок вместе с его принципами, а на пятый — со злостью. Рыжему приходится сломаться и подчиниться. Приходится вслушиваться в каждый совет и всматриваться в каждое движение, засунуть агрессию глубоко в задницу, а контроль вытянуть наружу, потому что это единственный способ не получить от Би по яйцам в обоих смыслах. Ксинг каждый раз смотрит взглядом: вот про это я говорил. И еще, кажется: ты молодец, хорошо справляешься. Рыжий даже не замечает, как тот становится обязательной частью их тренировок. И не понимает, почему после избиения — даже несмотря на их разговор у стенки Пантеры — Ксинг относится к нему настолько хорошо. Вот прям настолько — чтобы поддерживать, присутствовать на этих занятиях-избиениях-младенцев, стоять рядом, болтая о бессмыслице, пока Рыжий курит. Причины нет ни одной, но Ксинг все равно делает. Может быть, он просто придурок. Может быть, придурок сам Рыжий. Кто-то из них точно. Вероятно, оба. Би с каждым днем не пытается быть с ним мягче, но злится на него Рыжий все меньше. — Перерыв пятнадцать минут, — говорит Би, обливая свою голову водой из бутылки. — Может, закончим? — тянет Ксинг. — Я устал. — Именно поэтому мы и не закончим. Рыжий фыркает куда-то себе в кисть, потирая скулу, по которой Би заехал косым слабым ударом. Он, конечно, не признается, но эти тренировки реально имеют смысл. Работают почти как медитация — охренели бы любые йоги. Спустя время он устает драться с агрессией, устает вкладывать самого себя в каждый замах, устает пытаться бить отчаянно и резко. Это правда сложно, когда перед тобой партнер, которого невозможно завалить без задней мысли. Ему приходится думать над тактикой боя. Следить за партнером. Читать его мысли. На улицах так не дерутся, но здесь и не улица. Все было бы круто, просто, черт возьми, зашибись. Тренировки отлично загружают и разгружают голову, потому что нет времени пиздострадать, когда нужно пытаться увернуться от огроменных ручищ долбаного Би. Но до и после это всегда приходит. Каждый день, почти неделю подряд. Он каждый гребаный день задумывается почему. Почему Чэн больше не звал его гулять с Лео. Не появлялся в Арене всю неделю, не писал, хотя Рыжий уверен, что номер у него есть. На третий день случается секундный припадок чистого волнения, когда Рыжий вдруг думает, не сдох ли он там в своей кособокой квартирке от какого-нибудь сепсиса, но Би ведет себя абсолютно как всегда, так что, наверное, нет. Приступ реально длился не больше секунды, а над его смыслом и происхождением Рыжий думал весь оставшийся день. Думает до сих пор. Решает, что его ебет только потому, что это нелогичная херня. Абсолютно дурацкая ситуация: он не огрызался, два раза погулял Лео, вел себя более-менее. Как минимум, не послал нахуй в третий раз. Приготовил шакшуку, пусть и слишком перченую. Остался, в конце концов, на ночь. И самолично сказал, что погуляет Лео пару дней. Он был уверен, что Чэн доебется, притянет за слова. Но Чэн не доебался. Вообще. Прям нисколько. Это практически возмутительно. Рыжему неиронично хочется вскрыть себе череп. Думает об этом много. Думает сейчас, в пятнадцатиминутном перерыве, краем уха выхватывая какой-то бестолковый разговор Би и Ксинга. Не будь Би собой, Рыжий несомненно решил бы, что они друзья, но это что-то другое. Что-то, больше похожее на некровную родственную связь. Би относится к Ксингу с непонятным грубым теплом, агрессивной заботой, как хреновый и апатичный, но отец. Наверное, последний не спиздел, когда сказал, что они вдвоем ему помогли. Помогают до сих пор. — Хэй! Неужели! — вдруг вскрикивает Ксинг, и Рыжий дергается, смотрит в сторону. У скакнувшего под ребрами сердца нет оправданий — это только что было реально абсолютно по-пидорски, как у семиклассницы, которая увидела в коридоре старшеклассника, в которого влюблена до беспамятства. Рыжий предпочитает пока об этом не думать, зная, что никогда не сможет, и просто оглядывает Чэна, стоящего в двери тренажерки. Он выглядит абсолютно нормальным. Собой. Идеальным до скрипа, совсем как его квартира и простыни без единой складки. Контраст кусает куда-то в шею, когда перед глазами встает его образ: растрепанные мокрые волосы, кровавые бинты на плече, лицо бледнее снега. Обдолбанные уставшие глаза. Он весь — обдолбанный и уставший. Это другой человек, совершенно точно, потому что сейчас Чэн стоит в своих сраных брюках, сраной черной рубашке, со сраными зализанными назад волосами, с идеально ровной спиной, словно под линейку. В солнечных очках. Рыжий сглатывает. Опять светобоязнь? — Реально неужели, — фыркает Би. — Живой? — Вполне, — кивает Чэн. — Как у вас дела? — Кошмарю пиздюков. Продемонстрировать? Чэн внимательно оглядывает тренажерку нечитаемым взглядом, пока не останавливается на Рыжем. А глаза такие же уставшие, как и раньше. Как и всегда. От его ледяного взгляда-пощечины хочется поежиться или скрутиться в трубочку, и Рыжий не может заставить себя удерживать зрительный контакт, отворачиваясь к стене. — Продемонстрируй, — доносится из-за спины голос Чэна. Твою мать. — Вставай, принцесса, — говорит ему Би. — Будем циркачить. Рыжий чувствует, как с привычной злобой сжимаются кулаки. Какого хрена этот мудак сначала позволил ему остаться у него на ночь, а потом неделю не появлялся? Ни ответа ни сраного привета. Бинты на костяшках натягиваются. Рыжий хрустит шеей, разворачиваясь к Би и вставая в стойку. А теперь он, блять, приходит, как ни в чем не бывало, и смотрит за спектаклем. Би дергает верхней губой, ведя головой, как зверь, и Рыжий вдыхает. Да, блять, сначала «ты отказываешься от своей помощи, бла-бла-бла», а потом действительно «мне не нужны твои услуги». Выдыхает. Прикрывает глаза. Напрягает пресс. Пошел ты нахуй, Чэн. Импульс опоясывает мышцы, ползет от ног вверх, по корпусу, к плечам и шее, и Рыжий легко уворачивается от первого удара, замахиваясь в своем собственном. Мажет, но не теряет контроль. Уворачивается, заранее замечая движение чужой руки, делает пару быстрых шагов назад. Зрение — на пределе резкости, и он вслушивается с тяжелое дыхание Би, центрируя взгляд на его корпусе, чтобы видеть, предвидеть, предчувствовать. Контроль не подводит, когда чужой удар оказывается резким и неожиданным. Контроль не подводит, когда кулак вылетает вперед, почти цепляя лицо. И когда все-таки цепляет. — Еб твою, — шипит Би, отходя назад. — Стоять, блять. Это было красиво. Это и сейчас красиво — тонкая струйка крови, текущая сквозь пальцы, когда Би прижимает кисть к разбитому носу. Рыжий едва успевает сдержаться от улыбки, или усмешки, или злорадного смеха, когда Ксинг где-то сбоку громко свистит, крича что-то наподобие «да, Рыж, ура, туда его». Би отряхивает голову, смотрит на Рыжего. — Нихуя себе, — говорит, и это лучшая похвала, которую Рыжий вообще слышал. Он в ответ как-то смущенно кивает, неопределенно ведя плечами. Старается, старается, старается. Ну нахер. Не выходит. Все-таки переводит взгляд на Чэна, который пристально всматривается ему в лицо. Его левая бровь — идеальная сука — вздернута вверх, руки скрещены на груди, и лицо кажется расслабленным на грани с удивлением. Рыжий вздергивает подбородок, молча говорит: смотри, бля, вот тебе твой ебаный контроль. Смотри и иди нахуй. — Теряешь хватку, Би, — хмыкает Чэн, кивая в сторону Би. Мудак невменяемый, блять. — Молчи, босс, — отмахивается Би, и Рыжий отворачивается к стене. Нарочно долго и тщательно массируя забитые плечи и бицепсы. Слышит, как Би сплевывает кровь на пол, тихо матерясь сквозь зубы, и как Ксинг подходит к Чэну. Вслушивается. Совершенно осознанно вслушивается в их рикошетящие от стен тренажерки голоса. — Ты как? — спрашивает Ксинг. — Все в порядке. — Опять? Рыжий хмурится. Что опять? — Ничего серьезного, — отвечает Чэн. — Ладно. Знаешь, я испугался. — Не стоило. — Ты Лео заберешь? Пальцы, массирующие плечо, замирают на секунду, и Рыжему приходится приложить абсолютно все усилия, чтобы заставить их двигаться снова. Не выдать себя, не выдать себя, не выдать себя. Вот почему Чэн не звал его. Да, логично. Пиздато. Просто пиздато. — Заберу. Рыжий думает, что этот горький вкус на корне языка — злость. Но он ошибается, не в состоянии полноценно этого признать. Этот вкус родом из детства, когда мама вдруг дает конфету не тебе, а ребенку своей подруги и задает ему много каких-то вопросов, общается с ним, этим чужим мальчиком, так ласково, как должна только с тобой. Это ревность. Это смесь обиды с ревностью в пропорции пятьдесят на пятьдесят, и ее не получается сглотнуть. Он так часто в своей жизни чувствовал себя придурком, что это можно назвать хобби. Но сейчас пробивает потолок, высовывая тупую голову навстречу бескрайнему небу, которому нет конца и края. Если он способен чувствовать что-то более идиотское, чем это, то… нет, не способен. Потому что это полная херня, абсолютная лажа. Это дичь в неразбавленном. Чистяком после двух таблеток кеторолака. И это чувство не испаряется, когда они выходят из тренажерки. Не испаряется, когда он переодевается в раздевалке, слушая бубнеж Ксинга. Его не смывает ни ветер пасмурной улицы, ни сигаретный дым. Рыжий даже не замечает, как он подходит, становясь рядом под козырьком. — Уже лучше, — говорит Чэн, и Рыжий почти давится дымом. — Че? — откашливаясь. — Тренировка. Уже лучше. Рыжему хочется послать его нахуй. Вслух. В третий и финальный. Он хмурится, глядя вверх, на затянутое приближающимся дождем небо. Тучи скалятся в лицо, а воздух наэлектризован перед грозой, и Чэн, этот ебаный Чэн по левую сторону создает ощущение грома. Рыжий решает узнать, потому что должна быть причина. Если она, причина, ему не понравится — он пошлет Чэна нахуй даже ценой своих собственных тридцати двух, не считая восьмерок. — Ага, — буркает Рыжий в ответ. — Что я не так сделал-то? — Что ты не так сделал? — Чэн подкуривает, глядя на него искоса. — С Лео. Что, лапы плохо промыл? В чем причина? Свой голос звучит именно так, как и должен. Обиженным, ревностным. Детским. Рыжий чувствует себя ребенком, хотя ему двадцать, и ничего не может — и не хочет — с этим сделать. Это просто полная срань: сначала предложить ему остаться на ночь, а потом сбагрить Лео Ксингу, не сказав ни одного ебаного слова. Это не по-пацански, и наплевать, что Чэну тридцать-мать-его-три. — Ты спрашиваешь, почему я отдал Лео Ксингу, а не предложил тебе дальше его гулять? — Да, — смело отвечает Рыжий. — Какая, бля, проницательность. — А ты разве хотел? — Че? — хмурится Рыжий и поворачивает лицо. Чэн слегка клонит голову, его солнечные очки приспущены на кончик носа, открывая взгляд, но это не помогает. Что в очках, что без — и так нихрена непонятно, что там, в этих черных радужках, происходит. Здесь, на свету, они на самом-то деле не такие уж и черные. Что-то вроде безупречно глубокого серого, в цвет измазанного сажей металла. — Если тебе понравился Лео, ты мог просто сказать. Я не собираюсь разгадывать намеки. — Я не… — осекается. — Дело не в Лео. — В чем? — В том, что это, блять, тупо. Больше у Рыжего объяснений нет. В этой ситуации идиотское все, от одного до десяти. Тупое поведение тупого Чэна. Тупое его ножевое (сам нож, увы, острый). Тупая его безликая квартира. Тупые тренировки. Тупое детское чувство, которого не должно существовать вообще. Тупой ты, тупой я, вот такая вот семья. — Ты забыл свою футболку у меня в квартире, — говорит Чэн после паузы. — Я в курсе. — Если хочешь увидеться с Лео, можешь как-нибудь приехать после боя. Заберешь заодно. — А ты че, привезти мне не можешь? — фыркает Рыжий. — Могу. Но ты ему понравился. Он даже скучал, когда ты ушел. Ну да, супер. Я понравился его собаке. Осталось только очаровать родителей. — Посмотрим, — отмахивается Рыжий, затягиваясь почти до кашля. — Как плечо? — Все в порядке. — И где ты неделю шароебился? Твою мать. Почему этот разговор стал похож на семейную разборку? Периферией зрения Рыжий замечает, как Чэн коротко щурит на него глаза, словно молча спрашивает: хули ты до меня доебался? Без мата, конечно, но суть одна. Хорошо, что спрашивает молча, потому что у Рыжего абсолютно нет ответа на этот вопрос. Он сам себе его же и задает. — Возникли некоторые проблемы, — отвечает Чэн. — Не о чем волноваться. — Ага, — фыркает. — Как будто бы ты сказал мне, даже если бы волноваться было о чем. — Здесь ты прав, — мягко качает головой. — Но все и правда в порядке. Он пиздит, думает Рыжий, не понимая только, о чем именно. И: ты знаешь еще какие-нибудь слова, кроме «все в порядке»? Ножевое в плечо для него — в порядке, его пустая депрессивная квартира — в порядке, оставить Рыжего у себя на ночь — в порядке. Съебаться потом на неделю. Вернуться. Стоять здесь, рядом. Полный, мать его, порядок. Мудак. — Ты готов к бою? — вдруг спрашивает Чэн, и Рыжий хмурится в ответ. — Ну да. Я всю неделю тренировался, если что. — До хорошего бойца тебе все еще как до неба. Они сталкиваются взглядами, когда налитое грозой до краев небо разрывается от грома. Это практически, блять, романтично, думает Рыжий, прикусывая эту мысль вместе с языком. Футболку нужно забрать, это факт. Одна из его любимых, пусть и просто белая. Как он реально умудрился слинять без нее? Выдыхает и отводит взгляд, глядя наверх, в острие формирующейся молнии. — А я высоко прыгаю.