***
Над ухом навязчиво заиграла какая-то стандартная мелодия. Первой мыслью было разбить телефон нахуй. И второй, и третьей тоже. Но, пересилив себя, я с трудом вылез из-под тяжелого одеяла и, растрачивая все силы на то, чтобы держать веки открытыми, проскользнул в ванную, сразу к зеркалу. На ненависть к себе энергии было недостаточно. Я сконцентрировался на своем потасканном виде. Плеснув максимально холодной воды в лицо и похлопав себя по щекам, я понял, что такими кустарными методами ничего не добьюсь. Иногда варить кофе — занятие увлекательное, но сейчас на это не было ни времени (на которое, мягко говоря, все равно, а грубо — похуй), ни сил. В холодильнике у дверки стояла забытая банка энергетика; сейчас даже не важно, есть ли в нем сахар, главное — привести себя в относительный порядок. Запивать крепким (и, честно говоря, мерзким, хотя чего еще ожидать от сублимированного продукта) кофе энергетический напиток — своеобразная игра в русскую рулетку. Прикольно было бы проиграть. Рассудок медленно прояснялся, и я мельком посмотрел на часы. Даже успевал к третьему уроку. Посидев еще несколько минут, чтобы собрать воедино разбитое отсутствием сна сознание, я закинул на плечо полупустой рюкзак. Ситуация забавная: стоило мне подойти к двери, она визгливо скрипнула и отворилась. На пороге стояла смятенная встречей со мной мама. Она улыбнулась мне и обняла, но без любви, механически. В ее жестах по отношению ко мне не чувствовалось никакого тепла. — Сегодня окно? Она попыталась изобразить участие, но это только злило, и я отмахнулся, пропуская ее внутрь. Мама пожелала удачи откуда-то из глубины комнаты, но я не спешил закрыть дверь. «Заметь, как мне херово. Хотя бы сделай вид, что я важен тебе». Но мать уже растворилась в объятом темнотой доме, и мне не оставалось больше ничего, кроме как принять, смириться и расслабиться. Ей все равно, где шляюсь я, мне — не все равно, где она, но это уже мои проблемы, верно? Отчего-то сейчас, несмотря на то, что я не до конца проснулся, думалось гораздо легче. Я всегда прекрасно осознавал, что обида — это подавленная злость; я никогда не обижался, потому что рядом всегда был кто-то, на ком я мог выместить свою агрессию. Был. Сейчас я растерялся, словно сорвавшаяся с поводка домашняя собачка. Чувства застоялись где-то в животе. И злиться не на кого, и обижаться я не умею. Все шло не по сценарию, и это страшно. Сейчас, когда я один, появилось много свободного времени на рефлексию. Я все мыслил по поводу этих чувств, и осознание мурашками пробежало по всему телу: все это время — от появления в моей жизни отчима до этого момента — я обижался. Меня бесило, что в свое время даже мама не защитила меня и я оказался сломленным. В груди жгло от осознания, что ни один человек не проявил участия, когда я начал проявлять первые признаки девиантного пищевого поведения, когда стремительно терял вес. Даже напротив, меня хвалили. Это была похвала самоубийству. Мама, как бы неприятно ни было это признавать, всю жизнь искала себе мужиков и лишь играла со мной в любовь; я никогда не был ей интересен. Часто мне казалось, что являюсь главной досадой в ее жизни. Раз за разом пропуская эти мысли через себя, я вдруг ощутил острое желание закричать, но не мог ничего сказать даже шепотом: змея удушающе свернулась в горле. Мне обидно, даже несколько жаль себя, но я не в состоянии поделиться этим даже с безлюдно-сонной улицей.***
Я вполне логично ожидал, что все следующие уроки буду спать на задней парте. Но круговорот учебного процесса затянул меня и сонливость вскоре отступила. Обществознание прошло более чем гладко. Гуманитарные предметы в принципе не вызывали у меня никакой сложности. В том числе право, из-за которого все, кого хотя бы слегка волновала успеваемость, не спали ночами; я же понимал его с полпинка. Впрочем, таковым было мое отношение ко многим предметам. Делая все на отъебись, я выезжал за счет своего природного ума. Но ничто в этом мире не обходится без трудностей, и уж тем более пройти мимо меня они не могли. Алгебру, геометрию, химию, черчение и особенно физику придумал некто многократно хуже сатаны. По иронии судьбы, именно сегодня, когда я спал чуть больше, чем два часа, последним уроком стояла физика. И наука непонятная, и учитель отвратительный. Идея свалить была заманчива, но с преподом у меня и так был конфликт, во многом по причине частых прогулов самого важного из предметов. Мне не хотелось даже пытаться понять и получить бесценные знания из монотонной, усыпляющей не хуже колыбельной речи преподавателя. Веки тяжелели. Чтобы хоть чем-то занять отказывающийся работать мозг, я играл сам с собой в ассоциации на полях тетради. Во мне была непоколебимая уверенность в том, что так моя персона не привлечет никакого внимания: вроде как пишу, конспектирую. Но у учителя физики ко мне было особое отношение. — Эрик Картман, — на повышенных тонах обратился физик, и все затихли. Он чинно подошел к последней парте первого ряда и оперся о нее холеной рукой. — Могу ли я попросить вас повторить то, что я говорил минутой ранее? Я медленно поднял взгляд, не склоняя головы, и с вызовом заглянул в льдисто-серые глаза, совсем как у отчима. Такие люди были мне мерзки. Все, что в них есть — пустая претенциозность. Неужели он думает, что я преклоню передним колени и буду молиться на его портрет в ризах? Отнюдь. Я не видел в нем ничего человечного: он кукла, манекен. Снаружи в нем было все хорошо, но сколько же гнили внутри. У меня не было никакого желания подпитывать его амбиции. Естественно, я не слышал ни одного слова из его речи, но и пасовать не собирался. Учитель ждал, постукивая пальцами по деревянной поверхности парты. Было видно, как он упивается своим превосходством. — Боюсь, что не смогу повторить ваши инто-она-ации, — я нарочито растягивал гласные на манер преподавателя. Разозлить его не так просто: он и бровью не повел. Но вывести физика из себя уже дело чести. — Если вам хочется наслаждаться своими лекциями, советую записывать их на диктофон. — Я вижу, вы, Эрик, продолжаете блистать остроумием? — уверенно проговорил учитель, а эмоциональности в его глазах было едва ли больше, чем у мертвой рыбы. Он окинул взглядом класс. Какая мерзость — унижать прилюдно. Жаль его расстраивать, но если бы он только знал, как мне похуй, то, вероятно, расплакался. — Дети, я так понимаю, мы помешали вашему дорогому однокласснику мысленно пребывать в местах менее прозаичных, чем общеобразовательная школа. Я посмотрел в сторону, но вовсе не от чувства вина. Меня интересовала реакция Кайла. Когда я поймал его нервный взгляд, губы тронула слабая улыбка. — Так вот, — учитель никак не мог успокоиться, жадный до внимания к своей малозначительной персоне. — Вариантов дальнейшего развития событий у нас немного: либо с этого момента вы ведете себя подобающе, либо покидаете кабинет — я вас не держу. Я медленно поднялся из-за парты. В классе царило молчание, никто даже не перешептывался. Наспех кинув в рюкзак тетрадь и ручку, я направился к двери, но меня остановил голос учителя: — Я считаю, что из вас, Эрик, ничего путного не выйдет. Видимо, физик хотел оставить последнее слово за собой. Что ж, хорошая попытка. — Пересчитайте, — бросил я, не оборачиваясь. Мне казалось, что спина вот-вот воспламенится от взгляда учителя, не умеющего признавать свое поражение. Я позволил себе задержаться в дверях на мгновение, чтобы еще раз мельком посмотреть на Кайла. Повинуясь какому-то непонятному импульсу, я подмигнул ему и усмехнулся, когда тот закатил глаза. Следом я вышел в коридор, и дверь за мной с грохотом захлопнулась. Кайл Встав из-за стола и еще не покинув пространство столовой, я был более чем уверен в своей правоте. Но с каждым шагом моя уверенность терялась, рассыпалась, уходила, как песок сквозь пальцы. В такие моменты действительно ощущаешь себя сумасшедшим: внутри спорят трезвый рассудок и чувства, словно в тебе борются две личности. Глупое сердце, почему его нельзя выкинуть, почему нельзя от него сбежать? Все это еще больше злило, и я старался вдыхать глубже и выдыхать медленнее, чтобы утихомирить спонтанное желание сражаться со стеной. Дома-то ладно, всякое бывает; посреди кишащего разновозрастными людьми коридора уже как-то неприлично. Звонок оповестил о начале урока. Вернувшись в класс, я посмотрел на заднюю парту, понятия не имея о цели этого действия. Она пустовала. Все оставшееся время до конца занятий я, хоть голова в основном была забита учебой, скучал. Сам я отрицал все это, пытался присоединиться к разговорам других парней нашего класса, но везде оказывался как бы «не в тему». Не признаваясь в этом — особенно самому себе — я ощущал себя как Питер Пэн, разлученный с собственной тенью.***
Занятия закончились как-то незаметно. Снова автобус с пустым местом рядом, снова идти по морозу, но уже в одиночестве. Я не думал об этом так много, совсем не грустил. Больше был раздражен. Дома я неспешно переоделся, задержавшись у зеркала в ванной комнате. Тяжело опершись о раковину, разглядывал свое отражение, особо обращая внимание на полные безразличия глаза. Внутри я был очень тревожен, а наружно выглядел пугающе спокойным, словно ничего и не произошло. Пристально рассматривая свое пресное выражение лица, я чувствовал, будто изучаю ребус «найди отличия», как в беззаботном детстве. Зашумела вода, и я склонился, подставляясь под холодные струи, чтобы снять напряжение. В голове я прогонял ситуацию снова и снова, и она каждую секунду приобретала новые формы. Во мне все еще не было чувства вины. Сейчас, когда я глядел на эту ссору со стороны, от третьего лица, она казалась сценой из какой-то второсортной драмы. Глупые диалоги, которые непродуманы настолько, что вызывали только смех. Мы не актеры, наша игра крайне плоха, но мерзкий осадок гнева и сожаления были вполне настоящими. На негнущихся ногах я добрел до своей комнаты. Швырнув одежду на стул и даже не удосужившись удостовериться в том, что тканевый комок достиг цели (мне не верилось, что все это делал я сам; привык складывать все в ровную стопочку), я без сил свалился на кровать и прикрыл тяжелые веки. В теле не было ни усталости, ни сонливости, но отчего-то казалось, что в кромешной темноте я смогу побыть тет-а-тет с самим собой, без тревоги о том, что мысли выскользнут из головы. Внутри все роилось, запутывалось в клубок. Выводы дразнили меня, то нарочно подпуская ближе, то стремительно отдаляясь. В детстве ты бежишь за друзьями, чтобы осалить их; став постарше, продолжаешь погоню, только целью становится решение своих внутриличностных конфликтов. Честно, я всегда всасывал в догонялки.***
Незаметно подкрался следующий день. Холодное зимнее солнце не грело, но слепило своими лучами. Я как обычно попытался спрятаться от света в одеяле, доспать пресловутые "пять минуточек". Но шумные сборы за дверью не оставили мне никакого шанса окунуться в дрему. Нужно вылезать из-под одеяла в этот жестокий мир. На остановке я, сам того не замечая, нервничал и топтался. Было не так уж и холодно, чтобы спихнуть все на замерзшие ноги. Да и глядел я вовсе не в ту сторону, откуда приезжал автобус. Это чувство было где-то в подсознании: я надеялся, что он придет, что закурит, что стрельнет сигарету для Кенни. Ждал, что все будет как раньше, размеренно, без лишних напрягов. Надежда — все еще второстепенная, которую я не признавал — не умерла, даже когда автобус шумно тронулся. Стэн сел рядом, а я и не заметил. Все щурился, пытаясь разглядеть хоть что-то в немытом годами лобовом стекле. — На что смотришь? Только сейчас я заметил друга рядом. Хороший вопрос. Ответа на него я сам не знал. — Моя белая кошечка сидит на крыше, машет мне лапкой, будто хочет сказать: «Прощай!»* Такая жалкая попытка отшутиться. Стэн лишь поджал губы, ничего на это не ответил.***
Он пришел лишь к середине учебного дня. Я смотрел на него, и неясные чувства к нему воспринимал как гнев. Демонстративно обходил, а сам зачем-то то и дело оглядывался, но, к счастью, ни разу не встретился с ним взглядом. Почему «к счастью»? Если бы я сам знал… На большой перемене, как и водится, все отправились есть. Я сел рядом со Стэном, и это казалось таким непривычным. К моему стыду. Я окинул взглядом пространство столовой, и мой взор остановился на дальнем углу, где всегда было темно. Этот недостаток сделал стоящий там столик местом, не пользующимся общественными симпатиями. Все ученики обычно старались занять стол у окна. Сейчас там одиноко сидел Эрик, перебирая в руках бутылку с водой — он даже не пытался сделать вид, что ест, как все. Его темный силуэт и не выражающий ничего взгляд инстинктивно заставили меня согнуться под тяжестью вины. Внезапно моего плеча коснулась чья-то рука, и я вздрогнул, так резко выдернутый из своих мыслей. Это был всего лишь Стэн. Он смотрел на меня обеспокоенно, но молчал. Один пронзительный взгляд друга как бы вопрошал. — Все в порядке, — я криво улыбнулся, чтобы замять неловкость. Стэн был довольно популярным в школе, хотя никогда не стремился стать таковым и уж тем более не пользовался своим положением в корыстных целях. Как невольно обязывал статус, парень имел много приятелей и знакомых, но меня, Кенни и даже отчасти Лео он держал на особом счету — как-никак мы были друзьями детства. К моему стыду, наши отношения теперь были не такими близкими. Но то, что мы не общаемся часто, как раньше, словно ничего не меняло. Возможно, так и устроена крепкая дружба. — Чел… — спокойно отвечал Стэн, говоря вполголоса, то ли чтобы их разговор не услышали, то ли чтобы придать словам толику откровенности. — Я не буду пытать тебя, ты меня прекрасно знаешь, но если нужна помощь… Я еще раз мазнул взглядом укромный уголок, где расположился Эрик. Что-то глодало меня изнутри. Так не хотелось признавать, что проедающими дыру в сердце чувствами были не злость и даже не досада. Тяжелый вздох над ухом вернул меня в реальность, где передо мной все еще стояла тарелка со стремительно холодеющей едой. Протыкая спаржу вилкой и смотря на нее пару мгновений, прежде чем начать лениво пережевывать, я думал лишь о том, что едва ли исповедь перед Стэном мне поможет. Я должен был пережить это в себе и самостоятельно осознать природу своих полных тревоги мыслей. Звонок на урок больно бьет по ушам, и я морщусь по привычке. В спешке закидывая в рюкзак плотно закрытый контейнер, я, словно по инерции, смотрю в темный угол, но Эрика там уже не было. Меня вновь обдало волной неясных ощущений. Единственное, что я понимал: я проигрываю сам себе в игре, правил которой не знаю.***
Трудно сказать, любил ли я хоть один предмет из школьной программы. В каждый я пытался вложиться по полной. Одноклассники шутили: «Ну если уж Кайл не сдаст — ни у кого не получится». А мне такая прилежность осточертела. Тем не менее эта агрессия была пассивна. Я продолжал старательно учиться, несмотря на усталость от такого образа жизни. Последний урок — физика. Еще немного потерпеть, чтобы, наконец, вернуться домой. В тайне я надеялся, что если Эрик перестанет мелькать у меня перед глазами, то я и думать о нем перестану. Без оговорки, что это не он нарочно появлялся рядом, а я без конца искал его в толпе. Так и сейчас: я то и дело переводил взгляд с доски, по шероховатой поверхности которой с противным скрипом скользил мел, на заднюю парту. В мыслях, честно, не было тайного желания о том, чтобы Эрик тоже посмотрел на меня, но физически я этого хотел. Он даже не пытался сделать вид, что слушает преподавателя или вовлечен в урок. Рисовал что-то в тетради или писал нечто, но уж точно не формулы. Кажется, не один я обращал на Картмана внимание. Ну конечно, Эрик не был бы собой, если бы периодически не устраивал подобные концерты. Он обладал какой-то магической способностью выводить людей на конфликты. Безусловно, физик тот еще козел, но… Но что?.. Я поймал себя на том, что считаю слова Эрика вполне справедливыми. Пытался строить раздраженный вид, закатывал глаза, но был рад, что кто-то имеет смелость поставить подобных преподавателю людей на место. Досада заполнила все тело. Я так не мог. Я строил равнодушие, когда Эрик выходил из класса с видом, словно ему принадлежат весь мир и коньки в придачу**. А на деле для меня все это было вовсе не безразлично. От последнего взгляда, прежде чем дверь захлопнулась, лицо предательски залилось краской, и я нахмурился, делая вид, словно вне себя от злости. Я вздохнул тяжело и вновь опустил взгляд в тетрадь, хотя мне этого совершенно не хотелось.***
Дома все валилось из рук. Я ничего не мог делать, и каждая мелочь раздражала. Один факт того, что мысленно я без конца возвращался к этому придурку, вызывал внутреннее сопротивление. Мне не хотелось о нем думать, но я не мог перестать. Внутри появлялись зачатки чувства вины, но они сразу отметались холодным разумом. Конечно, я не виновен. Хотел помочь — мою помощь не приняли. Вот и все, до свидания. Раньше мне казалось, что между нами зажглась какая-то искра теплоты и доверия. Что ж, даже если она действительно существовала, то уже погасла. «Очень мне нужен этот идиот!» — подумал я и сам себе показался неубедительным. Кажется, нам надо поговорить.