Ночной финал

Степь шумит своей кровью в ушах Артемия, течёт по его венам, привязывает его к земле, не давая идти. Трава под ногами рвётся — не хочет пускать. Не сейчас. Незачем. Шёпот Матери Бодхо, невнятный, едва различимый, пульсирует в сознании: «оставь их, хубуун, муу заяан их ждёт». Вот они все, как на ладони перед ним: кровь, кости, нервы — все стоят. Точно статуи глиняные, да смотрят в одну точку. Куда они смотрят? За спиной у них всё, всё пропускают. Жизнь новая зарождается, и он, Бурах, сам дал ей первый вдох сделать. «Баярлаа, эмшэн, ты спас нас». Он подходит к ним медленно тяжёлым шагом — никто не оборачивается. Дети головы опустили, будто не тянулись до сей поры к этому чудному небу, которое на них теперь сошло. «Правильно,» — думает, — «все теперь поймут, что одна мать нам — земля. В ней истину искать нужно». — Скажи мне, — доносится со стороны, — Что всё это значит для меня? Ты должен знать. Бурах знает. Улыбается полубезумно, берёт ладони Лары в свои, греет, не отпускает — да и зачем теперь? — Ты узнаёшь меня? Форель, узнаёшь во мне город наш? Смотри, каким он стал теперь, как дышать начал! — Конечно. Я помню тебя очень хорошо, — отвечает бесцветно, как булавки стальные рассыпаются, — Ты мой друг, ты Матвей Широкий. Сколько не виделись с тобой… прямо не узнать. Меркнет огонь в глазах. Как она может не узнавать его? Как забыть можно спасителя своего? «Зайла, хубуун, ты не научишь их». Кто-то толкает его в плечо, не оборачиваясь, идёт вдоль рельсов. Артемий нагоняет его и встречается лицом к лицу с Рубиным. Ученик его новый. Друг. Как сын был отцу его, а значит, ему он как брат. — Не стой на пути. Северный ветер войну несёт. На фронт пора. «Значит, не вышло у меня. Он свой выбор сам сделал». *** Раздаются шаги за спиной — тихие, мягкие, точно змея по траве скользит. Даниил Данковский, бледный, измученный, вот-вот осядет наземь. Что с ним сделала эта чума… всё пройдёт. — Мы уходим. Мне тут больше места нет. Артемий шарахается от него, точно дьявол перед ним встал. «Конечно, дьявол. Шудхэр ему мысли ядовитые нашёптывает. Гордость зовёт». Только от решительности на лице столичного учёного холодок по спине пробегает. — Это больше не мой город. Он не для людей. Не для таких, кто полагается на разум. Не для таких… как я. — Нет! — возражает горячо. Горло сипит, точно пепла надышался, губы Артемия не слушают, — Для таких. Для разных. Нет больше страха людям, даже язва теперь землю не возьмёт. — Тебя, может, и не возьмёт. А мы — как же. Никогда мы с землёй не срастёмся, никогда она нас не примет. Не так это всё должно быть. Не бывает так, чтобы разом все по дороге неверной пошли, когда истинная свободна. — Эти быки… они вас напугали? Они пугают и меня. Они вернулись… но они уйдут обратно, — торопливо возражает он, — А потом, разве они не хороши? Ведь это прошлое ожившее! Кто только мог подумать… — Нет. Совсем не это. В душе Бураха — тревога, смятение. Так и до истерики не далеко. Он перебирает в голове голоса, тонущие в тени, говорящие не с ним и ни с кем другим. Сами с собой, с сумерками, не по-настоящему. «Просто не понимает. Эрдэм, а не понимает, а я и сказать не могу». — Я просто непонятно говорю. Внутри всё понимаю. Но не могу понятно объяснить. То, что произошло, — победа жизни. — Нет. — А что тогда? — голос хрипит, но бакалавр и бровью не ведёт, — Да, в мир вернулось странное. Волшебное. Необъяснимые живые существа. Их жалко! Жалко же их… Нечего бояться! Тот лишь усмехается горестно и смотрит — как все эти дни смотрел — осуждающе, но будто сквозь него. Артемий и не замечает, не хочет замечать, ведь Данковский один узнал его. Все уходят, все смотрят только вперёд, в темноту эту, никто не обернулся, только на него вся надежда. У Бураха терпение кончается, а полуслепые глаза всё буравят. Он хватается за кожаные рукава, шарф натягивает, рвёт Даниилу волосы — ничего. Будто с тенью бой ведёт, да и от самого него только тень и осталась. Раньше тут был человек, а теперь пустота одна. Он и сам начинает бояться огненного взгляда быков. Что, если ошибся он? Что, если правда Мать Бодхо не примет их? А может ли она одна всем помочь… Последние дни так отчаянно сводили его с ума, так противно жужжало под коркой при виде чумных роев. Воздух в городе был кислым — горькая твирь того свежее будет! А ведь раньше малыши ходили по лесенкам, невесты в кабаке - ещё ближе к земле - танцевали. Да ведь сам Данковский ему говорил, Многогранник — самое ценное, что было в этом городе. Воплощение чуда, продолжение его, к небу тянущееся. Только такая вера и спасла бы мир, почему же они не примут его теперь? Даниил делает шаг от него, будто разговор их закончен. Артемий свирепеет. Роняет на землю, пальцы заламывает, дышит загнанно — до мути в глазах. Под ним не человек. И не тень его. Под ним мэдрэл, нерв стальной. Будто сам Бос Турох ему силу дал. На земле лежит — не шевелится. И не смотрит уже даже. Как с ребёнком: дерзи, тэнэг, а я тебя и не замечаю вовсе — сам поймёшь, когда ума наберёшься. Бурах садится и выжидает. — Я тебе как другу подарок делал, — продолжает он срывающимся шёпотом, — всему миру подарок! — Ты весь мир погубил подарком своим, — будто бы спокойно отвечает бакалавр, — смерть в обёртке красной, как кровь, принёс. Нет нам здесь теперь мира, другой искать пойдём. — Да что ты такое говоришь-то, эрдэм? — Не надо, коллега, мне вашего степного языка больше. Мне бы свой не забыть от горя. Неверяще смотрит он в спину Данковскому. Тот оборачивается, словно вспомнив что-то, и бросает через плечо: — Прощайте, Артемий Бурах. — Баяртай, наайзе, — звучит в тишине. «Тиимэл даа. Ты всё правильно сделал».