Мы похоронены на Невском проспекте

    секс расслабляет, но не дает покоя     раньше я был хороший, теперь, скажи, какой я?     и насколько аморален в этом мире безупречном,     чистом и правильном.     ноль эмоций на лице, как из-под ареста     я молча выхожу из его подъезда     все честно, мы друг другу не обязаны     но я чувствую себя разбитым и грязным     Слава выходит из подъезда, тут же закуривает и чувствует, как к горлу подступает тошнота. Ещё никогда секс не оставлял после себя такое ощущение бездонной, необъятной пустоты внутри. Не горько, не больно, не страшно — а просто пусто.     Всё ведь именно так и начиналось, с быстрого, ни к чему не обязывающего траха. Ну да, Мирон ломался, как целка, Слава до сих пор не особо понимает, почему. Он сам кризис ориентации переступил, считай, не глядя, благо рост позволяет. У него в жизни вообще всё было просто: если ему хотелось кого-нибудь выебать, а этот самый «кто-нибудь» был не против, то чего сопли на кулак наматывать? Правда, раньше эти самые «кто-нибудь» были тёлками совершенно различных наружностей, а не низкорослыми лысыми некромантами, но это незначительные детали.     И если в жизни Славы всё просто, почему сейчас так отчаянно тянет блевать?     Поначалу было правда классно, хотя, казалось бы, опыта у обоих в области обращения с чужими хуями было печально мало. Но — дело наживное, чужой член не сильно отличался от своего, а энтузиазм с лихвой перекрывал всё неумение. К тому же, Мирона почему-то хотелось так, что аж трясло и искры перед глазами, ни с одной бабой такого не было.     И, самое, пожалуй, обидное, что так его хотелось до сих пор, только всё это — искра, буря, безумие, — было краткосрочным. А после — только ватный вкус пепла во рту.     Больше всего Славе это напоминает серотониновую яму после приёма веществ, когда в течение определённого времени всё — ярко, эйфорично, и хочется только твердить себе под нос «господи, как же охуенно», — а потом вдруг накрывает холодной гробовой плитой. И не хочется уже ничего, разве что сдохнуть.     Неуместная шутка про «мой личный сорт героина» лезет на ум, и Слава раздражённо стряхивает пепел. Ноги сами несут его вперёд, дороги он не разбирает и, вполне возможно, забредёт сейчас в какой-нибудь грязный тёмный переулок, прямо в руки поджидающим очередную жертву гопникам. Мысль эта злит ещё больше: гопники ему, конечно, ничего не сделают, но чистить им потом память откровенно лень, потому что копаться в чужих мозгах — то ещё удовольствие.     Честно говоря, в своих мозгах копаться — ничуть не лучше.     Но приходится.     Слава пытается провести сам себе сеанс психоанализа и задумывается, чего его так кроет. Вроде и секс заебись (очень), и распрощались они как-то даже по-дружески (пиздец, вот это они братюни, конечно), и дома ждёт прохладное пиво в холодильнике (от одного только воспоминания тянет блевать ещё больше). Так в чём проблема-то?     Слава вдруг понимает, что вернуть то самое ощущение — кайфа, оголённого удовольствия, яркого, как ебаные фейерверки на «Алых парусах», — ему не хочется. То есть, конечно, хочется, но не прямо сейчас, он, в конце концов, не порно-актёр, чтобы уметь трахаться сутки напролёт, и не нимфоманка, чтобы этого хотеть. Но кое-чего всё-таки хочется: туда, обратно, в квартиру Мирона, пускай его там и не ждут.     Но когда это Славу волновало, что там думают другие?     Он разворачивается, вдвое быстрее возвращается к нужному подъезду, бросает бычок в урну, затушив в полёте небрежным пассом руки — ещё загорится, вонять будет на всю округу, оно разве кому надо? — и заходит внутрь. До нужного этажа он поднимается пешком по лестнице, не обращая внимания на ноющие ноги и горящие лёгкие, сил стоять на месте в ожидании лифта просто нет.     Слава ещё раздумывает, что сказать, только-только ступая на лестничный пролёт, как дверь в квартиру открывается и на пороге появляется хмурый, но очень решительно настроенный Фёдоров.     При виде друг друга они замирают, как кролики перед удавами, и эта ассоциация едва не вызывает у Славы нервный смешок — они тут оба специалисты по заглатыванию, а трахаются так часто, что и впрямь уже ушастые животные.     Мирон надевает на лицо маску равнодушия, отступает в сторону, давая дорогу, и интересуется обыденным тоном:     — Пива хочешь?     — Ещё спрашиваешь, — хмыкает Слава, заходя в квартиру.     Пустота внутри заполняется чем-то горячим, как будто Карелин натощак ебанул сто грамм водки. Мелькает мысль, что с Мироном у него всё какие-то нездоровые ассоциации: то наркота, то вот бухло. Осталось в лучших традициях девочек-ванилек написать его имя на сигарете, чтобы либо дышать им, либо скурить и забыть ко всем хуям.     — У меня такси не ловит, нет свободных машин, — не краснея, врёт Слава, потому что, ну, сказать-то что-то надо в своё оправдание. Чтобы вот это вот всё не превращалось в то, что пугает его не на шутку.     — И мосты развели, — поддакивает ему Мирон, закрывая за ним дверь.     — И дома у меня пива нет, — добавляет Карелин.     — И я не хочу, чтобы ты уезжал.     Слава замирает с не до конца снятой курткой — та по-дурацки висит у него на одном локте. Он ждёт, что Мирон сейчас заржёт и скажет «ха-ха, шутка!», но выглядит тот на удивление серьёзно. А ещё — испуганно и как-то обречённо, будто ждёт пощёчины.     Чего это он, в самом деле. Слава ж не девчонка, он бы бил по ебалу кулаком.     Возможно, себя. За то, что он — упрямый тугой дебил.     — Я тоже, — выдавливает Слава. — В смысле, не чтобы ты уезжал, куда ты нахуй поедешь, это ж твоя хата. Не хочу уезжать.     Он, наконец, снимает проклятую куртку и кидает её на вешалку. Чувствует он себя неловко, неуверенно и как-то по-уёбски, если честно. Но одновременно — тепло и приятно.     С трудом собирая все свои невеликие силы в кулак, Слава быстро наклоняется за коротким, но крепким поцелуем, а после тут же бредёт на кухню за пивом — оно ему сейчас понадобится. Потому что он только что дал понять, что остаётся не потому, что он — охуенный друг, бро или кореш.     Он остаётся, потому что с Мироном — и сложно, и больно, и непонятно.     Но без него — пусто.